Отражение

Поезд в туннеле почти летел, создавая звук скорее присущий постиндустриальному будущему, чем неокапиталистическому настоящему.
Меня было много. Я отражалась в стекле двери, а в нём колебались блики от двери напротив, в ней тоже была я. Моё изображение менялось в блестящих поручнях, в очках соседей. Впрочем только одно было преступно похоже, но от него меня безнадёжно отделяло грозное: «Не прислоняться!». То есть искать поддержки, прикасаться к себе самой запрещалось. Впрочем, шаг вправо, шаг влево и прыжок на месте рассматривались скорее как попытка отдавить ноги соседа.
Поезд вылетел на свет, и отражение в дверях исчезло. Они открылись. «А веселье так близко» – ностальгично заметила какая-то часть многоликой меня – многоголовый Змей Горыныч. Но совестливая половина даже не посчитала нужным ответить. Поезд выпустил пар из ноздрей, наездник только успел предупредить: «Осторожно...», и двери захлопнулись. Поезд влетел в туннель, но изображение вновь так и не появилось. «Ушло к веселью», - злобствовал Горыныч.
В свисте туннеля совесть ослабла и поддалась на уговоры. На следующей остановке я вышла и начала погоню за той, что ушла к веселью. На улице мне показалось, что в толпе мелькнула белая спина, моя белая спина, но призрак затерялся в многоликой, многорукой единой толпе.
Моё дробление врождённо и мучительно. В ночь моего рождения папе приснился сон. Перед ним стояли  две его мамы. Папа удивился, а она объяснила: «Я опять молода». И меня назвали в честь бабушки. Меня сразу было много: одна недавно умершая, другая только что рождённая. С тех пор это количество умножилось во много раз.
И вот теперь я безуспешно пыталась догнать «я» ушедшее в поисках друзей и веселья, безнадёжно отдаляясь от «я», уехавшее заниматься делами.
В перспективе улицы появился глазастый дом. Тротуар перед дверями украшен огромной лужей. Дом отражался в ней, вырастая, царапая лужевое небо и оставляя на нём чёрные полосы. В спешке погони я без колебания преодолела море, чьи приливы не зависят от луны. Я распахнула дверь, но дом был темён, тих и пуст. Она опередила меня -увела и веселье, и друзей. Многоголовый горыныч хором вздохнул: «К морю...»
Догонять ушедшее - совсем поздно. Возвращаться к делам - бесполезно. Машина уже работала, уже без меня. Всё шло своим чередом и моего винтика не требовалось. Всё безудержно делилось, дробилось, исчезало.

Единственное, что осталось – убить время, но оно живуче, да и способов не так много. Опыт подсказывал: «Кафе...». И вот я покупаю чашку чая и, как всегда, выбираю столик у окна. Убить время не удалось: оно мельтешило за стеклом: прятало солнце, задёргивая шторы неба. Впрочем, спектакль длился недолго.
И вот уже два стеклянных слона на подоконнике, подняв хоботы, трубят утро. Они также трубили и ночью, но сейчас утро, одним словом, им просто не из чего выбирать. Но так было всегда: их водили по городам и весям, иногда они бегали сами, но чаще их огромных и могущественных почему-то водили. Наш самый большой северный город так тесно связан с этими самыми большими южными животными.
В детстве слоны неизменно жили в книжках. Большие, добрые и необъятные они были почти плюшевыми.
-Вот если я когда-нибудь буду взрослой, у меня будет слон. Белый. Я буду с утра отвязывать его с привязи...
-А ты не перепутала с лошадью?
-Если я когда-нибудь буду...
Наверное, я так и не выросла, но слоны уменьшились и отвердели. Они стояли на подоконнике фарфоровые и возможно представляли ценность, например, денежную или эстетическую.
Кафе уже закрылось, а мы все сидели со слонами, и искали детство.
Вдруг за окном замаячил белый призрак меня. Надежда взвизгнула и заставила побежать. Я не успевала за ним: улица, переход, эскалатор. Когда до белого остался лишь шаг, оно вдруг раскололось до:

                ЯСЬТЯНОЛСИРП ЕН

Она осмотрела меня критически через стекло дверей, и, видимо, осталась недовольна. Нахмурилась, и поправила волосы, я послушно повторила её движение. А поезд уже летел в туннеле.