Буколики

1.
- А может, черт с ней?.. может, мне не идти?
Мальчики спали, оттого-то и не могли знать, как прозвучала фраза, оброненная во тьму Гефсиманского сада; а прозвучала она, ручаюсь, ничуть не более достойно.
Но не менее жалким было растерянно-обрекающее молчание, нарушенное не скоро – почти заискивающим:
- Давид… Ты ведь знаешь…
 Знал, конечно, - знал, что никакая книга никому не нужна, - нужно как раз, чтобы я попался.

2.   
Книга была красной, с тисненными золотом буковками.
Мальчик был красивый.

3.
Хуанита, дружок, сними тяжелые партизанские валенки перед тем, как подняться к белым колоннам.
Но прости, что я пытался содрать с тебя платок, добротно вбитый пятью деревянными шпильками.
Прости.
В конце концов, мне было все равно, и я лишь плюнул в сторону реки.

4.
На реке уже трескался лед.

5.
- А может, он не пойдет?
- … 
               
6.
«Этот город, проклятый и навсегда любимый… это тысячекратно воспетое застывшее великолепие – отчего-то всегда подавляло меня – не ново само по себе – но до такой степени, когда любое НАЗЫВАНИЕ кем-либо (где-либо) зданий, улиц и стилей неизменно било резким порывом ледяного ветра (столь свойственного местному климату)…»
                Р. Н. Сен-Хауганд. «Сны о мертвом городе»

7.
Я уже третий час обследовал мраморные внутренности, соблюдая особую конспирацию; вернее сказать, метался из стороны в сторону, изнывая от тоски и отсутствия страха.
Все красные с золотым тиснением книги давно вынесли из Библиотеки.

 8.
Ходили легенды о глубине и роскоши никем не виданных книг.
Возможно, они и не заметят моего присутствия. Те, кто тоже натерпелись скуки после того, как выставили на балкон  изящный маленький танк со свастикой.
Алый корешок?!
Как разочаруются и обрадуются мои товарищи – я вернусь к ним, и вернусь с Книгой.

9.
А некоторые из нас дошли до того, что мерили главы количеством строк и даже слов: одно… затем два… и так виртуозы доходили до двух или трех тысяч.

10.
Ну вот… это оказалась и не книга вовсе… протяжно заныло, затопало, и я, наконец, почувствовал себя в надежных руках.

11.
Мартин Крэйзи жестикулирует, то ли пародируя, то ли просто дурно копируя Самоубийцу-в-Бункере.
Мартин Крэйзи носится, потрясая медным ведром, разбрызгивая незамысловатые ругательства и желтую краску.
Мартин Крэйзи время от времени бросается на одну из черных стен, чтобы яростным взмахом  кисти намалевать шестиконечную звезду, тут же протестующую против своей кривизны – уползающую – тысячей щупальцев-ручейков.
О Мартин Филистимлянин, Мартин Чужак! Я приветствую тебя и восхищаюсь ясностью твоего безумия. Мартин Чудак…
Клянусь, всей семнадцатилетней издуманностью выродка я благословляю твою чистоту – о да, конечно, малость с гнильцой, как и подобает, но – самую малость. Мартин Освободитель…

12.
Мартин Крэйзи рыдает, обняв голенького высокопарного пленника.
- Давид… Как ты прекрасен… 
Но и ты недурен, Мартин Бык, русокосмый голливудский герой. Ну, поцелуй меня, если хочешь.
Я отлетаю в угол и ошеломленно прижимаю руку к щеке.
А он, всхлипывая, несет воду и полотенце, чтобы смыть краску и кровь с дивного моего лица. Потом приносит табуретку и заставляет сесть; он моет мне ноги, то и дело осыпая их градом поцелуев.

13.
- Я б-буду тебя пытать.               
- Но, Мартин! Разве мы не друзья?
- Я тебе сейчас покажу… друга.
Ну и что? Я растянут на дыбе – не совсем обычной – руки в стороны. Ну да, мне больно, но что он хотел этим сказать?
Напротив повесили зеркало?
Ай, Мартин Хитрец!               
Но, Мартин, я знаю, что я красив.
Я, поверь, видел и этот смуглый античный торс, и черный шелк кудрей, обрамляющий   безупречный овал лица.
Мы оба пошляки, мой Мартин!

14.
В фойе отеля Europe ночной портье перелистывал Библию, неодобрительно поглядывая на парочку красноперых клоунов, визгливо цитирующих-декламирующих
Борхеса.

15.
Я проснулся то ли от первых лучей солнца, то ли от первого поцелуя Мартина.
Я лежал на низком широком диване, застеленном белой простыней: так слаб, что даже прикосновения губ его и чутких пальцев – утомляли.
На мне было нечто вроде тугой набедренной повязки.
Мартин перехватил мой взгляд.         
- Давид! Мальчик, тебе больше не нужна эта штучка. Правда ведь? Мы скоро поженимся, радость моя.
Тут только я заметил, что он впервые за время нашего знакомства позволил себе раздеться донага, и то, что отныне составляет разницу между нами, изумляет определенностью.
О Мартин Эгоист!

16.
Хуанита вязала варежки для победителя.
«Любая мысль оправдана предельной осознанностью».

17.
Повязку, дабы она не мешала мужественным его утехам, Мартин через два дня заменил пластырем.
Мартин Палач ни разу не дал мне взглянуть на свидетельство моего позора и бдительно сопровождал в сортир.
Когда я надоем тебе, то стану отекшим стражем твоего гарема, который, так и быть, сам помогу подобрать.
Вопреки законам жанра я не люблю тебя, Мартин Крэйзи, славный Мартин Завоеватель.

18.
Книга так и не нашлась, но зато мы отыскали потрепанный библиографический указатель. Утром молодцы Мартина отправлялись по постам, и тогда мы часами развлекались чтением друг другу вслух, рассуждая о достоинствах и недостатках перечисленных сочинений, - вернее, рассуждал я, воссоздавая по скудным аннотациям концепцию, фабулу и особенности стиля книг, которые не читал и не прочту.
Мартин со всем соглашался, восхищенно кивая головой; он, право же, порой умилял меня.

19.
«Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чуть поспешно».
Лукавый, ласковый Бог, светясь снисходительной ухмылкой…

20.
Иногда Мартин Крэйзи вскакивал и хватался за хлыст, разражаясь грубым лаем, в коем я не без труда угадывал слова из языка божественного Гете…
После, окровавленный, я устало тянулся к моему библиографическому указателю, отмахиваясь от униженных поцелуев Мартина Подлизы.
А потом пришли наши и отбили белоколонный дом.
               
21.
Они сказали мне: «Он твой», и страшен был оскал Хуаниты.
Мартин завыл и побежал.
               
22.
О, прошу, не заноси тростник над дрожащей и нежной моею рукой!
Ведь при первом ударе я рассыплю все цитаты.
Да и за что? за что?
Клянусь: как всегда – ни слова всерьез!

23.
Красноперые клоуны прекратили словоблудие и теперь исступленно вылизывали друг друга прямо на глазах у медленно мрачнеющего ночного портье.

24.
Я долго гонялся за ним, спотыкаясь о стеллажи и о мумии дежурных библиотекарей, расшибая ноги об оставленные кем-то тележки, падая на ступени и петляя в бесконечных коридорах.
Наконец я загнал его на верхнюю лестничную площадку. Он с ужасом склонился над пролетом, не смея прыгнуть.
- Идем, - и в голосе моем зазвенела сталь.
Он, хлюпая носом, потащился за мной.
- Где?
Он куда-то нагнулся, где-то порылся и протянул мне аккуратный ящик с полным набором блестящих инструментов.
Были здесь также бинты, вата, марля, и ампулы с наркотиками, и шприцы – словом, все чин чином. Он понес это сам.
Я привел его к товарищам и показал им ящик.
- Вот что, друзья мои, - чеканя каждый слог, произнес я. – Обещайте, что отпустите этого человека ТАКИМ, КАК ОН ВЫЙДЕТ.    
Отвисшие челюсти вяло отстучали согласие.
               
25.
«Этот город… проклятый и навсегда любимый… Это тысячекратно воспетое текущее великолепие…»
                Рене Н. Сан-Хоган.

26.
Я запер дверь, велел ему раздеться и открыл ящик.
Вынув бинты, марлю и ножницы, я распахнул окно и запустил остальным барахлом в Фонтанку. Затем наложил повязку по всем правилам искусства.
Мартин расхохотался. Снаружи, верно, сочли смех истерикой, но я все же ударил его по губам.
- Теперь, скотина, тебя будут считать тем, во что ты превратил меня.               
- Нет, Давид. 
Я еще раз ударил его.
Мартин Крэйзи с трудом протолкнул улыбку сквозь пухнущие губы:
- Почему ты ни разу не попробовал снять свой пластырь, Давид? 
Я в который раз доверился любящим рукам… и с полминуты глазел на ликование освобожденной плоти.   

27.
Шатаясь, мы вышли на балкон.
                1993