Страна слепых, бесконечное замыкание

Не уверен, что мы знакомились. Просто заговорили, и она сказала, что её зовут Лена.
- Елена премудрая, - повторял я, - Елена Мнишек.
- Мнишек звали Марина, восьмидневная царица…
- Лучше быть восемь дней царицей, чем восемьдесят лет кухаркой, - сказал я.
Неожиданно мы оказались на улице, оставляя за спиной догорать окно квартиры Денисова и всю ту шумную компанию. Я что-то говорил, она смеялась. Странная, странная Лена. У неё были тёмные каштановые волосы, две школьные косички с синими, цвета её глаз, ленточками. Ленины волосы блестели в цвете сутулых фонарей. Я сам, шёл – сутулился и прятал нос в воротник своей кожаной старой куртки.
- Опасно идти ночью с красивой девушкой, - глупо пошутил я. Лена виновато улыбнулась и взяла меня за руку. Мы шли по набережной, от тёмной Невы веяло холодом. Володарский мост застыл с поднятым крылом. И машины стояли на том берегу и на этом, и никто не мог никуда попасть. Перекрёсток мерцал в жёлтом светофорном свете. Я чувствовал тепло Лениной руки и боялся не так повернуться, наступил в лужу и мокрый холодок обволок ногу. На «Куракиной даче» у замусоренного пруда, сгорбившись, сидел человек, а может, спал.
Мы оказались у меня дома. Я включил свет и провёл Лену на кухню. Из немытых завалов посуды я выгреб чайник и поставил на плиту. Неожиданно выбило пробку и я встал, глупо глядя на голубой мерцающий цветок огня. Лена молчала и я не знал, что делать, пока не догадался вставить пробку на место.
- Слишком много энергии, - сказал я, - слишком много…..
- Я люблю, когда тепло, - сказала она.
Я достал два стакана и мы стали пить чай. Я смотрел на Лену и меня непонятно трясло, я запинаясь что-то говорил. Лена переспрашивала меня и улыбалась. Я волновался, как смертник перед казнью. Напряжение скакало и лампочка, мерцая, затухала и снова загоралась.
Какая чушь, думал я, мигает лампочка, дурацкая моя жизнь - и не потухает и не горит. Слишком много напряжения.
- Но слишком мала огня, - вдруг вслух сказал я.
Лена подошла ко мне. Так мы и стояли друг против друга, друг за друга….   

Дурак тот, кто зовёт жизнь зеброй полосатой. Всё это чепуха, никаких полос, и никаких метафор! Меня выгнали с работы и я должен был денег всему Питеру. Все кто звонил мне были моими кредиторами и хотели лишь одного:
- Здорово, как дела?
- Плохо.
- А что так?
- Кефир просроченный вчера купил.
- Жив?
- Нет, доживаю.
- Живи – живи! На работу-то устроился?

И я говорил Лене, - Не бери трубку, там ничего хорошего.
Мы жили вместе уже почти две недели. Но это была и не жизнь, а осколок странного сна. Я часто повторял слова этой песни и Лена грустно улыбалась. Осколок….. Нет, она была, как наркотик. Я проезжал свои станции метро, садился не в те трамваи, путал двери и даже улицы, я стал плохо слушать людей, с трудом понимая, что они говорят, я думал о ней. Снег выпал рано, застал меня врасплох, с моими оголёнными нервами.
Как-то ночью я проснулся оттого, что Лена плакала. Она лежала отвернувшись и вся дрожала. Я обнял её и она взялась за мою руку.
- Не плач, - сказал я. Лена повернулась и уткнулась в мою грудь.
- Милый, не бросай меня, - сказала она, - пожалуйста. Я буду делать всё, что ты пожелаешь. Я знаю, это плохо, нельзя быть такой, нельзя так говорить. Но прошу, только не бросай меня. Прошу…..
- Не плачь, - сказал я.

Я заснул, провалившись в её тепле. И проснулся через несколько часов от чего–то странного, такого непонятного и невозможного. Она целовала меня… И когда я понял это, я почувствовал, что задыхаюсь, что моё сердце больше не может работать, что света больше не будет…. Я привстал, она держала меня за руку. Я сказал, что сейчас приду, но она не отпускала, смотрела на меня.
Я опустил голову под струю холодной воды, долго смотрел в зеркало и пошёл в комнату брата. Он уже месяц не жил дома, я лёг в его пастель, на холодные простыни и закрыл голову подушкой.
- Я замёрзла, - сказала Лена утром, - почему ты ушёл?
- Не знаю… - Она выглядела уставшей и грустной.
Лена приготовила мне завтрак и смотрела на меня пока я ел.
- Милый, ты можешь пока не работать, - сказала она, - моих денег нам хватит.
Я ничего не ответил, я не хотел ничего отвечать. На улице шёл снег. Тяжёлыми хлопьями он опускался на ещё зелёную траву и листья. Деревья извивались под холодным ветром и осыпали бледные листья. Машины, рассекая грязь, исчезали в серой дымке.
Таких глаз не бывает, думал я. Глаза могут быть серыми, как это небо или тёмными, как дыры в асфальте. Но какой неестественный цвет. Я надвинул козырёк кепки на глаза, опустил голову, но мокрый ветер всё равно обдувал лицо, было холодно.
Дни были очень странными, и я всё путал. А вечерами мы сидели вдвоём. И почему-то постоянно были проблемы с электричеством. Когда в очередной раз не было света, Лена зажгла свечку и мы сидели около неё. Лена поднесла руки к огню и я смотрел как свет вырисовывает контуры и пробивается сквозь её тонкие пальцы. И я взял её руку, и так мы сидели очень долго, молчали.

Когда мы шли по улице, все обращали на нас внимание, на неё… несколько мужиков пытались даже познакомиться с ней, при мне… Второго я ударил сразу. Он отлетел к решётке Летнего сада и растерянно держался за подбородок. Я подошёл, что бы свалить его на землю и добить ногами. Но Лена остановила меня. Она была испугана и всё повторяла:
- Успокойся, успокойся…
- Я спокоен, - говорил я. И я был спокоен, хотя и знал, что этот прохожий в два раза больше и сильнее меня. И что если завяжется драка, мне ничего не светит и, что я едва смогу подняться… Но я не думал об этом и остановился лишь потому, что просила Лена. В тот вечер, уже на канале Грибоедова, около лотка с хот-догами я было опять не подрался. Лена сказала, что во мне много агрессии. Наверное, она была права.

Следующим утром, часов в семь, позвонил сука Денисов и просил, чтобы я ни забыл вернуть ему какие-то копейки, которые я брал для его же дела. Я разбил телефон. Взял гитару и стал вымучивать из неё злые матерные песни. Проснулась Лена, зашла в комнату, где я сидел, и попросила, что бы я ей спел «Слова» или какой-нибудь тихий блюз. Я начал играть, но не выдержал и бросил гитару. Что-то хрустнуло в ней, а ведь у меня это была единственная ценная вещь.

В конце октября мы переехали к Лене домой. Она жила на Петроградской стороне. И что бы попасть в её квартиру, приходилось идти тёмными питерскими колодцами. И через сырую глухую лестницу в её светлый дом.
Я пытался учиться. Преподаватель психологии горячо говорил:
- …Пик данного состояния именуется «страсть». Которая, в благополучной семье вытекает в, так называемую, бытовую любовь.
Я слушал рассеяно. Водил ручкой в тетрадке – что-то рисовал. Я не сдал летнюю сессию и меня выгоняли.
К метро я шёл вдоль Мойки. По воде плыл ботинок, как паром Силья Лаин. Плыли листья и мои ненаписанные письма. Да и кто адресат? Ближе к Исаакиевской площади, на набережной я увидел дом. Это был и не дом, а только стена с пустыми глазницами окон, в верхние из которых давило серой небо и виднелся стальной каркас подпорок, чтобы стена не свалилась на головы прохожих.
Всё здесь бутафория, думал я. И стена эта. И я смотрю в окна, и за ними ничего нет. И пошёл снег, и я увидел, как за окнами этого «дома» идёт снег. Я вышел к метро и поехал в «Зоопарк», Андрюха обещал провести на «Телевизор». Или я просто не знал, как убить вечер.
«Горьковская» кишела вечерней жизнью. В ларёчной идиллии плавали подвыпившие люди, и грязные беспризорники клянчили на клей «момент». И сквозь осенний тяжёлый дух пробивался туалетный запах пролитого пива. У ступенек станции сидел одноногий хмурый человек и фальшиво выл «О любви». У шапки, рядом с костылями стояла табличка «Ветеран Анголы».
Около телефонных автоматов меня остановила девушка в белой пушистой шубке. На её ресницах таял снег.
- Молодой человек, вы не могли бы помочь? – спросила она.
- Мог бы, но не помогу, - ответил я, и шагнул в её сторону.
- Только два слова сказать…
Я кивнул. Она набрала номер, и вслушиваясь в гудки, придерживая трубку ладонью, сказала мне:
- Скажите, она не сможет….
В трубке послышался тяжёлый мужской голос.
- Она не сможет, - тупо сказал я. В трубке ничего не говорили. Прогремел рядом трамвай и я услышал неожиданный рык:
- Это ты?
- Да, - сказал я. Девушка внимательно смотрела на меня.
- Я тебя, гондон, вычислил! Ленка с тобой?
- Да, - зачем-то ответил я.
- Ну всё, я вас вычислил! Сейчас на Горьковскую приеду. Тебе конец! Так этой потаскухе и передай. Всё, тебе конец!
- Лена, - сказал я. Девушка посмотрела на меня. – Он сказал, что приедет сейчас…
- Зачем? – спросила она. Её лицо выражало недовольство.
- Не знаю, - сказал я и побрёл в сторону Зоопарка. Я оглянулся на таксофоны и у меня похолодела спина.

Мюзик-холл горел разноцветными огнями. Между прямоугольных массивных колонн надрывалось караоке. Хор пьяных мужских голосов кричал «Что такое осень». И я подумал, что это любимая песня пьяной улицы. В Крыму, где уличных караоке, как камней на побережье, только и слышались «Миллион зелёных гвоздик», да эта заезженная «Осень». Я прошёл сквозь, сворачивающийся на зиму Луна-парк. Карусели застыли в усталых позах. Перевёрнутые вагончики лежали на земле. Летняя радость превратилась в бесполезную каракатицу из стальной арматуры. В парке перед Зоопарком было темно. У входа горело только окошко кассы концертного зала. Андрюхи не было и я понял, что он не придёт. Я купил билет и пошёл в зал.
Людей внутри было очень много. Стены содрогались под тяжёлыми звуками и мигающим красным светом. Я нашёл свободное место в углу зала. Меня кто-то тронул за плечо. Эта была бывшая жена Андрюхи Настя. Она уселась на подлокотник моего кресла.
- А где Кудрявцев?
- Он не пришёл, - сказал я.
- А ты?
- И я.
- Что? – не поняла она.
- Ослик, без хвоста.
- Ладно, хватит меня дурить. Ты из института? Не выгнали ещё?
- Выгоняют, - сказал я.
- А что так?
- Говорят, что в армии от меня пользы больше. Голова подходящая….
- Шибко умный? – усмехнулась Настя.
- Нет, к размерам каски подходит.
- Слушай, - она улыбнулась и прищурила взгляд, - правда, что у тебя девушка появилась?
Я посмотрел на неё.
- У меня не может быть девушки?
- Почему, - она пожала плечами, - может. Но это так неожиданно… Ты…
Я ничего не сказал.
- Девушка… такая, что ты голову потерял, ничего делать не можешь…. Тебя выгнали с работы и выгоняют из института…
- Кто это тебе сказал?
- Кто- кто? Кудрявцев.
- Петух твой Кудрявцев, - сказал я.
- Так это неправда?
- Да, - сказал я, - ложь.
Она засмеялась:
- А как её зовут?
- Элеонора Франкенштейн.
- Она немка что ли?
- Австрийка. Мэри Шелли читала?
- Нет.
- Почитай.
Места в центре зала освободились. Люди сгустились у сцены. Музыка была громкой и яростной, слов я не мог разобрать. Музыкантов за прыгающими спинами нельзя было разглядеть. Я сел и закрыл глаза. Проснулся, когда заканчивалась последняя песня и Борзыкин благодарил публику и говорил что-то подготовленное в видеокамеру. Денег было мало, я не мог даже напиться….
Я возвращался к дому Лены пешком, по ночному мокрому городу. Остановился у ларьков, купить сигарет, и мне налили водки. Ларёчница плавала в сигаретном дыме и смеялась. У неё были тусклые глаза и пухлые губы. Я, вообще, стал замечать, какие тусклые у людей глаза, плоские и за ними ничего нет. На уровне третьего этажа на ветру болтался уличный фонарь. Казалось, земля ходит под ногами. На пятом этаже горел свет, мне не хотелось никуда идти. Получалось так, что я часто стал возвращаться домой пьяным. Лена молчала и только помогала мне раздеваться.

Тогда я вернулся очень поздно, с гитарой, с несостоявшейся репетиции. Было очень тихо и только слышно, как ползёт и спотыкается по батареям вода. Лена не спала. У неё был встревоженный взгляд, но она ничего не сказала, когда я ввалился в дверь.
- Ты будешь есть? – спросила она.
Я молчал, сидя на обувном ящике и глядя на свои грязные ботинки.
- Почему ты не спросишь, где я был? – я посмотрел на неё. Она растерянно смотрела на меня.
- Ты хочешь, что бы я спросила?
- Да.
- Ты ведь на репетиции был, милый?
- Нет. Я пил.
Она молчала.
- Какая, к чёрту репетиция, и какой из меня музыкант?!
- Что-то случилось? – спросила она.
- Да, случилось, очень давно случилось! Что ты от меня хочешь? - вдруг спросил я. Она растерянно отступила к стене и тихо сказала.
- Ничего, только что бы ты был рядом…..
Я сжал кулаки и кровь застучала в висках. Когда она говорила так, во мне всё начинало лопаться.
- Я? Меня выгнали с работы, выгоняют из института, музыкант из меня, как….. Забирают в армию, в конце концов! Я ни черта не умею… Зачем?!
- Нужен, - твёрдо сказала она, - а денег нам хватит и моих. И в группе у вас всё наладится, у вас хорошая музыка….
- Наладится, - сказал я, - когда у меня слух появится, и чувство ритма.
- Всё будет хорошо, - сказала она.
- Чёрт, это напоминает мне старый фильм «Страна глухих». Где герой превращался в ничто, по сравнению с ней. Это страшно. Только у нас «страна слепых». Ты ничего не видишь. А я не хочу… не хочу видеть тебя!
Я почувствовал, что Лена сейчас заплачет. Она прижалась к моей груди, и вся дрожала.
- Не надо, - сказал я и оттолкнул её, - но если хочешь, поплачь, поплачь…
Она стояла на кухне отвернувшись к окну, тихо. Я не выдержал, подошёл к ней и обнял. И мне стало легче. И загудели мои исколотые ею вены, но мне стало легче дышать. И я знал, что это не надолго, но я не хотел думать. И я ни о чём не думал. И мы долго-долго стояли на кухне. И было темно. И только небо мерцало тяжёлым фиолетовым сиянием. Но мне было легче дышать….

- Не уходи, - сказала Лена утром, когда я уже оделся.
- Мне же на работу. Ну что ты, я скоро вернусь…
- Не уходи, - она крепко держала меня за руку и пристально смотрела мне в глаза.
- Я скоро приду….
- Не уходи, - она не хотела меня отпускать и я не знал, что делать, - не уходи…
Но я ушёл и больше не вернулся. Я поехал к себе домой, открыл пустую квартиру, сорвал полиэтилен с кровати и, не раздеваясь лёг под одеяло. В моей комнате было очень холодно. Батареи не грели, за окном бушевал ветер. Запылённые часы остановились на половине седьмого.
Я не мог оставаться. Невозможно быть с человеком, когда так сильно хочешь быть с ним.

.10.02