Сова

Полнолуние.
Этот лес совсем не похож на лес твоих грез, далекая северная подружка; милая… истомив перламутровой негой утр, измучив вереницей многоточий между «да» и «нет» – оставшихся несказанными – стаявших в дымке твоих легких волос, в слабом аромате лаванды, - ты отпустила меня, и этот лес – совсем иной: кричащее буйство палитры днем и черная глухая ночь. Сей ландшафт писан без полутонов, и луна здесь пахнет гниющей травой.
А история моей здешней любви – проста: я наглотался солнца. Описать ли мою избранницу? Нет, лишнее, - ты не поймешь резкой прелести жестокого гортанного смеха и смоляных косм, скрученных в жесткие кольца. Мою солнечную бронзоволикую леди не оболгут в пышных сонетах, да тут и грамоте-то разумеет один деревенский священник. О, плеск разогретых вод… При всем том она наивна – не так, как ты, - наивность угольных зрачков ясна. Наивность яркого сочного плода… мне не видать больше облаков, отраженных в лазурной влаге твоих очей, о любительница гармонии, Грига и гиацинтов… прощай. Через неделю я женюсь; священник в этих краях – почти никто, тем не менее он обвенчает нас под нестройный марш шести тростниковых дудок – орган сломался лет двести назад. Старик мне по сердцу: развлекаясь, возвожу его в образ изгоя столицы, былого вершителя мод салонных философий. На его чердаке – сотни книг: на сотни миль кругом – ни клочка газеты, ни глянцевой рекламки, - я делю время между поцелуями и чердачной пылью. Аквинат мне нынче скучен, Платон у священника только в подлиннике, а я нетверд в греческом, детективов старик не держит – но я нашел кое-что получше, рукопись, исполненную каллиграфии, виньеток в виде зубастых змей и древних преданий.
И ни в одном из них нет даже отдаленного намека, объяснившего бы мне обряд, которому меня намерены подвергнуть братья моей невесты. Да, у нее есть братья, а у них есть кожаные краги и тяжелые хлысты. Не стану тратить дыхание на рассуждения о нравах гаучо.
Они велели мне сегодня войти в этот лес… полнолуние, луна с запахом гниющей травы, когти-колючки впиваются в ступни.

Требование их столь нелепо, что и не знаю, как сказать о нем всерьез; нет, я не боюсь оскорбить твое целомудрие, потому что слишком уж это неправдоподобно, чтобы показаться непристойным. Моя гортанная Литта находит все вполне в порядке вещей – возможно, оттого, что не может даже прочесть подписей к картинкам в журнале, захваченном мною на всякий случай из города: вместе с двумя-тремя вязками бус и гроздью ручных зеркалец, - к лучшему, выбравшись из полуночной передряги, я сам займусь ее воспитанием, куплю зубную щетку и букварь, но никакого Грига и никакой, разумеется, лаванды; так вот, путая след, путаясь в бурых, вкрадчиво льнущих плетях зарослей, я продираюсь к поляне: там меня ждут останки охотничьей хижины, там меня ждут трое братцев Литты, в хижине я обнажу перед ними свое мужское достоинство – оно робко, рыбкой, подожмется… и будет ими осмотрено, в суровом молчании – или с хриплым гоготом? – и на том церемонию сочтут законченной. Шипы с быстрым чавканьем пробивают подошвы. Подпрыгиваю – играю в классики. Чертыхаюсь.
Я не сбежал от тебя ни в Париж, ни на Аляску! Ты знаешь, Северянка, я не мастер по части пейзажа, так что представь себе первым делом  - тоску. Тоску теплую, насыщенных тонов. Выжженную солнцем тоску, от которой першит в горле, - да, я вдосталь наглотался этого солнца! – оттенненую пронзительной тревогой цветения: малиновой, лиловой, алой с изумрудными и желтыми прожилками. Тоска с тревогой расстилаются по одну сторону деревни: знаю сегодня, вчера это был рай. Или я лгу? Огромная склизлая жаба валится мне за ворот; да, по другую сторону деревни – лес, темные, почти лысые, разлапистые гиганты с пупырчатой корой, и молочно-ядовитая луна, и гниль болот, и москиты с ладонь, сюда я не ходил раньше; а посредине – был тоже рай, рай фруктового сада Литты-Лилит, рассветная прохлада синих колодцев, жаркие ласки в гамаке во время сиесты, остывающие закатные камни. На шее у Литты забавный амулет. К ее смуглым плечам изумительно пойдет белый шелк. Семь дней пути до ближайшей железнодорожной станции. Ее страсть безыскусна и блаженно-бескрыла. Надеюсь, она научится пользоваться кухонным комбайном.
Луна пахнет гниющей травой. Я не умею различать голоса ночных птиц.

Я рассек колено о корягу, перекрывшую тропу. Саднит.
Мой священник и не пробовал предотвратить «испытание», да и кто бы стал его слушать?
Северянка, ангел, Сольвейг, в этом лунном лесу наверняка водятся тролли. Либо их родня, поселившаяся ближе к экватору.
Вот я и добрался до поляны, и переступил порог хижины – уцелели и стены, и, больше чем наполовину, соломенная крыша. Братцы, конечно, заставляют себя ждать. Но светлые блики на досках пола слегка примиряют меня с их коварством. И матовый шар в зияющем проеме уже не столь враждебен. Я располагаюсь на отдых.
Сольвейг, речь твоя, изобилующая душистыми прилагательными, избегала эпитетов, обозначающих вещи, подобные гневу, горю, горячке и вообще чему-нибудь чересчур холодному или горячему; и ты была, без сомнения, права; в сию минуту мысли мои так беспечно-спокойны, что заслужили бы, наконец, твой благосклонный кивок. Лунные пятна на полу темнеют. Тишина.

Их нет, этих чертовых пастухов, ну и славно. Значит, надо мной просто пошутили. Чистой совести ради я решаю обойти вокруг хижины.
На задворках навалены неровными штабелями ящики из-под пива. Сверху приютилась небольшая серая сова. Она прекрасна.
«Прекрасна» – подумалось бы тебе недопустимым преувеличением, но руки, покрытые свежими шрамами, дрожат, и весь я во власти непонятного дикарского благоговения, оно идет откуда-то из глубины, из памяти – моей ли? – и противиться ему я не могу. Мое «я», человека цивилизованного, признает, что эта птица, с ее хищной грацией и неподвижным янтарным взором, в своем роде – совершенство: безупречное творение природы, но таковы все творения природы. Но кто-то другой проснулся во мне, и его немой восторг заставил меня оцепенеть. Этот Другой, наверное, груб и прост. Я не знаю, сколько ему веков. Слезы чужого счастья застилают мне глаза.
Но тот же Другой, усилием воли прорвав колдовство, вдруг понимает, что оставаться близ совы, смотреть на нее никак нельзя, - задохнувшийся вопль, нестерпимый отчаянный страх, - и мы несемся прочь – он и я, - прочь от проклятого места, - и я уже не замечаю, как тяжелые влажные ветви хлещут меня по лицу, и ядовитая луна кругла, как глаз совы, и все демоны ночного бреда гонятся за нами, но важно только одно – не дать серой птице нас настичь, мягко опуститься на плечо, вцепиться когтями в волосы.
Лес, волоком меня протащив сквозь строй безжалостных сторожей, швыряет на новую поляну: здесь – озеро. Другой молчит. Я различаю чью-то тень. Длинная тень и длинная фигура. В первый момент, силой нелепой надежды, мне кажется, что это священник явился, чтобы вывести свою овечку к свету. Нет – вижу старуху. Древнюю, как камни на дне озера, уродливую, с ввалившимися щеками. Увы, мистического ореола – я еще острю, Северянка, - ее лишают свисшие мешком мужские штаны. Сова испуганно тычется мне в шею.
- Дай, давай ее сюда, сынок, - скрипит старуха, - я набью ее перьями чудную подушечку для внучки.
- Нет!!! – это кричит Другой. Но и я – или в беге мы накрепко слились в непостижимое целое? – присоединяю свой голос: я чувствую себя – смешно, ты ни за что не поверишь, - рыцарем. Рыцарем Совы. В местном диалекте нет соответствующего понятия, и пугливая птаха не похожа на зачарованную принцессу, но я знаю, что буду… Северянка, подскажи фразу… да-да, буду до последней капли крови защищать мою сову и что это – единственное, что мне нужно, и нужнее всего, что я имел и не имел.
Прощайте, Дама Юга и Дама Севера – мои бескрылые любови. Простите меня, Платон, Аквинат и мудрый священник.

Сова взлетела, растворясь в надозерном тумане. Старуха, призывно курлыча, растопырила пальцы. А потом превратилась в рыбу – трехфутовую рыбину грязно-бурой окраски, с глазами, как и у совы, желтыми, но мутными, словно от страшнейшей из человеческих болезней; тварь извивалась, билась на траве, силясь дотянуться до его ног; он пятился и отпрыгивал, а после, преодолев отвращение, обхватил рыбу поперек туловища и, далеко отведя напряженные руки назад, бросил в озеро, угодив точно в середину. Не сумев удержать равновесия, он поскользнулся и упал - туда, где вода смыкалась с прибрежной осокой.
И он услышал, засыпая, шелест широких крыльев над головой; и почувствовал, как на его затылок легла осторожная тяжесть.
1998