Письмо кузине

ПИСЬМО КУЗИНЕ

         Мари, ностальгия иной раз является нам в странном обличье, представляя все отвратительное и больное подернутым дымкой светлой тоски. Так вот, вчера, созерцая в оконную щель моей мансарды закат, - то есть в миг, неизбежно располагающий к воспоминаниям, - я вспомнил о нашем Чудище, о бедном Львенке.
         Я, милая Мари, ничтожнейшее существо - для того чтобы выжить, мне нужно каждый раз устраивать костюмированный бал; оттого-то меня удручает кровавая развязка этой давнишней семейной драмы, не столь даже само событие, признайтесь, все мы  много лет ждали чего-то в этом роде, сколь очевидная легковесность замысла. Можно ли было так варварски распорядиться великолепным материалом? Вы, на счастье, лишены предрассудков сентиментального порядка и не обвините меня в оскорблении памяти покойного брата (согласно метрике  чудище числилось Вашим братом), но я рискую навлечь на себя куда более веский упрек. Нет, Мари, я не кощунствую, и  хотя Вы наверняка скажете, что к эстетике Творца не следует подходить с канонами, строгими для творцов земных, мне все же кажется, что разница не  так уж и велика.
        Итак, начало: я ясно помню день, когда впервые увидел его - уже недельного, уже обреченного на жизнь, - замешательство участников домашней сцены, попытки ритуального умиления; помню невыразительное, сморщенное, как у всех младенцев, личико в кружевной пене - личико младенца-Чудища, малютки-монстра. Какой-нибудь терзатель небес усмотрел бы в его необычности знамение некоего  эволюционного прогресса, но наши с Вами родители, дорогая Мари, были людьми добропорядочными и добрыми христианами… Нежное майское золото Ваших одуванчиковых волос превратилось в белесый июльский пух… а тогда мы были - дети: девочка и мальчик; то же, что неделю назад появилось на свет, не было ни тем, ни другим, вернее - тем и  другим  вместе, нет, вернее… но человеческий язык мало пригоден для передачи нечеловечьего по сути.
        Оно - она? - пусть будет «ребенок», и стало быть, «он» - рос, пугая родню непонятным: непомерно продолговатым и выпуклым лбом с угольной под ним мутью зрачков, кривыми и толстыми конечностями, покрытыми, как и все тело, трогательной рыжеватой  шерсткой., манерой говорить, полоща перед употреблением слово в таинственном густом растворе из удивления, страха и невнятного высокомерия. Всем  этим, пожалуй, меньше, чем доступным пониманию, - Львенок наш видимо развитием опережал сверстников, обстоятельство, ставшее бы при прочих равных предметом гордости; рифмы и логарифмы глотал он жадно и легко, с юной горячей пытливостью, которой не нашлось бы применения ни в одной из забав, составляющих ценность ребячьей жизни; во всем, что относилось к житейскому, поведение его не выбивалось за рамки нормы, - а было бы, между тем, куда спокойнее,  если б несчастное Чудище бессильно мычало над незатейливой игрушкой, и тыкалось шерстяной мордой в чашку, разбрасывая варево по столу, и оставляло бы щедрые кучи густой вонючей слизи по всему дому.
        Когда ему исполнилось десять, мы с Вами уже успели превратиться во взрослых юношу и девушку, и строгие Ваши поцелуи, Марья Андреевна, - о, как меня всегда восхищала раскатистость аллитераций Вашего твердого имени! - жалуемые влюбленному кузену в решетчатой тени беседки или в укромном уголку парка, не раз бывали подсмотрены Ужасным дитятей. Нет, оно не требовало ни полтинников, ни красок, и драть его за уши мы не пытались - да и вообще никто из семьи  не притрагивался к нему без крайней надобности, - но розовый лепет обрывался на полуслове его взглядом, льющим холодное недоумение. Как это было страшно, как не похоже на обычное детское любопытство, шкодливое и сочувственное! Дети угадывают в брачных танцах старших свое будущее, но для ребенка Вашей матери, моей тетки, мы служили чем-то вроде занятного двигающегося пособия, иллюстрирующего учебник ботаники или физики,
         Помню, Машенька, как раньше еще, во времена Вашего очаровательного отрочества, - головка Греза, полная грез! - посасывая в летний полдень мятную конфетку, Вы дремали над мифами греков - час пялец миновал, час французского не настал, - и заслужили укор ощетинившейся спицами гувернантки, хохотнув поверх книги: «Бедняжка Минотавр!» Клубок выпал из рук старушки и покатился к моим ногам, но я и тогда, Мари, был художником, а не героем, никак не героем.
        К тому же рыжий зверек, мучая остальных мнящимся им презрением (с ним часто путают безразличие), ко мне явно склонялся своей  темной душой, видя, быть может, - он ведь был так умен, - сходство нелюди от природы с нелюдью по призванию: и мне был не чужд этот равнодушный, ловящий, изучающий взгляд… но, возможно, я льщу себе.
        Но и к Вам ведь, жестокая сестра, к Вашему изящному свету, он льнул  порой - и вы не противились: кто еще умел так искусно подобрать цвета для вышивки, кто лучше бедного Чудища разбирался в излюбленной вами голубовато-блеклой гамме?
         Я ревновал; нелепо, как подросток, - я и был подростком… неистребимая, проклятая ностальгия - круглый деревянный обвод далеких пейзажей и пасторалей! Один из Ваших миниатюрных гобеленов висит сейчас над кушеткой, заменяя памяти портрет. Ни одной фотографии не осталось у меня, Мари, ни одного наброска!..
         К удаче Львенка, ровесников ему не имелось ни в нашем огромном шумном семействе, ни по  соседству - мы были старше, он, в свою очередь, был много старше близнецов, плодов Вашего раннего замужества, да Вы никогда и не позволили бы им дразнить несчастного дядюшку, - а взрослые были - кто достаточно воспитан, кто достаточно добр, кто достаточно осторожен для того, чтобы не отваживаться на насмешки. Ничто не нарушало его загадочного бытия, отдаленного от нас на тысячи световых миль; он спокойно копошился в паутине своих мыслей  и плел свои бесконечные макраме из безупречных созвучий, и хрупких на вид деталек сложного, заграничной работы, конструктора, и четких штрихов на мелованной бумаге ладно отточенного карандаша. Нечто даже вроде зависти вздымается во мне, когда я пишу эти строки, я вновь кощунствую и грешу: кто из рожденных более счастливо может похвалиться такой свободой, такой защищенностью от ежедневной человеческой пачкотни, навязываемой уже самой оболочкой?!
         Чудище, дитя-оборотень, лохматый мой двоюродный Львенок… Но в патетически законченном абзаце я несколько ошибся, вернее, ошибся важно: не все различало умника-уродца с человеком, к сожалению, нет, - бояться и плакать он не умел, но умел радоваться - чепухе, цветку или вольной борьбе месячных котят на ласковой мураве, - и страшненькая его мордочка морщилась мило и смешно. И это его свойство куда больше общего крова и стола разрушало стену между нами и ним, и оно же стало причиной его гибели.
        В его пятнадцатый день рождения я подарил ему воздушного змея. Именно я, кузина. Змей, сделанный из настоящей китайской бумаги, ярко и тонко разрисованный, не мог не понравиться Львенку, обожавшему все красивое. Он дотронулся до подарка своими поросшими пухом чуткими пальцами и расцвел в светлой, ярче самой игрушки, улыбке, и такой детский этот, такой понятный восторг вызвал  в  сердцах свидетелей что-то наконец похожее на любовь, и стол, накрытый на лужайке перед домом для праздничного обеда, перестал казаться неуместным: за него теперь должен был сесть просто счастливый ребенок.
         Но он не сел за стол… я сказал в начале, что на протяжении всей его недолгой жизни нас не покидало предчувствие беды, - и мы не ошиблись; сказал я еще, что то, как Создатель  обошелся с этой своей невероятной тварью, вызывает у меня протест, - но разве нам не показали прекрасное зрелище?.. Увы, Творец пленился прелестью короткой мизансцены, лишив нас продолжения… а знал ли Он сам, что могла бы построить, что разрушить курьезная одаренность выросшего чудища?!.  Способен ли Он, подобно своим подобиям, на ревность? растерянность?.. или  обычный страх?..
        А было все так: руки Львенка дрожали, когда он разматывал блестящую толстую бечевку, и глаза горели, когда змей взмыл в воздух во всем великолепии, щерясь белоснежной пастью; и тут пришел в действие закулисный механизм, и подул ветер, и чуть не отнял у малыша его сокровище, и он, конечно же, побежал вслед за летуном, уносящимся все дальше и дальше, все выше и выше, и бег развеял его косматую гриву, и, миновав сад, и калитку, и желтую узкую песчаную дорогу, идущую вдоль вереницы заборов, наше дитя и змей достигли луга, праздничного в разгаре лета, и неправдоподобно голубого неба над лугом, и все мы, взволнованной толпой, бежали вслед за виновником торжества, - Чудище так потешно переваливалось на коротеньких лапках! – не теряя из виду, но и не в силах догнать.  Они – оба – родное наше Чудище и бумажное – летели, схоже не касаясь земли, в ореоле последних, отчаянных лучей заходящего солнца!..
         Мы с Вами, Мари, лучше других знали, что луг кончается обрывом: отвесный берег, каменистое дно пересохшего озерца… Да, он, во вдохновенном своем полете, не заметил  обрыва, или не смог остановиться, или не захотел, и змей, чей невидимый поводок все еще был крепко зажат в его кулаке, начал стремительный спуск за зигзаг сымитированного природой горизонта.
        Среди нас не было альпинистов и вообще не было спортсменов, и только через четверть часа, пройдя окольным путем, мы  нашли его тело. Нас встретили три улыбки: улыбка зияющей алой раны на его виске, и улыбка его почти беззубого рта, из угла которого тянулась лента успевшей запечься крови, и улыбка змея, почетной наградой лежавшего у него на груди.
       Так  это было, Мари; Мари, мне кажется, я до сих пор люблю Вас.