Бумажные глаза Пришвина

Бумажные глаза Пришвина

…А ведь 15 лет назад на этом месте ничего не было. Гуинплен говорит со знанием предмета. Когда он ещё не был не то что Гуинпленом, но даж Эндрю, то ежегодно проводил неподалёку по три, а то и по четыре месяца. Как раз там, где краснорожий гамадрил Зюганов, уже тогда имевший столь же отталкивающую внешность и бывший одним из соседей семейства будущего Эндрю по «пынсионату», с увлечением предавался любимому занятию – игре в русскую народную забаву «городки». И если б ему тогда сказать, что через некоторое время он сменит спецавтобус, довозивший тело до места отдохновения, на «Ауди» с мигалкой, то он, должно быть, в лучшем случае запустил бы в шутника любимой полосатой битой.
… На этом же месте «колосилась рожь». Или пшеница. Или овёс (Впрочем, способен ли овёс «колоситься»?.. Хотя какая *** разница).  Дальше по краям  идеально прямой дороги (по полосе в каждую сторону) шли узкие полоски леса, а уж потом она, дорога, разделялась на два рукава, приводивших правый – в «дом отдыха», левый – в «пансионат» и, далее, «деревню Дунино». На перекрестке останавливался канареечно-коррозионного цвета автобус 32-го маршрута, которым, тем не менее, почти никто из «отдыхающих» не пользовался. Не было нужды, да и брезговали.
И всё.

Не так теперь. «Поля Маркиза Карабаса» пришли в запустение – никто из упразднённого совхоза и не помышляет о «закромах родины», тамошние колдыри скромно возделывают разве что делянки с картофелем. Элеваторная станция, на которой когда-то собирались после посевной-уборочной-что-там-ещё-у-них «шоферы» - ёбнуть бутылку-другую, – стоит пустая и расхищенная, напоминая жалкий, не до конца обглоданный скелет. На подступах к ней застыли (и, похоже, навсегда) два унылых комбайна. На проржавевшем боку одного ещё можно при желании разобрать трафарет – «Урожай-1990».
 На лесной же опушке живёт, сокращаясь мышцами спутниковых антенн, посёлок, собратья которого во множестве расплодились по всем направлениям Подмосковья. Кирпич и аляповатая архитектура, всё необходимое для постоянного проживания. Здесь многие так и живут - более возрастная часть посёлка. В основном это либо родители вложившихся в стройку, либо сами застройщики, отошедшие уже от дел, и лишь время от времени наведывающиеся в Швейцарию дабы перетолковать с тамошними гномами о житье-бытье и состоянии текущих и депозитных счетов. Существуют эти почтенные руссобюргеры достаточно тихо, прилегающие участки не возделывают, предпочитая «альпийские горки» и небольшие живописные беседки. Их распорядок дня заранее просчитан и крутится  вокруг обильных, точно выверенных приёмов пищи, разговоров по телефону (деловых и не очень), просмотра спутниковых программ, скрупулёзной проверки пакетов, доставленных «семёркой» (всё ли привезли, что заказывали по каталогу?) и ожидания молодой части здешних обитателей.
Активная составляющая населения появляется ближе к вечеру. Тогда за высокими заборами начинаются весёлые, взбалмошные собрания, быстро перетекающие в бедлам, по узким ответвлениям поселковой топографии носятся бодрые, в самом расцвете сил, авто, нередки импровизированные фейерверки, и атмосфера всеобщего жизнерадостного экстаза напоминает о первом Казантипе. Совсем уж под вечер подвижный контингент отбывает или снова в Москву (кино, вино, домино-казино и проч.), либо в одно из двух «мест общественного отдыха». Но и те, и другие  непременно навещают цыган. Последние всей своею шумною толпой обосновались неподалёку от коннозаводческого комплекса (там и поныне сохранился монумент замечательному жеребцу по кличке Квадрат – рекордсмену-производителю), скупив на корню все уцелевшие до сегодняшнего дня бревенчатые строения. Цыганы барыжат, разумеется, гердосом, однако, идя навстречу пожеланиям неординарной и самобытной заезже-местной бублики, «имеют» и охуительнейший план, наирозовейший, почти что не бодяженный кокс, и даж «акварель» иногда промысливают где-то.
Периодически местная мусарня, не в силах более терпеть столь беззастенчивое «попрание законов» (уммм, пряникккъъ;)), наведывается в табор и кладёт там всех рылом в землю. Тем не менее, основным побудительным мотивом местечковых фарамантов при налёте на нацменьшинство является всё ж меркантильное желание разжиться некоторым количеством «белого», дабы подкормить своих, с трудом сводящих концы с концами при такой бешеной конкуренции, барыг. Получив «адмирала» и причитающиеся лове, фараманты с чуйством исполненного долга отбывают восвояси,  с опаской косясь на разноцветье мигалок-гирлянд  экипажей потенциальных потребителей, изнывающих в нетерпеньи чуть поодаль.
В одном из поселковых строений и разместился Гуинплен, с давних, детских ещё, пор практикующий выезды на природу в подобающие моменты времени. Впрочем, собственно «на воздухе» еблан с порватым рыотом появлялся весьма эпизодически, поскольку не жаловал местного ландшафта. Дома, домики, домишки лепились, на гуинпленов взгляд, чересчур близко друг к дружке, участка как такового у гуинпленовой обители (уммм, пряниккъъ;)) не существовало (его, участок, заменяло громоздкое сооружение, почему-то называвшееся «шашлычной». Гуинплен иногда раскуривал в ней каншу). При выходе на крыльцо в поле зрения улавливаются сразу несколько аналогичных, донельзя однотипных строений. Ближе всех располагается нечто, состоящее из фундамента и каркаса первого кирпичного этажа, брошенное на произвол судьбы неким чеченом, отправившимся на вторую войну, да так безвременно и сгинувшим. Этот чечен, кстати, пару раз угощал Эндрю столь отменного качества шмалью, что будущий Гуинплен даж к нему проникся и со снисходительно-заинтересованным видом рассматривал фото, на которых сосед: со «специальным лицом» шмалял из подствольника по каким-то руинам; пинал обезглавленные тела в обтрёпанной военной форме;  пил из пластмассовых стаканчиков с личностями, до звериного обличья заросшими бородами, переходящими непосредственно в элитный песочный камуфляж. А также внимал, ухмыляясь, обкуренным пальцеваниям чека («Слюшай, какие пыробилемы? За Даулэт вися Чичня пойдот, Даулэт – это йа»)
К тому ж днём в поселке правили бал гастарбайтерного вида колдыри-рабочие, постоянно что-то усовершенствующие в его инфраструктуре. Гуинплен, даж по обкуру, не терпел их чудовищных повадок и речевых конструкций (вместо «туда», к примеру, колдырье говорит «тудой», вместо «стул» - «стуло»), и большую часть дня, проснувшись и раскурившись, проводил у ноут-книги, полностью отдавшись перипетиям очередной мясни и нередко зависая на одном и том же уровне по нескольку часов, глумясь над трупами и ошмётками тел пиксельных врагов. Любимый серебряный поднос постоянно находился рядом, а когда у цыган появлялся пластилин, серебро сменяла фольга.
Самозаточение Гуинплена в четырёх стенах не было, однако ж, абсолютным. Регулярно, по крайней мере, раз в день перед обедом (который проходил обычно в спонтанной форме и в произвольное время), он, предварительно должным образом накурившись, покидал посёлок и совершал продолжительные моционы по лесным тропинкам. Получая определённый заряд ебстебственной, природной бодрости, Гуинплен также проверял, не появились ли уже молодые мухоморы. Ведь что главное в тихой психоделицкой охоте? Прежде всего, обнаружить подходящий экземпляр (желательно, зеленого цвета. Зеленые мухоморы по быстроте, изысканности и длительности  воздействия не идут ни в какое сравнение с обычными красными. Нет и ещё раз нет, их даж и сравнивать нелепо), дождаться, когда он достигнет соответствующих кондиций (вес, контрастность окраса шляпки, запах, наконец), после чего аккуратно срезать (не повредив, не дай Б., грибницы, чтоб на следующий год сюда вновь можно было прийти за урожаем) и унести с собой. Ну а уж  дальше-то по хорошо известной схеме.
Возвратившись с прогулки, Гуинплен после несколько хаотичной трапезы забывался безмятежным сном наркота на водяной кровати, с тем, чтобы к вечеру, когда чаще всего и появлялись гости, быть в полной боевой готовности и во всеоружии своего замечательного оскаленного рыота.
От очередной делегации Гуинплен и узнал о наступлении Первомая. По всей видимости, вновь прибывшие уже успели нанести визит цыганам, поскольку одно из доставивших их, членов делегации, ландо («Ситроен-Ксантия») было украшено кумачовым полотнищем «Мир-труд-план» и кокетливым флажком, почему-то с японской символикой, а из второго («восьмёрка»-кабриолет) вылез деятель, имевший при себе средних размеров черно-белую фотографию Ф.Э.Дзержинского и немедленно попытавшийся с её помощью проделать нечто вроде обряда причастия.
Так как гости, помимо недурной шалы, «колпаков» и кокса доставили к Гуинплену также и несколько «колдунов», все с увлечением занялись их размещением. Тож и Гуинплен, на правах хозяина наклеивший себе под язык цельного «дедушку». Далее всё пошло по привычному сценарию, причем первая стадия («торкнуло, торкнуло!», радостно кричал то один, то другой) пронеслась, без преувеличения, со свистом. К тому ж немало позабавил процесс обкуривания ****и, захваченной из города кем-то из членов делегации с непонятной целью (И в самом-то деле, ну кто, скажите, обгасившись и переполнившись всякий раз новыми, неизведанными ощущениями и темами, будет тратить время на какую-то мясную дырку, а?). Как бы то ни было, после двух «пяток» щель уже радостно  пускала пузыри  (на ха-ха её пробило, видите ли) и с увлечением мастурбировала левретке, которую сердобольный любитель Дзержинского вывез погулять на природе.
Комбинация плана, «колпаков» и «колдунов» тем и хороша, что ведёт к самым непрогнозируемым последствиям. В данном случае, коллективным обгашенным сознанием присутствовавших овладела непреодолимая охота к перемене мест. Мгновенно, как водится, нашёлся и повод – заправить «Ситроен» и найденную в подвале канистру, с которой затем можно было б навестить элеваторную. Все, включая неразлучных уже ****ь с левреткою, погрузились в «Ксантию», не переставая делиться друг с другом особенностями прохождения через индивидуальные стадии перерождения (уммм, пряниккъъ;))) Однако, поскольку повод так и остался поводом, совсем даж неудивительно, что экипаж в результате серии спорадических перемещений по местности очутился по концовке в деревне Дунино.
Деревня Дунино была деревней с трудной, но уникальной судьбой. После армянского землетряса часть наиболее пострадавших (забашлявших) была на волне невиданных демократического гуманизьма и доброй воли размещена в соседнем «пынсионате». Оправившись от потрясения, армяне, как, надо полагать, и завещал им их армянский Богъ, принялись с удвоенной энергией и энтузиазмом плодиться и размножаться. Весьма скоро диаспоре стало тесно в выделенном прокрустовом ложе, тем более, что вылезшие из-под руин соплеменники всё прибывали. Вот тогда Дунино и подверглось армянской экспансии. Колдыри-аборигены пополняли контингент бомжарни, их хибарки безжалостно терминировались, уступая  необходимое жизненное пространство небольшим каменным замкам с причудливой архитектурой (нередко даж с искусственными дувалами и печками для лаваша). Процесс шёл столь стремительно, что попадавший сюда посторонний уж и не мог ущучить, где находится – под Москвой или, может быть, где-то в долине Арарат. Отовсюду торчали усатые (как женские, так и мужские) свирепо-добродушные рожи, веселые дети носились по кривым запутанным улочкам, и даж собаки, казалось, воспринимают теперь лишь специальный армянский езык, вобравший в себя и то лучшее, что только может дать езык русский.
Собственно,  добравшись до Дунино, экипаж (разве что за исключением левретки) уже и думать забыл о первоначальной цели своей поездки. Дело в том, что по не до конца изученным причинам процесс раскурки в автомобиле обладает своего рода магическим воздействием и практически целиком поглощает внимание в нём участвующих. Не будучи исключением из этого правила, все пассажиры «Ситроена» с удовольствием предались вышеупомянутому  занятию, прослушивая (в десятый, наверное, раз) композицию «Куда ушёл пастор Шлаг», посыл которой ёмко отражал состояние всех присутствующих.
Вероятно, экипаж ещё на весьма продолжительный срок так бы и завис посреди Дунино. Однако левретка стала проявлять поразительную бестактность к преференциям остальных, и ее пришлось выпустить наружу, после чего туда же потянулись остальные. Машина, как выяснилось, стояла у длинного дощатого забора, резко контрастировавшего с армянским типом застройки. Скособоченная калитка была открыта, и довольно скоро навстречу Гуинплену и другим вышла женщина очень средних лет в старом, пожалуй что и вычурном, черном платье. На заднем плане виднелся деревянный, пыльный даж на зрительную ощупь, дом с мансардой, весьма запущенный, но зато с мемориальной табличкой. Оказалось, что всё это – дом, забор, длинная сосновая аллея и даж непонятного предназначения столбики по бокам дорожки – не что иное, как «мемориальный комплекс-усадьба» М.М.Пришвина. Был такой писатель-природовед. Натуралист, певец лесных просторов. А дама в чёрном была, реально, его, природоведа, самая что ни на есть племянница.  Появление в «усадьбе» людей, ничуть не похожих на армян, обрадовало хранительницу, и она быстро вылила на экипаж обильный ушат всевозможной информации, новизна, многоплановость и самобытность которой, элементарно, не могли не оказать определенного усугубляющего воздействия на и так обдолбанное сознание невольных посетителей. Выяснилось: «усадьба» приходит в упадок, местные власти не отпускают должного финансирования, армяне не дают проходу и относятся к памяти покойного писателя без должного пиетета, выгуливая на территории комплекса своих собак… Кстати, вот на этом пеньке Михаил Михайлович делал наброски к «Кладовой солнца», а вот здесь возник замысел двух рассказов, а там, на заднем дворе, захоронены две любимых собаки (спаниель и сеттер) натуралиста, неотступно сопровождавшие его в скитаниях по чащобам. Тихий литературный труженик, Пришвин с раннего утра забуривался в лес, подолгу бродил там, рассматривая каждую травинку и разговаривая с грибами («Эге», - сказал тут себе Гуинплен). Особенно он любил зверей, и из-за этого постоянно докучал им своими достаточно бесцеремонными наблюдениями, пытаясь во всех их повадках дойти до самой сути.
…Смотрительница, соскучившись по экскурсантам, продолжала вдохновенно петь, хотя из благодарных слушателей в наличии остался один Гуинплен. Из остальных двоим взбрело в голову завариться, и они удалились к авто, где имелась необходимая «кухня»; обладатель фото Дзержинского вознамерился вдобавок овладеть ещё и ****ью (бедняга пребывала в полном астрале и с трудом ворочала языком), выбрав для этой акции мягкую травку смиренного собачьего кладбища. Гуинплен же, как истый обгашенный наркот, с неподдельным интересом слушал  импровизированную лекцию и даж периодически задавал наводящие вопросы, всё плотней прогружаясь темой. Укуренность, отягощенная наклеенной маркой, мощно заявляла о себе, т.к. совершенно внезапно еблан с порватым рыотом понял, что смотрительница-пылемянница – это на самом-то деле М.Фармер, а вместо рыота у неё - пейджерное устройство, передающее информацию об автомобильных пробках в Москве-центре.
Сделав столь неординарное открытие, Гуинплен почёл за благо оставить свою собеседницу наедине с её воспоминаниями (тем более, она как раз добралась до той стадии, где аудитория  и не требуется уже) и неспеша двинулся по сосновой аллее, постепенно удаляясь от резиденцыии Мухал Мухайлыча (почему-то натуралист ассоциировался у Гуинплена с мухами) и, надо полагать, повторяя один из его, природоведа, привычных утренних маршрутов.
По обеим сторонам щебневой, заваленной прошлогодними листьями дорожки громоздились солидные хвойные кучи. Согласно прибитой к одному из деревьев табличке, все муравейники были основаны лично М.М., причём он любил подолгу наблюдать «за этими трудолюбивыми насекомыми». Гуинплен также не преминул полюбоваться ими вплотную, ковырнув ногой одну из наиболее монументальных пирамид. Бездельники забегали ещё быстрей, словно им вместо фена барыга у костотряса впарил старый добрый экстаз. Несколько минут Гуинплен размышлял, что было б,  если б муравьёв как следует накурить. Продолжали б они тогда въёбывать, или же предались бы иным, не менее увлекательным, занятиям?
Здесь, по гуинпленову мнению, всё зависело от качества травы (а ещё б лучше – пластилина) и от способности насекомых преодолеть свой природный инстинкт, поднявшись, таким образом, на   новую  ступень  развития. «Ведь, милостисдари,  они  ж   тож по-любому ущучат, поднявшись над серыми буднями (уммм, пряникккъъ;)), что РАБота, кроме геморра, ничего не даёт ни уму, ни тык скыть, сердцу, или что у них там», - меланхолично жуя пряник, теоретизировал Гуинплен.
Неожиданно его внимание привлёк приглушенный шум какой-то возни, исходивший из бурно разросшихся, давно не стриженых кустов. С трудом и омерзением продравшись сквозь них, Гуинплен очутился на краю большой поляны с четырьмя пнями в центре. Вполне возможно, они, пеньки, ещё хранили добрую память о славном певце лесного мира. Не исключено, что именно тут М.М.Пришвин обрабатывал и систематизировал свои удивительные наблюдения за зверьём. Сейчас же Гуинплен увидел на поляне левретку, оставленную вообще-то охранять машину, но теперь похотливо дергавшую отставленным тощим задом и потявкивавшую от возбуждения. Над дрожащей от желания собачонкой нависло чёрное, шарнирообразное нечто. Оно извивалось, урча, пытаясь пристроиться к левреткиному заду на уровне подхвостья. Бросающееся в глаза явное несоответствие размеров, однако, в некоторой степени препятствовало подобному намерению, и  э т о, все сильней и сильней распаляясь, начинало уже проявлять нетерпение, выражаемое резким, коротким лаем на высоких тонах.
Ситуация была настолько карикатурна (как если бы какой-нибудь рубероидный шакил силился овладеть карлицей), что Гуинплен от всей души расхохотался, отчего его рыот, и так-то оскаленный в режиме hold-on, полностью рассек голову на два полушария. Чёрное, крупно вздрогнув, мгновенно повернуло бошку в сторону Гуинплена. «А еслы, пилять, ище семь косарей пыришлёт, можно ему два мэста у метро откинуть, пусть расторгуется», - послышалось где-то на периферии. Гуинплен прислушался – армянские коммерсанты за забором усадьбы вырабатывали стратегию победы – не отрывая, впрочем, взгляда от чёрного объекта.
Теперь, когда оно чуть поменяло ракурс, стало ясно, что это доберман, довольно крупная особь, с красивой, будто тщательно проработанной резчиком по дереву, головой. Животное находилось в состоянии крайнего возбуждения, изо рта капала слюна, от которой шел пар («Все-таки сейчас, должно быть, вечер», - решил Гуинплен). Но глаза – глаза оставались спокойно-холодными, бесстрастными даж. Гуинплену показалось, что они, глаза эти, абсолютно застывшие, а на широких их зрачках вроде бы отпечатан некий посыл, который доберман, будучи не в силах протявкать, специально разместил таким вот экстравагантным образом. Между тем собака, не отрывая взгляда и не мигая, смотрела на Гуинплена. Подавшись вперед, он заглянул поглубже в дырочки двух темных блестящих продолговатых  пуговиц. «Что, осуждаешь? – Прочёл Гуинплен.  – А чего прикажешь делать? Я, бля, всю жизнь без малого здесь проторчал, по лесам бродил, за каждой белкой, сука-рот, бегал с блокнотом, а половая функция в спячке пребывала» (Посылы в доберманьих пуговицах,  машинально отметил Гуинплен, периодически менялись (обновлялись?)). «Хорошо ещё, что сейчас всё по-другому. Пусть я этот, бля... забыл, ну, пёс в общем, зато хер смотри, как  стоит! (это была чистая правда, и для того, чтобы констатировать данный факт, Гуинплену даж не потребовалось приближаться – большое, тык скыть, видится и на расстоянии – от  автора). А до того я был колхозником… ****ый в рот…да ты хоть представляешь, каково это – каждый день похмеляться какой-то мочой, на тракторе ****ячить – ветер в харю, я ***рю – да ещё с козой жить, когда жена сбежала?!! У меня, может быть, только теперь жизнь и наладилась, это меня Господь сподобил за то, что я к собакам всегда хорошо относился, как к людям, а то и лучше. Так-то». «Вот только собак порядочных не стало здесь. – Ошеломлённо считывал текст Гуинплен. – Чёрные, ёб их мать, каких-то извращенцев всё заводят, и залезть толком не на кого, одни лесбиянки и… сука, позабыл… которые бабам лижут.» «А с этой тварью, - доберманова морда оскалилась, и он почти по-человечески ухмыльнулся, кивнув на левретку, - я сейчас непременно разберусь, она и сама не против, хоть и целку из себя строила. Животный мир, бля».
«Майкыл, Майкыл» - раздалось за забором. «Вах, иды суда, педерас. Не нагулялся ещё, ****ый твой рот»?
Армяне всегда перенимают самые изысканные конструкции русского языка.
Тут доберман весь подобрался, окончательно оставил в покое левретку, сделав при этом характерный жест правой передней лапой (у людей он бы означал – «не получилось, да и *** бы с ним»), развернулся всем своим грациозным туловом в сторону Гуинплена  и с похвальной резвостью потрусил к выходу из «усадьбы» (а может, ему были ведомы и какие-то свои, потаённые входы-выходы). Он опустил морду и на еблана с порватым рыотом больше не смотрел.
И все ж Гуинплен, как ни был погружен в собственные думы, пытаясь осмыслить случившееся (и мечтая о хорошей, вдумчивой раскурке), нашёл в себе силы, когда животное почти поравнялось  с ним, настроить как следует свой инструмент для улыбок и через всю ширь фирменного рыота выдавить:

«Доброй охоты, Пришвин!».


Ваш Эндрю-Гуинплен