Эпилог

…и минуло три дня, а меня все трясет при одной только мысли: что же увижу я там – за дверью? Сознание все еще рисует неправдоподобные, ужасные картины… И только совсем недавно я понял, что нахожусь в чьей-то захламленной квартире. В соседней комнате, кажется, я видел хозяина, но войти туда – выше моих сих. Поначалу мне даже не удавалось подняться с пола. Ноги не слушались и словно хрупкие тростинки подламывались подо мной, и снова я бездумно глядел в облупившийся потолок. Иногда, особенно сильно ударившись при падении головой, я отключался, и тогда приходили странные картины – безумно яркие и такие же бессмысленные. Не было это ни сном, ни реальностью. Не было это и бредом. Как и тогда, мир отказывался подчиняться и в ужасных судорогах то погибал, то с новыми силами рвался к жизни.
Когда я приходил в себя, я вдруг понимал, насколько безвыходно мое положение. Мне хотелось никогда больше не подниматься и лежать, и врастать в этот истертый босыми ступнями паркет. И заходилось в бешеном стуке сердце, и что-то еще рвалось из груди, но вырывался лишь глухой бессильный хрип. А ноги отчего-то жутко начинали зудеть. И тогда я судорожно пытался дотянуться до них: сжимал-разжимал пальцы, выворачивал кисти. Но дотянуться никак не получалось. Нужно было найти силы перевернуться на живот, подняться, встать, удержать равновесие, пойти. И лишь сегодня утром мне это удалось.
Как ни странно, я с легкостью дошел до окна и обратно. Голова совсем перестала кружиться, ноги послушно выполняли свою работу. Еще немного, и мне самому захочется выбраться из этой каменной коробки. Кажется, я полностью восстановился.

***

Любопытство взяло верх: я зашел в соседнюю комнату. Он лежал около огромного книжного шкафа, похожий на оплывшую восковую куклу. Лица почему-то не было, и я принялся оглядываться по сторонам, будто бы ожидая найти его где-то рядом – на полке, в нише, под столом. Но только пыль и осколки стекла попадались мне на глаза. И тогда я прошел по чавкающему под ногами ковру и поднял с пола ружье…
Картинки были очень четкими. Безвыходность и страх. Безумие и боль. Сами не справятся, нужно помочь. Двое – на первом этаже, четверо и ребенок – на третьем. Здесь лишь один. А потом помогли другие. Толпа на площади, а их все ведут и ведут. Вместе не страшно. Многие вырываются – держать, крепко держать, пока не поймут, не смирятся. Верните ружье, сволочи! Хоть теперь, когда все решено! Они почему-то смеются: полсотни за один вечер, тебе этого мало? Там все зачтется. И всем. А ты пока постой тут, рядом с нами. Когда все закончится, мы тебя отпустим. Иди, куда хочешь, но нас не забывай. Мы по тебе будем скучать. Всей толпой, всей площадью…
Я с удивлением смотрел, как вылетающее из дрожащих пальцев ружье медленно, словно прорываясь через вязкий кисель, проплывает над полом, выдавливает перепачканное чем-то темным, жутко похожим на мазут, стекло и, обволакиваемое вдруг брызнувшими осколками стекла, пропадает за засиженным голубями карнизом. И когда я шел – спотыкаясь, налетая на стулья, шкаф, углы, но все-таки шел – я совершенно точно знал: там, за дверью, за пределами ненавистной квартиры, ждет меня нечто более страшное, на что лучше не смотреть, о чем лучше не знать вообще – и было бы это намного проще. Всегда проще – не знать и не понимать. Но я все-таки шел.

***

Не знаю, как я вдруг очутился в подвале. Помню лишь разбитые ступени лестницы и дряхлого старика с гармонью в руках. Зимой он всегда приходил сюда греться и смотрел на проходящих выцветшими и одновременно безумно живыми, смеющимися глазами. Он и сам чему-то улыбался. Улыбался даже когда консьержка – необъятная, раскрасневшаяся, пахнущая водкой – выкатывалась из чьей-то (всякий раз другой) квартиры и гнала его прочь, и ревела вслед по-звериному, выпучивая застывшие, будто стеклянные глаза. А он все равно возвращался, сидел, машинально поглаживая клавиши старой гармоники, смотрел на всех любопытствующим взглядом, улыбался.
И сегодня, когда я спускался по лестнице, он снова сидел на обычном месте. И хотя было лето, была середина июля, он все равно сидел и грелся, и теребил потертые клавиши. Я помню, как подошел к нему, наклонился и быстро зашептал, чтобы он скорее уходил, потому что сейчас появится консьержка и погонит его и, быть может, даже изобьет, как случалось неоднократно. Но старик в ответ только хрипло рассмеялся, вскинул гармонь и заиграл…
А потом я как-то сразу оказался в подвале. Я стоял по щиколотку в воде посреди лабиринта труб и нестерпимого запаха гнили и пытался понять, что же меня сюда привело. И в какой-то момент я неожиданно почувствовал волну страха, идущую из темноты. Тогда, старательно вглядываясь во мрак, я медленно и аккуратно пошел, загребая ногами воду и придерживаясь рукой за стену. Но сколько я ни ходил, сколько ни напрягал зрение в надежде найти хоть что-нибудь стоящее, лишь груда мокрого тряпья попалась мне на глаза, и облезлая обварившаяся крыса покачивалась рядом на волнах. И уже направляясь к выходу, я резко, неожиданно для себя самого обернулся… там, застряв между ржавыми трубами и наполовину погрузившись в воду, висела рваная гармонь…

***

Я ожидал увидеть нечто подобное, но быть готовым к такому невозможно. То, что заполняло собой площадь, казалось безумным бредом, ночным кошмаром, зародившимся однажды в утробе ночи и преследующим тебя всю оставшуюся жизнь: эта грязная короста, раскинувшаяся багровым одеялом на десятки, сотни метров, километры вокруг; эти контуры лиц, проступающие сквозь красную пелену боли и ужаса, застлавшую глаза. Когда невозможно дышать даже ртом, и металлический привкус крови оседает в горящих легких, и пепел скрипит на зубах, и начинаешь впитывать всем телом выворачивающий наизнанку смрад, и, быть может, тебе лишь кажется, а, может, ты на самом деле начинаешь гнить изнутри, и смердит уже от тебя одного, разлагающегося на протяжении жизни своей – оставшейся и в какой-то мере прежней; и тебя рвет – сначала желчью, затем кровью (но почему-то не твоей, а той, что ты вдыхал долгие часы через рот), осевшей в легких; и только тогда ты понимаешь, насколько тебе уже безразлична наступившая тишина. Надо просто лечь рядом и заснуть. И все будет хорошо.
Но я не лег, хотя это, вероятно, было бы единственно верным решением. Я вновь и вновь обращал на площадь свой взор, не в силах противиться обуявшему меня чувству… стыда. Почему же смерть, беспощадно сметающая все на своем пути, пожалела (упустила? оставила?) одно-единственное, ничем не отличающееся от других, существо? Почему не забрала меня с собой, когда миллиарды жизней, сливаясь в единый поток, хлынули за ней, словно глупые мотыльки, слепо верующие в сладостность света манящего и находящие в нем извечный покой свой? Я не мог сказать этого наверняка, но в глубине души надеялся, что кто-то еще кроме меня должен был остаться в живых. И рано или поздно я их встречу.

***

Я нашел их в городском парке. Проходил мимо и просто решил взглянуть на реку, они были вместе – там, у моста. В один миг я будто бы погрузился в сон, и то, что происходило потом, было уже не со мной, но с кем-то другим. И я не мог ни помешать, ни прийти к нему на помощь, только бессильно стоял и смотрел, с трудом сдерживая подступающие к горлу рыдания. Он закричал что-то бессмысленное и бросился к двум фигуркам, мирно лежащим почти у самой воды. Он запинался о тела, падал, натыкался на деревья, оскальзывался на мокрой бронзовой траве и каждый раз умирал. Умирал вместе с теми миниатюрными фигурками, а я не мог понять его, оттого проклиная себя, прокусывая до крови кулаки, царапая ногтями щетинистое лицо. И я видел, как он прижимает к щеке нежную восковую ладонь и прячет в своей – маленькую, хрупкую. Он долгое время что-то шептал над ними, клал на грудь свою их светлые головы, убаюкивал, расчесывал волосы, но мне это быстро наскучило, и я отвернулся.
Дома я поставил на огонь чайник, а сам залез под душ. Горячую воду снова отключили, и долго-долго пришлось растираться махровым полотенцем. Затем был горячий чай с вареньем и только потом – пельмени. Бухнул всю пачку, пошли «на ура». Телевизор работать отказался наотрез, с антенной, видать, снова нелады. Ничего, и это переживем. Жили ведь раньше.
В дверь позвонили. Пришла она – немного измученная после работы и потому прекрасная как никогда. Устало улыбнулась, позволила забрать у нее пальто и ушла на кухню, чтобы снова в шутку поругать: суп в холодильнике, так он все пельмени свои трескает! Ах, да… За ребенком в детский сад сходишь? Ну конечно! Целую. Пока.

***

Он ушел, а я осталась одна. Снова одна. Не знаю, сколько это еще продлится – дни, месяцы или годы. Я не знаю, жив ли он на самом деле, живо ли наше дитя. Я не знаю ничего, что хотела бы знать, но помню многое, что следовало бы забыть. Я никогда не думала, что предсказания про «третий день» подтвердятся, и не хочу в это верить сейчас.
Вчера, когда готовилась к приему гостей, услышала звук гармони. Он был таким далеким и таким непродолжительным, словно его и не было вовсе. Я долго сидела в кресле, думая о чем-то, когда вдруг отключилась и очнулась лишь поздней ночью. На мне было грязное серое платье, черные туфли, которые мне подарила сестра еще три года назад; на запястье блестел серебряный браслет. Мои ноги тонули в зыбком холодном песке, а сама я сидела на берегу моря, прислонившись спиной к дереву. И тут снова послышался звук гармони. Теперь он был невероятно отчетливым и показался мне удивительно знакомым. Я поднялась, отряхнула платье, но совершенно сбитая с толку застыла в неподвижности – звук тотчас прекратился.
По дороге к городу я шла с каким-то дурным предчувствием. Ощущение усилилось, когда, проходя мимо церкви, среди прочих тел я увидела мужчину, чьи ноги были придавлены огромной каменной глыбой, отколовшейся от памятника. Человек ничем не отличался от других встреченных мною, но подойти и взглянуть на его лицо я не смогла – будто ледяное покрывало окутало меня с ног до головы, и чем ближе я подходила к кладбищу, тем плотнее оно сжималось, сдавливая горло, не давая дышать. И уже вспоминая события прошлой ночи, я все не могла понять, каким образом в кромешной тьме мне удалось увидеть того человека. И видела ли я его на самом деле.

***

Все дальше и дальше уходил я от дома своего, все больше и больше казалось мне, что жизнь, наконец, налаживается и все будет как нельзя лучше. Я с любопытством и почти восхищением осматривал возвышающиеся с обеих сторон здания, удивительно чистые улицы, сочные, зеленые шапки чуть слышно дышащих на ветру деревьев. Никаких тел не было и в помине.
Когда позади послышалось чье-то неровное дыхание, я ничуть не удивился, лишь сбавил шаг, позволяя человеку догнать меня. Это оказался отец. Он широко улыбнулся, похлопал меня по спине, как делал сотни раз еще в той – позапрошлой – жизни, и я вдруг не удержался, и крепко-крепко обнял его, уткнувшись лицом в родное плечо. Не помню, сколько лет прошло с тех пор, как я видел его в последний раз. Три? Четыре года? И я рассказал ему, как, приехав из командировки, узнал, что он ушел еще месяц назад, а была зима, была страшная вьюга, и я сразу бросился на улицу и ходил по дворам, по подъездам, до ночи и всю ночь напролет, и звонил кому-то, спрашивал, искал, но все оказалось бесполезным. А она была рядом и успокаивала, уверяла, что обязательно найдем – сегодня, завтра или, в крайнем случае, на следующей неделе, не переживай ты так…
Отец внимательно слушал меня, придерживая рукой висящую на плече гармонь. Он не переставал улыбаться и время от времени кивал головой, будто в подтверждение моих слов. Закончив рассказ я долгое время шел молча, полагая, что отец раскроет мне тайну своего исчезновения, но ничто больше не нарушало тишину, даже звуки шагов и дыхание неожиданно растаяли в пустом… почти пустом городе.

Я нашел себя на кладбище у старой церкви. Это не было неожиданностью, тем не менее, вид собственного безжизненного тела заставил меня невольно содрогнуться. Я стоял и смотрел на громадный осколок памятника, наполовину вдавивший меня в землю, превративший мои ноги в нечто бесформенное.
В какое-то мгновение мир вздрогнул и поплыл перед глазами, подобный отражению на глади озера, потревоженному легким дуновением ветра. Я снова лежал на истертом паркете, опять тянулся к нестерпимо зудящим ногам, проклиная весь свет, не в силах сопротивляться охватившему меня чувству страха. В соседней комнате я видел хозяина, однако теперь у него было лицо, и я знал, что мне нужно просто взглянуть на него, чтобы все понять до конца. Но я не смог… или не захотел…

***

Прошло несколько месяцев, прежде чем я сумела хоть в чем-то разобраться, но все равно до сих пор не могу быть уверена ни в правильности своих суждений, ни, тем более, в ясности своего восприятия.
И дня не минуло без того, чтобы я не думала о происшедшем. Видения давно прекратились, и этот проклятый звук гармони перестал преследовать меня по ночам. Иногда я начинаю думать, что зря тогда выгнала старика. Но я не могла его больше терпеть. Теперь – приходится. Муж, кажется, поселил его в большой комнате и вечерами ведет с ним долгие беседы. Он хочет, чтобы я отвечала,  реагировала на реплики, не зная одного – я никогда не увижу старика, даже если очень этого захочу…
Настанет третий день от светопреставления, воскреснут лишь самые лучшие и самые достойные мира сего.
…месяц назад я поняла, что все они живы. Все те, чьи тела мне приходится видеть, чувствовать и обходить стороной каждый день. Они живут в этом городе, но не замечают друг друга, общаясь только с воскресшими… воскресшими для них одних… самыми лучшими и самыми достойными…
Для них это великий дар – видеть перед собой любимых людей, которых они считали погибшими, верить в их воскрешение, и считать себя единственными выжившими во всем мире, готовыми начать все заново. Для меня это кара. Видения не были простыми галлюцинациями, как я думала поначалу. Я проживала за мужа часть его жизни. Часть, наполненную болью и страхом, достаточную, чтобы понять последствия моей ошибки…
Однажды я пришла домой и застала мужа за разговором. Он снова говорил с пустотой – с кем-то, кого я не могла и не хотела видеть. Муж весело смеялся и смотрел на нее влюбленными глазами… а потом назвал пустоту моим именем. Пустоту…
Вспоминая этот случай, я подумала, что, наверное, все прошло совсем не так, как я ожидала, и воскресли не люди, но сами образы. Ведь что может быть достойнее и идеальнее образа, идеальнее представления о человеке? Я не знаю, какая из моих версий наиболее близка к истине и часто задаюсь вопросом, почему тело мужа оставалось на кладбище, а сам он очнулся в незнакомой квартире. Возможно, это было ответом на его поиски – там он нашел отца. Или то был один из образов мужа, чей-то идеал, чья-то мечта, и теперь я живу с чужаком, сама не осознавая того. А он (настоящий! мой!) каждый день видит перед собой другую меня – образ, идеал, совершенство.
Не знаю, сколько нас таких – обреченных на существование в этом, ставшем чужим мире, взирающих на своих мужей, жен, детей со скорбью в глазах, бессильно потрясающих кулаками, но я думаю, рано или поздно подобное предстоит испытать каждому из нас…