Карающий шарф революции

Когда-нибудь будет тепло.
И мальчик, держащий ладонь на курке автомата,
Не станет вжимать свою голову в плечи и прятать лицо
От ветра и старшего брата...
И девочки тьмы, в перештопанных ночью плащах,
И девочки света,
Научатся снова, как раньше, любить и прощать.
Не прячась от ветра.

- Что это за звери такие - нерки? - спросил Костя. Когда они подходили к площади.
- Не знаю, - ответила мама, надвигая поуютнее нерковый капюшон.
Впереди, внизу, и, наверное, со всех сторон (из-за капюшона не видно было ничего), пространство было всполошено разноцветным снегом, но небо было маленьким и уютным, потому что серым. Совсем не для большого города.
Костя видел наполовину целые руины этого города, и все оттенки снега - от белого до белого - сколько их должно быть, есть поделить два в тридцать второй на те несколько слов, которыми мы называем цвета. Он видел улыбающиеся звериные мордочки, выглядывающие, высовывающиеся и махавшие им лапками из мертвых окон опустевших квартир: так они приветствовали. Так они махали и подмигивали всем, кто шел в этот день к площади. Но Косте было некогда им отвечать, хотя он и любил опаздывать, и когда-то ещё просто ходить по улицам, замечая разные оттенки листьев и лиц, запоминая надписи на стенах и много ещё чего, что нельзя делать, но сегодня всё должно было стать по-другому.
- Ты надел шарф? – спросила мама, которая думала, что, как всегда по воскресеньям, выводит своего младшего сына прогуляться в центр, подальше от темного двора и дурной компании. Если бы она только могла оглядеться и увидеть город, и маленьких нерок, и не увидеть прохожих, кроме редких уже мальчиков и девочек, молча спешащих вниз по улицам за руку с угрюмыми, закутанными в шарфы взрослыми. Они, может быть, умели улыбаться в хорошую погоду.
- Конечно, надел, - улыбнулся Костя, ловя снежные крапки распахнутым воротом, и взъерошенной макушкой, и ресницами и совсем бледными от долгой зимы, но горящими щеками.
Он взял маму за руку – за ворсистую мокрую перчатку – надо было поторапливаться.
Часы пробили в мутном воздухе двенадцать, и это было в самый раз, потому что они уже вышли на мощеную поверхность площади-Солнца. Толпа, собравшаяся там, ожидала последнего, может быть, во всей жизни города удара часов, и когда все отражения его затихли в кирпичных остовах домов, в самых выхоложенных уголках площади, ушли, чтобы никогда не вернуться по прямым, радиально расходящимся от площади на бесконечность улицам, генерал Рут подошел к круглому краю.
Трибуна из плотно слепленных друг с другом снежных комьев стояла на западе площади, рядом с улицей Мотоцикла. Похожая на театр со снежным занавесом. На ней собралось всё командование – человек пять. Тринадцатилетний Рут, его младший брат Пашка, толстощекий любитель дворовых снежных воин, опытные квакеры: очкарик Рома и Полина с синим ежиком вместо волос, и самая старшая из всех – маршал Настя Егорова – ей было шестнадцать. Их родители тоже были где-то там, внизу, и беззвучно ниочем-то разговаривали друг с другом, как на всех воскресных прогулках.
В эти секунды те, кто ещё не разучился слушать, услышали тишину и многие, конечно, всполошились, но было уже поздно.
- Замкнуть оцепление, - крикнул генерал, и тут же с сотню огромных снежных комов покатилось, перегораживая все подступы к площади. Во внешнее кольцо набирали добровольцев из интерната Физкультуры и Спорта. С улыбками, они уселись на баррикады.
Взрослые, наконец, испугались и, по старой привычке хватая за руки детей, стали метаться в поисках выхода из невесть кем расставленной ловушки, но снежные стены были непреодолимы, а из окон домов, откуда только не высовывались безумные звериные мордочки, торчали белые стволы снегометов. И те, кого окруженные уже собрались спасать и прятать, сомкнули внутреннее кольцо вокруг их растерянной толпы.
- Вам не уйти, - спокойно продолжал Рут, - теперь не уйти. У нас хорошее оружие. Мы с Настей трудились на снегометом... несколько месяцев. Он может убивать. Мы сделали несколько тысяч патронов! Хороших, ледяных патронов... У нас хорошая армия. Наши снайперы – лучшие в городе, те, кто завоевал больше десяти дворов, чемпионы по... всем компьютерным играм. Вам не уйти, понимаете?!
Он кричал, в самой глубине своей ещё надеясь на панику, сопротивление или хоть какую-нибудь реакцию. Но только пара десятков человек, в основном побывавших в других городах, на войне, попытались убежать, растолкав толпу, вокруг себя. Они кричали, заглядывая соседям в глаза, и от этих попыток людской муравейник приходил в беспорядочной движение. Над ошарашенной площадью поднялся гул, кто-то плакал, Паша, Полина и Ромка отдавали приказы оцеплению.  Только нескольким самым крепким мужчинам удалось прорваться за внутреннее кольцо, раскидав маленьких солдат, но революция детей была слишком хорошо подготовлена: там их мгновенно достали снайперские льдинки. За несколько минут снеговорот заботливо укрыл их тела.

А тринадцатилетний генерал стоял молча, наблюдая, как новые и новые снежинки покрывают игольчатым мехом его свитер. Рядом с ним, на корточках сидела Настя, грея дыханием окоченевшие ладони и потирая уши. Сегодня все дети были без перчаток. Без шарфов и без шапок.
Настя и Рут переглянулись: у неё были печальные, ледяные глаза, серые, как низкое небо, умеющее только рождать этот липучий снег. А у него – две тлеющие зеленые искорки, печальные ничуть не меньше. Она кивнула в знак того, что пора продолжать.
- Когда-нибудь будет тепло...- сказал генерал и запнулся: дети и так это знали, а остальные всё равно не увидят, и он не стал продолжать. Он даже почти пожалел, что не придумал заранее свою речь...
- Пропустите меня туда! пустите меня к нему, я его мать! Пустите!... - какая-то женщина из толпы в истерике ринулась к трибуне, и теперь её держали двое старших солдат.
Дети ждали: внизу с раскрытыми ртами, ежась от холода, с улыбками сидя на снежных баррикадах в одинаковой интернатской форме, застыв на крышах и в окнах домов, рассматривая его в бинокли на прицелах снегометов... Они любили его, потому что он был хорошим. И очень смелым.
- Я не знаю... что такое «мать», - ответил, наконец, Рут, - Отведите её обратно.
И маленькие кулачки сжались в судорожной радости победы. И солдаты потащили женщину в центр толпы.
- Ты не мог, ты не можешь этого сделать! – закричала она из-за всех сил, срывая связки, но снежный мякиш послушно проглотил лишнюю громкость.
Тогда Рут улыбнулся:
- Я объявляю сегодня... Революцию. Революцию детей. Вы – не уйдете. Сегодня вы... будете повешены... На собственных шарфах.