Ад на Земле Часть первая

Иван поскреб четырехдневную щетину, провел ладонью по едва зарубцевавшемуся шраму над бровью. Погладил ноющее, должно быть к дождю, колено. Скорее по привычке, чем по необходимости, потер ребра под левой грудной мышцей, а дальше рука сама автоматически скользнула под мышку, проверяя, на месте ли кобура.
Конечно, никакой кобуры там не было. Тьфу, напасть! Иван резко выдернул руку из-за пазухи и уставился на нее в некотором изумлении. Взгляд его упал на загорелый, заскорузлый от крестьянской работы палец, на котором четко выделялся незагорелый ободок, оставленный обручальным кольцом. И тут же вспомнилось…
Стоянка перед бензоколонкой. Блики солнца на хромированных деталях машин. Огромный, как бегемот, «Сабурбан», из которого на него смотрит, прижавшись носом к стеклу, веснушчатая детская мордашка. Подъезжающий УАЗик со снятым верхом. Вороненый ствол калаша, под которым притулилась трубка ГП-25 (гранатомет подствольный). Нажимающий на курок человек с блестящими от кокаина глазами и потухшим бычком, приклеившимся к нижней губе.
И огненный фонтан, вырывающийся из расплавленного мозга и обжигающий глаза. Руки автоматически дернулись вверх, пытаясь унять эту почти физическую боль, прикрыть нежную роговицу. Сознание заметалось в панике, пытаясь спустить курок шока и провалиться в спасительную тьму забытья.
Не закричать стоило ему огромных усилий. Удержаться от того, чтобы вскочить и побежать по деревенской улице, оскальзываясь в грязи драными "Найками", распугивая гусей и давая местным бабкам повод для пересудов, было уже полегче. Теперь немного расслабить окаменевшие предплечья — и можно оторвать руки от лица, сложить их в замок и опустить на скрещенные ноги. И внимательно следить за тем, чтобы не опускать плечи и не качаться, как китайский болванчик. С недавних пор Иван стал замечать за собой такую привычку.
Наверное, ему давно следовало бы показаться психотерапевту, но в этой глуши волки и медведи встречались гораздо чаще, чем медработники. Для того чтобы получить квалифицированную консультацию или разжиться толковым лекарством, нужно было возвращаться в город, что в нынешней ситуации далеко не безопасно. Да и вообще, любые передвижения по дорогам, чуть более обустроенным, чем тележная колея, равно как и появление на вокзалах автобусных остановках и перронах, могло закончиться для него плохо.
Здесь же, в деревне, несмотря на то что он числился не мертвым, а пропавшим без вести, шанс, что на него выйдут представители власти, был невелик. Участковый появлялся здесь не чаще одного раза в месяц, но прятаться от него было бы непростительной глупостью. Конечно, олицетворение государственной власти в чине капитана не преминуло познакомиться с новым обитателем деревни, задать пару вопросов о житье-бытье и стрельнуть почти полпачки оставшегося с прежних времен «Парламента» (чтобы не было лишних пересудов, на которые скора деревенская общественность, он перешел на родимые «Беломор» и «Приму»). Но даже если его и знакомили с галерей персон, находящихся в федеральном розыске, то вряд ли он мог узнать в оборванном, заросшем, припадающем на правую ногу бродяге ударника капиталистического труда, возможно не сгоревшего в своем джипе в ходе далеких городских разборок.
Много таких нынче, заросших и кряжистых. Литых мужиков с фиксами и тюремными наколками. Бритых качков, прихрамывающих на простреленные копыта и баюкающих прострелянные же грабли. Очкастых, вихрастых профессоров и худощавых профессорш, кинутых на квартиры и уставших жить впроголодь на нищенскую зарплату.
Люди приходили к деревенским старостам (некоторые из которых были назначены на должность еще немецкими оккупантами). Просили пустить в брошенные, заколоченные дома. Обычно пускали. Присматривались, конечно, поначалу. Если человек показывал себя с хорошей стороны, принимали со всей душей и помогали встать на ноги всем миром. Здесь работящие руки наперечет. Если нет — то гнали поганой метлой.
С братвой дело обстояло посерьезнее. Эти могли выйти на него через федеральные каналы и высшее милицейское руководство гораздо быстрее, чем официальные власти, но для того, чтобы начать поиски "через верх", нужна был зацепка, хотя бы подозрение, что Иван остался жив. Пока такой зацепки не было, но если где нибудь засветиться...
Стало быть, придется справляться своими силами. Этим-то как раз Ивана было не напугать. Он уже давно не полагался ни на кого, кроме себя, и не верил ни в Бога, ни в черта, ни в прогноз погоды. Зато свято верил в то, что тело и чувства подчинены разуму (даже, скорее, Разуму). И в то, что, используя этот мощный инструмент, можно заставить и бренную плоть, и вечный дух (или душу — кому как нравится) трудиться к вящей пользе всего организма, избавившись тем самым и от телесной немочи, и от интеллигентской рефлексии, порождаемой томлениями душевными.
Иван немного посидел, пережидая пока отпустит. Ну вот, вроде полегчало, сейчас еще минут десять в тишине, на осеннем солнышке погреться — и можно до хаты. Он любил иногда посидеть так, отпустив поток мысли в неконтролируемое русло. И чтобы солнце просвечивало сквозь прикрытые веки, окрашивая неясные образы, рисуемые воображением где-то на краю сознания, в яркие, весенние цвета.
Но помечтать не удалось. На прикрытые веки легла чья-то бесцеремонная тень, заслоняя волшебные картинки грязным черно-коричневым. Кого еще нелегкая принесла?
Неохотно разлепив глаза, Иван обнаружил перед собой одного из страннейших (не считая Коли, физика-теоретика, тихо тронувшегося над своими формулами при попытке опровергнуть основные постулаты теории относительности) и загадочнейших (не считая его самого), обитателей деревни.
Михаил был каким-то ненатуральным, гротескным. Уж если хризантема в картузе (двадцать первый век на дворе, а он в картузе), так такая, что пол-лица закрывает. Если красная рубаха навыпуск, так такого колера, что способна вывести из себя даже самого флегматичного быка (хотя это только метафора: если кто не знает, быки — дальтоники и красный цвет не различают вместе с остальными, а реагируют на движение мулеты). Смотрясь в его начищенные хромовые сапоги, можно было бриться, тем самым топором которым Михаил надумал порубить бы порубить дров. Создавалось впечатление, что крестьянский быт он изучал по картинам Тропинина и повестям Тургенева.
А вот когда этот достойный представитель своей деревни бывал в запое, что случалось с ним регулярно, как месячные, он становился невообразимо грязен и жалок. Причем настолько, что деревенские бабы литрами таскали ему в избу вареную картошечку, огурчики вместе с рассолом и самогон из собственных запасов, за что часто были биты мужьями. На Михаила же поднять руку не приходило в голову даже старосте деду Валерию, крепкому сорокалетнему мужику, отмотавшему срок за нанесение «тяжких телесных» какому-то заезжему фраеру. Что-то такое в облике Михаила, а может, в его манере держаться (хотя был он невысок и плюгав, статью и горделивостью осанки вполне мог соперничать с поэтом Мандельштамом) не позволяло относиться к нему как деревенскому дурачку. А огромный римской нос, входящий в комнату на две секунды раньше владельца, придавал его облику определенное благородство и шарм и делал похожим на карбонария в изгнании.
Еще одной странной особенностью данного субъекта было то, что он источал необычные для деревенского жителя запахи. Не поддающийся объяснению феномен заключался в том, что, в каком бы состоянии не пребывал сей достойный муж, он всегда пах корицей и ванильным сахаром, в то время как от его соплеменников несло все больше дегтем и коровь… Впрочем, ладно, не к обеду.
Теперь этот интереснейший представитель местной фауны нависал над Иваном, обдавая его духом только что испеченного ванильного печенья, и имел явное намерение пообщаться на отвлеченные темы.
Немного не ко времени, но в целом ничего против Иван не имел. Ему нравилось, беседовать с Михаилом, который оказался начитанным и широко (пусть и не глубоко) образованным человеком.
Это давало повод сомневаться в его крестьянском происхождении, но Иван чужие тайны уважал и с расспросами не лез, хотя иногда надеялся, что разоткровенничавшийся Михаил поведает ему историю своего появления в деревеньке Гнилые колы.
Единственным, что иногда смущало Ивана в долгих беседах с Михаилом, было то, что с как бы они ни начинались и какие бы темы  в них не затрагивались, заканчивалось все спорами на религиозные темы. Вернее даже не спорами, а монологами Михаила, призывающими если не поверить в Бога, то хотя бы заинтересоваться этим вопросом. Просто адвентист седьмого дня какой-то. Иван теософических бесед не любил и, когда разговор заходил о религии, предпочитал отмалчиваться.
Во-первых, потому что из университетского курса истории твердо усвоил, что дословно «религия» переводится с древнеегипетского как «установление связи», и совсем не обязательно с Богом, поскольку самого понятия божества в нашем понимании у древних египтян не было. А найденное в 1947 году среди старых бумаг в Ватикане и сразу же пропавшее евангелие от Иисуса прямо говорило - чтобы прийти к Богу, не нужен храм и, следовательно, церковники обманывают доверчивых в течение нескольких тысяч лет, собирая деньги на реставрацию того самого храма, который, в общем-то, и ни к чему.
А во-вторых, потому что она, так же как астрология, нумерология, гадание на картах Таро и другие «науки», априори лишали человека свободы выбора. А свобода воли и свобода выбора составляли основу его собственной, им самим для себя придуманной религии, и посягательство на эту свободу он расценивал соответственно.
— Доброго здравия, милостивый государь, — осклабился Михаил, демонстрируя белые, слишком ровные и крепкие даже для керамических, зубы и наклонился поближе в полушутливом поклоне. Ивана обдало запахом ванили.
— Здорово. Как твое ничего?
— В полном ажуре, дарагой, — неожиданно сбился Михаил с высокого штиля на рыночный прононс. — А я сматрю — сидишь, лицо рука трэшь, дерганый вэс! Плоха?
— Да нет, так чего-то. Зябко. Простыл, наверное. А ты по делам куда шел или так по деревне бродишь, народ смущаешь? — Иван нарочно допустил бестактность, не особо надеясь, что его словоохотливый визави отвалит восвояси, но и не желая давать повод к развитию беседы. Но такой ерундой Михаила с намеченного курса было не сбить.
— А я специально к вам с визитом вежливости, милостивый государь. — Опять на изысканный манер заговорил Михаил.
— А-а-а-а! — протянул Иван, а сам подумал: уж не шизофрения ли у товарища. И так странный, а тут еще и с разными акцентами повадился разговаривать. Хорошо хоть не на разные голоса.
— Меня послала к вам тайная организация, не спрашивайте какая, — замахал он ладошками на раскрывшего было рот Ивана, — это долго объяснять.
«Ну ничего себе, — подумал Иван, точно тронулся. — Откуда в этой глуши тайная организация, да еще и способная послать такого представителя — „Лесные фиалки“, что ли?»
— И у меня к вам серьезнейшее предложение от одной очень важной персоны, — и изменившимся тоном: — Слушай сюда, брателло. Бранжа есть торчовая, жохом пройдет. Хиляешь до церквы, тусуешься часок, пока попы перед иконостасом варятся, свечку запалишь, к айку приценишься, крест положишь — и к дому. Отдуплишься — получишь пятихатку грина. Впишешься?
— Погоди, Миша. Погоди. Я по фене плохо разумею. За что человек готов пятьсот долларов заплатить? За то, что я службу в церкви послушаю, перекрещусь…
— Перекреститься — это всенепременно, — встрял Михаил, снова коренным образом меняя стилистику речи.
—…свечку перед иконой зажгу — и все?
— Именно, именно, дорогой вы мой человек.
— А тебе-то какой с этого навар?
— Что?
— Хм, мне казалось, ты феню лучше меня разумеешь. Тебе-то — прости, вашей организации — с этих действий какая выгода?
— А! Это! Ничего материального, смею вас уверить. Потребление духовных эманаций, не более того.
— Миша, ты отдаешь себе отчет в том, насколько абсурдно звучит твоя просьба, даже с учетом того, что в нашей стране психов со справкой скоро будет больше, чем без справки?
— В некотором роде да, но ведь, любезный мой, деньги, и деньги немалые, за такую пустяковую работу, или, если хотите, услугу.
— А если меня по дороге в церковь какие-нибудь злые мусульмане встретят — и в гарем? Миша, а ты часом не агент международного сионизма?
— При чем тут сионизм и мусульмане, — искренне удивился тот, — это же разные и в некоторых вопросах непримиримые верования.
— Шучу. Пятьсот бакинских — оно, конечно, деньги неплохие, но, во-первых, меня смущает странность твоего предложения, а во-вторых…
— Что «во-вторых»? Что вы хотели сказать, mon ami?
— Во-вторых, если бы ты меня попросил на почту сходить или в сельпо за поллитрой, я бы, может, и согласился, а в церковь… Нет, не пойду. Я тебе уже говорил: не верю я в институт церкви, не говоря уж о всем остальном. И… Понимаешь, все-таки определенное уважение надо проявлять. Хотя бы к чужим убеждениям. И не осквернять их святыни своим лицемерием.
— То есть в Бога не веришь? Однозначно? А почему, можешь объяснить? — неожиданно перешел на "ты" Михаил. Ладно хоть не на феню.
— Сложный это вопрос, Миша. Мне кажется, что верить можно либо от полного незнания, либо от абсолютного знания. Я, к сожалению, от полного незнания уже ушел, — сказал он, осторожно погладив шрам, — а к абсолютному знанию еще не приблизился. Тем более, как убежденный материалист, не верю я в то, что существует добрый дядя, восседающий на облаке, завернутый в простыню и держащий в руках судьбы нашего мира. Космонавты туда летали, ничего похожего не видели. — Иван сам не понимал, что на него нашло. Верить его никто не заставлял — сходить просто постоять полчаса. Но какое-то непонятное чувство противоречия, не давало ему срубить легких бабок и заставляло переть на принцип и продолжать непонятный спор на совершенно непонятную тему.
— Но что-то есть… Ну, пусть не дядя… — произнес Михаил и как-то опасливо покосился на небо, — но все же...
— Что-то? Ну, что-то, конечно, есть, только я, боюсь, не смогу вот так внятно тебе объяснить…
— А ты попробуй, мой бриллиантовый! Я весь внимание, золотой! Ай, говори-разговаривай, яхонтовый мой!
«Час от часу не легче», — подумалось Ивану. Теперь в речи этого деятеля зазвучали какие-то цыганские мотивы, ох не бросился бы плясать, монистами трясти. Это уже четвертая манера разговора за последние пятнадцать минут. Даже для шизофреника многовато.
— Наверняка что то есть, поскольку сам Френсис Криг, ну, тот, который за описание структуры ДНК нобелевку получил, пришел к выводу, что клетка на земле зародилась не сама, не в местных условиях. Слишком сложная структура. Занес ее кто-то на землю.
— Бог, стало-ть? — Михаил сделал стойку, как сеттер на утку.
— Как большой ученый, сам понимаешь, атеист и в Бога не верит, поэтому склоняется к мысли, что клетку на землю занесли инопланетяне и тем самым создали жизнь на Земле. Только возникает вопрос, кто создал инопланетян, и опять-таки ответ маячит на горизонте.
— Опять-таки Бог?
— Бог? Ну, тогда для начала разберемся по понятиям. Определим, что такое Бог. Скажем так, это НЕЧТО — ну не куксись, надо же взять что-то за отправную точку — всесильное, всемогущее, всепрощающее (если хорошо попросить), способное создавать миры и бесконечно любящее каждую тварь в каждом из созданных им миров. Вопрос о том, кто создал самого Бога, мы тоже оставим в связи с полным отсутствием на этот счет какой либо информации. Согласен?
— Обывательский подход, но, в общем, можно согласиться. Только я тогда не пойму: все твои рассуждения указывают на то, что Бог все же есть. Почему же ты не хочешь признать его существование? — На Михаила было страшно смотреть. Глаза его блестели совершенно диким, охотничьим азартом. А распространяемый им запах ванили перебивал все, даже ядреный дух деревенского коровника.
—  Скажем так, я верю в существование какой-то высшей силы, которая создала наш мир из первозданного хаоса и, я надеюсь, не только наш.
— Конечно, конечно… Существование. Высшая сила, — тон Михаила обрел утвердительные и какие-то благоговейные интонации.
—  Да, но не Бог!
— Да почему не Бог? А какая разница, как это назвать? Богом или же высшей силой? — раздраженно притопнул Михаил своим до блеска начищенным сапогом.
— А такая разница, что Бог добр и справедлив (по нашему же с тобой определению), как минимум в христианской традиции. А лично я за все тридцать семь с хвостиком лет практически не видел проявлений высшей силы, которые можно счесть добрыми, — Иван почувствовал, что срывается на крик и даже, кажется, впадает в истерику. Похоже, этот абориген, своими дурацкими вопросами доведет его до белого каления.
— Как так?
— А вот так! Все годы моей жизни я только и делал, что получал от судьбы затрещины, пинки и оплеухи. А хорошего и доброго… Ни разу!!!
— Так, может, и был в этом глубинный смысл? В церковь бы сходил, помолил бы Бога Господа нашего — глядишь, и вышло бы тебе облегчение. А то шутка ли! Жена, ребенок, сам вон чуть без ноги и глаза не остался.
— Ты как… Откуда… Да ты что можешь знать! — взревел Иван, ловя себя на том, что он уже на ногах, а руки его, ухватившие за воротник пиджачок оппонента, совершают скручивающее движение с явным намерением перекрыть доступ воздуха в легкие собеседника.
Однако смертоубийство не задалось. Михаил играючи оторвал  руки от своих лацканов и легким толчком усадил разгоряченного, с белыми от бешенства глазами Ивана обратно на лавку.
— Успакойся, дарагой... — Опять этот ужасный кавказский акцент. — Зачэм шумишь, лудэй пугаешь?
— Откуда ты знаешь про жену и детей? — враз потускневшим голосом спросил Иван.
— Сорока на хвосте принесла, — голос Михаила обрел неожиданную зычность и глубину. — Давай не раскисай, земеля, досказывай мысль.
И практически против воли, повинуясь непонятному магнетизму этого голоса, Иван продолжил:
— Если высшая сила не добрая, то она не Бог.
— А кто же?
— Дьявол! Люцифер! Сатана! Гнилое биополе! Нечистая сила! Зови как хочешь! Это она правит миром, распоряжается людскими судьбами. А Бог, даже если он есть, чихать на это хотел.
— Не может он на это чихать. Баланс. Не может добро без зла и зло без добра. И они должны находиться в вечном противоборстве и взаимодействии и тем самым поддерживать равновесие во вселенной.
— Нет никакого равновесия. Темные силы нас злобно гнетут, товарищи. Все катится в тартар. Народ гибнет не за понюх! Человеческая жизнь ничего не стоит. Ниггеры мочат друг друга в Гарлеме за доллар. Правительству на народ — чихать! Родителям на детей — чихать. Обществу на изгоев — класть с прибором. Террористы, фашисты, сионисты, адвентисты… А Бог! Историю с Авраамом и Иаковом знаешь?
— А что Авраам? Что Иаков?
— Библию не читал? Почитай, полезно! Бог повелел ему отправиться на гору в землю, какую скажет, и принести себе в жертву своего любимого сына.
— Да, он хотел испытать веру Авраама, его преданность Богу!
— Фига, разве здесь речь идет о вере Авраама? Нет, милый, речь идет о могуществе Бога. Бог всеведущ, если я не ошибаюсь, Он мог и так оценить степень веры в него Авраама. В душу заглянуть. Так нет же, Он самоутверждался в своем всемогуществе. Он говорил Аврааму: «Смотри, Я могу сделать с тобой все, что захочу, отдать самый идиотский приказ — и ты его исполнишь, как баран. Потому что я ВСЕ, а ты НИЧТО».
— Но если он ВСЕ, то как мы можем судить о ЕГО деяниях? — упавшим голосом произнес окончательно оторопевший Михаил?
— Он сам дал нам РАЗУМ и ВОЛЮ, в отличие, например, от животных, чтобы мы могли оценить свои и чужие поступки. Так или нет? Другой вопрос, сознательно ли он пошел на это или думал, что останется вне человеческой морали, над ней?
— Нам не дано постичь ЕГО замыслов.
— Да и хрен с ними, просто представь себе, как это было. Ведь Авраам уже занес нож над распростертым на камне маленьким мальчиком. Я думаю, ни он сам, ни Исаак не забыли этого до конца своей жизни. Представляешь, каково это? — Иван кричал, ухватив Михаила за рукав.
— Ты что говоришь, окаянный? — В глазах Михаила мелькнул нешуточный испуг. — Что ты несешь? — Он попытался отстраниться, вырвать рукав…
И они увидели. Залитую солнцем вершину горы Мориа. Жаркое марево, струящееся от разогретого камня. Понурый ослик с переметными сумами. И кудрявый маленький мальчик с широко распахнутыми черными глазами, возложенный на жертвенный костер. И бородатый мужчина, в дрожащей руке которого зажат огромный бронзовый нож.
Вот он подходит к камню, поднимает свое страшное оружие и замирает в ожидании. Чего он ждет? Знака! Знамения! Трубного гласа, который прекратит это страшное действо. Ангельской десницы, которая остановит занесенный клинок? Так проходит час, два. Клинок так и висит над несчастным ребенком. Отец не решается исполнить страшный приказ.
И тогда губы ЕГО шевелятся произнося короткое «Ну?». И рука опускается…
Приглушенный вздох, подобно легкому ветерку пробежавший по сонму ангелов, столпившихся за его спиной, и сильная длань с побелевшими костяшками, судорожно сжавшая рукоять пламенеющего меча.
— … убил и не было никакого овна, данного Аврааму взамен, — вернул его к реальности резкий неприятный голос Ивана. — В Книге «Шалом» написано, что Исаак умер, а потом возродился. Ты понимаешь? Он его убил!!!
— Да кому, как не мне… Я же его душу… К вратам! — и неожиданно осекшись: — Простите, Иван, я сейчас не могу продолжить сей интересный разговор — зов натуры!
Михаил резко развернулся на каблуках и, разбрызгивая густую грязь, удалился в сторону деревянной куверты на два очка, сиротливо возведенной за коровником заезжими шабашниками. Скрипнул деревянной дверцей с криво вырезанным сердечком. Иван, разглядевший за мороком истинный облик собеседника, съежился безотчетно и прищурил глаза, ожидая слепящей вспышки света и грома небесного, но ничего не произошло. Михаил из сортира так и не вышел, а сельчане стали подолгу засиживаться в сем строении, так как запах ванили еще долго витал над выгребной ямой, забивая все ароматы человеческих испражнений.

***

Архангел Михаил — воин и заступник, верховный главнокомандующий небесного воинства, проводник душ, сопровождающий праведников к небесному Иерусалиму, защищающий их от подстерегающих на пути демонов и помогающий им открывать тяжелые райские ворота, шагал по коридорам верховной канцелярии. Его глаза метали молнии, нимб сиял, как начищенный медный таз, а огромные крылья опасно топорщились за спиной.
С видимой легкостью помахивал двуручным пламенеющим мечом, иногда не глядя срубал белые бутоны плюща, окутывающего шпалеры, установленные вдоль коридора. Белые лепестки мягко ложились под сандалии великого воина. Видя такое настроение, клерки-ангелочки спешили убраться с дороги разгневанного начальника и переждать, пока шаги Михаила не стихнут за поворотом.
Добравшись до своего кабинета, Михаил раздраженно бросил жалобно звякнувший меч на лакированную подставку, плюхнулся в кресло, услужливо сформировавшееся прямо под ним из райского тумана и опустил массивный, бойцовский подбородок на сцепленные пальцы лежащих на столе рук.
Приходилось признать, что задание он с треском провалил. Не смог доставить подопытного даже в стены храма. Там бы можно было сконцентрировать энергию в пучок и оказать на него воздействие посильнее. Да что там, даже прикинуться нормально не смог. Черт их там разберет, со их языками, наречиями и диалектами.
Блин, а все же интересно, зачем ЕМУ понадобилось обратить в веру именно этого конкретного индивида? Других, что ли, мало? Ведь не ученый, не писатель, не поэт — властитель дум? Зачем? Просто по Божьему произволу? Как с Авраамом? Ведь Ваня все равно бы до конца не поверил, а вот душевный разлад в нем стал бы только сильнее и мучения его возросли бы многократно.
И вообще, что происходит? Если человек нагрешил — никаких вопросов: воздать по делам его, а то и сторицей, чтобы неповадно было. А если нет? Ну в чем виноват шестилетний ребенок, заживо сгоревший во взорванном «джипе»? Ведь до семи лет дети вообще безгрешными считаются.
Ведь можно же было Уриила, Бобриила послать, меня, наконец. Задержать стрелка (ну, в другой бы раз он Ивана хлопнул, когда тот один бы был), ствол отвести, накрыть гранату крылом. Или если уж так… Можно было сделать так, чтобы померло дите от полиомиелита в какой-нибудь клинике — все родителям легче. А если это наказание отцу, чтобы жил и мучался?
Стоп! От собственных крамольных мыслей Михаилу стало жарко. Почему-то весь жизненный уклад земли направлен не на то, чтобы люди жили и уходили в иной мир с улыбкой на лице, а чтобы мучались и влачили жалкое. Ведь ничего же счастья не приносит — ни любовь, не богатство. Кругом (и не только у них на земле, но и у нас) одни разочарования, а исключения только подтверждают правила.
Так, так! А раз ОН создал этот мир ТАКИМ, значит ЕМУ в/над этим миром хорошо и комфортно? Он смотрит на всю эту мерзость, жестокость и грязь и получает удовольствие, а может, и не только удовольствие? ОН такие шоу иногда устраивает и аж светится после этого, энергией, что ли, подзаряжается? Денница, помнится, о чем-то таком говорил, да кто ж его слушал тогда... Хотя, похоже, кто надо слушал. Где теперь Денница! В аду? Как бы не так. Шахту, конечно, изрядную отрыли, и сидит он там, окруженный расплавленной породой, да только не хозяин он тому месту. Узник! И тоже страдает. Ни двигаться не может, ни мыслить толком от жара, а для него это хуже смерти. Ох, болтлив был наш Денница.
Однако стоп! Если ОН всевидящ и всемогущ, так я бы уже мученику нашему давно компанию составлял, а я еще вон в кресле сижу и вполне спокойно могу секретаршу за кофе сгонять. Значит, не так сильно его могущество? Деня-то трепался на каждом углу, вот и погорел.
Да что ж это делается? Что же получается? Мы имеем дело не с Богом-демиургом, а с паразитом космического масштаба? Тем самым Крейговским инопланетянином, который нашел себе планетку, пригодную для жизни и появления разумных индивидов, кинул в воду несколько клеток и вырастил себе…
Батарейки, например. Вот эти батарейки бродят, вырабатывают грязную энергию в противовес чистой энергии Вселенной, а этот паразит ее хавает и жиреет? А мы, светлое воинство, его электрики? А это дьявольское отродье, что по земле шастает и людям беды несет, катализатор процесса, и ими тоже ОН управляет? А свалил все на несчастного Ангела утренней зари? Ну паразит!!! Ну, шахматист, блин, Каспаров!!!
И не прав Иван, есть баланс, соблюден основной принцип: у нас здесь рай. Кущи, нектар и все такое, а ад-то, он не под землей, ад — он на земле, и это не метафора. А все остальное —пропаганда! Да, жалко людей. Попали! Негоже так, не по понятиям!
А вот интересно, если они смогут переключиться на иные эмоции и ценности, заживут в мире добре и согласии? И начнет от них исходить энергия добрая, положительная, гармонично вплетающаяся во вселенский поток? Он их прихлопнет, как мух, или оставит на произвол, а сам дальше полетит, новые батарейки искать? А может, специально их к тому ведет, они сами себя изничтожат в ходе очередной войны, а ЕМУ страдание/питание в полном объеме? Как раз будет энергия для перелета к следующей планете. Опять же Денница, помнится, раскопал какие-то старые записи, там обо всем этом говорилось. И о катаклизмах, и о смене пантеонов.
Хотя что там... Я же своими руками, вот этим вот мечом, всяких Зевсов с Перунами по небу гонял. ОН их тоже… Паразитами называл, все говорил: надо этот мир от них избавить. Ох, и заваруха была. А вот интересно, кто их таких создает? Ну ладно, на этот вопрос мы ответ позднее поищем, а пока надо с местным товарищем разобраться.
Кстати, не так давно Гавриил одного деятеля от горы отковывал, Прометея кажется. Тоже из наших — типа, ангел, только физическое строение другое. Его по приказу Зевса к горе приковали и так он там с античных времен на цепях и провисел, терзаемый разными напастями, за те же, как оказывается, грехи. Хотел людям эмоциональный вектор переориентировать. Так ему самому так переориентировали, до сих пор в себя прийти не может.
Михаил в задумчивости медленно поднялся с кресла, выдернул из подставки меч и сделал несколько тренировочных выпадов, потом закрутил «восьмеркой», со свистом выписал  над головой петлю и замер посреди комнаты медленно поводя клинком из стороны в сторону. Упражнения с оружием помогали обрести ему спокойствие духа и собраться с мыслями.
Никакого морального выбора, перед генералом небесного воинства не стояло. Не из того теста был слеплен Михаил (тут вы, господин хороший, ошиблись слегка), чтобы спускать злодеям, малодушничать, пасовать перед опасностью и оставлять несчастных на произвол. Конечно, эти умопостроения еще надо было проверить, и если они подтвердятся, Михаил  встанет во главе небесного воинства, и тому против кого он это воинство поведет, сильно не поздоровиться.
 Но необходимо было хорошенько подумать. Чтобы не так, как другие. Чтобы до скончания веков в кичмане на нарах не чалиться.
Интересно, и где это я такого нахватался? А, вспомнил, кажется, у них внизу это называлась «феня».