Так говорил Сечеловек

       Молодость на излёте времени, в разрезе уходящих лет рисуется так своеобычно. Человек пытается постичь её смысл, упоение и харизму, угадать её задачу, предназначение – телеология юности. Что прячут морщины – эта шелуха лет, им не утаить то же воодушевление и тот же мотив, те же заблуждения, что сопутствуют от колыбельки до могилки.
 

       Переход от инфантилизма к зрелости означает утрату искреннего отношения к самому себе. Человеком управляют равнодушные законы, может, пресловутый закон приспособления вида, закон близорукого анализа своего опыта, закон выгорания непосредственности. Поведение становится предсказуемым, его сознанию всё труднее выплыть на поверхность, выбраться наружу сквозь нагромождения автоматических решений, не говоря о том, чтобы проникнуть к сознанию другого, сквозь его панцирь опыта и толщу его законов. Но и в случае удачного общения двух сознаний своё поведение и восприятие будней почти невозможно изменить кардинально.


       Не должно человеку одному быть, ибо не даётся ему вся услада жизни без жены, хотя без единой.


       У человека одни произведения получаются совершенными как будто непроизвольно. Публика их любит и ценит более всего в отличие от автора – они ему достались легко. А в другие он вкладывает всего себя, мучается переделками, для них тратится вся наличная энергия души, но они выходят искусственными, так как даже всей энергии оказывается всё ж таки мало. А писатели любят их более всего за свои муки и за то драгоценное, что в них должно было бы быть, и о чём знают они одни, но что осталось до конца не высказанным и отдается горькой ревностью в сердце.


       Человек совершает одни и те же ошибки, а именно те, на которые у него хватает духу, которые ему более всего удаются, к которым испытывает призвание, в которых знает толк и которые, как он думает, более всего идут ему. Совершать другие ему не дано, да и просто не придёт в голову. Тот, кто выберет новые ошибки, рискует вызвать непонимание, а то и обструкцию.


       Человек живет, радуясь, мучаясь, негодуя и страдая, но умирает не от болезней, а оттого, что смерть неизбежна. От смерти умирает человек.


       Человека характеризует понимание трагизма жизни и стремление уйти от частного к общему. Истинная поэзия всегда имела трагические интонации, но его от юных лет питали импульсы возвышающих снов. Они шептали ему свою пленительную фабулу, мурлыкали одухотворяющее либретто. На каком-то этапе и, вероятно, закономерно всё это обернулось кошмаром, не прекращающимся и наяву. Там было что-то ещё, что сразу понять невозможно, но отказаться просматривать эти сны было бы ещё большим безумием, а брать на себя роль критика, отделяющего зёрна от плевел, – кто бы мог испросить для него такое право?
       Стыдно признаться, но сны – зрелище не для визионеров, как литература – поприще не для филологов.


       Человек – это толпа. О! Тысячу раз – да! Только моя толпа вдобавок разбрелась кто куда, никого не собрать.


       А случается и так, что пульс жизни, разогнавшись, начинает менять свой рисунок по непривычной схеме: одним из её этапов будет тот отрезок, дорогой сердцу человека, когда он никуда не спешит, всё понимает и видит насквозь, всему знает цену, его поступки напитаны благоразумием маньяка, а хри­п­лый старушечий голос внутри поясняет, как если бы он ещё не догадался сам: опиум, сэр, опиум!


       За тот срок, который отпущен человеку, он мог бы успеть свыкнуться с мыслью о неотвратимости своего конца, отбросив пустую браваду, осознать его грандиозность и величие, но времени хватает не всегда. Тем не менее смертная докука время от времени напоминает о себе, подавляя его воображение картинами существования в другом живом организме: жабе, рыбе, черве и т. п., заставляя принимать его некие паллиативные решения. Слава, например. Как странно, что анализом желания славы я совершенно не занимался до сих пор, как будто этот комплекс неполноценности не имеет ко мне никакого отношения. Спасает ли слава от забвения? Зачем нужно обессмерчивание своего имени? Разве можно любить свои творения за то, что они потенциально бессмертны? Слава – даже не суррогат бессмертия. Разве бессмертие – это не самый великий из грехов?
       Смерть вынуждает человека уточнять смысл жизни; с годами в минуты душевного мира он начинает относиться к ней как к чему-то полезному, едва ли не необходимому. Но это всё не то, что я хотел сказать. Смерть – это самое трудное испытание, Страшный экзамен для человека. Как-нибудь мы всё равно примем её все. Не всё равно. Как жизнь сделать достойной смерти, не хуже её! Дело в том, что подлинная смерть заключается в свершении всех возможных дел, когда думать больше не о чем. Другая смерть губительна. Смысл жизни в гармоничной смерти, в исчерпанности всех земных дел, в завершённости идеи, в обретении цельности натуры. Вот так я полагаю.
       Человек живёт затем, чтобы отгадать тайну смерти.