Виолончель Паша Сухобрус

печатается по:
http://www.proza.ru:8004/2002/11/04-28
http://www.proza.ru:8004/author.html?suhobrus





В детстве у меня была сестра. Она часто сидела на старом табурете и играла на виолончели. Это была не любовь, а только случайность: наш папа мечтал, чтобы кто-то из его детей учился играть на скрипке. Но со мною не вышло, и однажды он с надеждой и трепетом отвел в музыкальную школу мою шестилетнюю сестру. Учителю скрипки не понравились ее слух и длина пальцев, однако преподавательница виолончели Анна Павловна сказала, что у нее в классе недобор и она может взять сестру к себе.

Сестре выдали в школе громоздкий инструмент, явно лишний в нашей бестолковой жизни и захламленной детской. Из куска старого вельвета мама сшила для виолончели чехол, а папа просверлил в полу детской углубление, чтобы во время игры туда упирался виолончелев шпиль.

Трижды в неделю сестра запихивала инструмент в пыльную вельветовую тряпку, готовя виолончель к походу в музыкалку. Виолончель сопротивлялась и стукалась об окружающие предметы, перечисляя их длинными утробными стонами: спинка кровати, ножка стула, вторая кровать, письменный стол, стена, дверь, снова дверь... Ее стенания слышны были мне все время, пока сестра спускалась с виолончелью вниз по длинной сырой лестнице нашего дома №50 на улице Клары Цеткин.

Музыкальная школа была неподалеку, на Ленинградской, располагаясь в старинном деревянном особняке с колоннами, который неизвестно какое чудо спасло от сноса. У него было свое, непонятного для меня происхождения имя "Дом Волкова". Я помню его утонувшие в сугробах темно-бордовые стены и два сильных запаха – точнее, один запах и одну вонь, которые внезапно ощущал в этом здании онемевший на морозе нос: пахло горячей печью и воняло туалетом - уборные в деревянных домах распространяют особенный дух. Сестра приносила домой эти запахи вместе с виолончелью, которую со стуком ставила в угол.

Я не любил ее домашние музыкальные экзерсисы. Выцветшие белые цветы на зеленых обоях, низкий длинный сервант, заваленный книгами и игрушками, две пружинные кровати, которые, как говорила мать, она купила нам для будущей семейной жизни, однообразные звуки виолончели - коричневые и неизящные, моя сестра в школьном платье и драных тапочках, прижимающаяся левым ухом к темной загогулине грифа… вот, что вспоминается мне при имени Ростроповича, чтении строчки про "кавалькады в чаще" или вопросе о моем детстве. Еще раскоряченное сидение сестры, обхватившей виолончель…, и мысль о том, что в этом мире не было мужчины, кроме отца, которого бы она обнимала…, …слишком длинный для ее руки смычок, мерзкий звук канифоли, которой натирали его конский волос…, …несущийся с кухни запах любимых отцом кислых щей и полная безнадежности северная зима.

Однажды я насыпал внутрь виолончели сухой горох, после чего к виолончельным стонам прибавилась бестолковая дробь - как будто между деками оказались мыши, которые не могли выбраться наружу через узкие эфы. Сестра замахнулась на меня смычком и попыталась вытряхнуть горох на пол. Зеленые и желтые шарики вылетали из широкого виолончелевого тела как козьи какашки. В этот момент она казалась мне живой и беспомощной как ребенок, которого держат над горшком.

Сестра росла, пару раз ей меняли виолончель на более крупную, покупались новые смычки и струны, папа варил зимой щи, летом ходил за «Боржоми», а водка была дома круглый год. У матери на работе случались неприятности, она болела, кричала, била нас папиным ремнем, или просто давала оплеухи, я слушал виолончель. Однажды она научилась произносить нечто членораздельное, и какая-то вещь мне нравилась.

Время от времени черный конский волос на смычке перетирался и начинал лохматиться, колки ломались, а держащая струны резная подставка давала трещину. Мать вручала нам с сестрой пятерку и посылала вместе с виолончелью к мастеру. Он жил на нашей же улице, неподалеку от реки Нюксены, рядом с взлетающим легким шпилем давно заброшенной церкви Варлаама Хутынского – единственного храма, который мне нравилось рисовать.

Жилище мастера Виталия Леоновича находилось в глубинах старого деревянного дома – нечто вроде коммунальной квартиры в провинциальном варианте. Мы нажимали на один из десяти звонков, где была обозначена фамилия мастера, дверь открывал старик с небольшой аккуратной бородой, который вел нас через общую кухню и крохотный грязный коридор в свою пахнущую столярным клеем и лаком комнату с лежащими повсюду скрипками и альтами. Сестрина виолончель была обычно в единственном числе, потому что из-за своего внешнего уродства этот инструмент являлся в нашем городе редкостью. Через пару дней виолончель возвращалась домой, пахнущая, подобно пациенту после больницы, чем-то чужим и незнакомым.

Отучившись положенные в музыкальной школе годы, сестра категорически отказалась иметь дело с надоевшим инструментом, несмотря на все уговоры Анны Павловны и нашего отца. Она облегченно отволокла виолончель обратно в Дом Волкова, но дырка в полу не позволяла думать, что жизнь виолончели в этой квартире прошла для всех нас бесследно.

Сначала сестра хотела стать учительницей начальных классов, потом серьезно занялась дзю-до, затем решила идти в монахини. Уехав в Ленинград, она исчезла из моей жизни так же, как когда-то ее неуклюжая виолончель. Где-то далеко сестра сошла с ума, оставив мать плакать над ее редкими и безумными письмами, и упрекать меня в моем благополучии. Ленинград переименовали. Папа умер. Иногда в коробках со старыми вещами мне попадаются осколки желтой канифоли и сломанные черные колки.

Сестра, обнимающая виолончель... и виолончель, покорно мычащая под смычком в руках сестры...Как ее звали?