Тиран

Ночью все звуки в бункере затихают, пустые коридоры, ничего, что бы могло обрадовать глаз и постоянные мысли о безвыходности. В своем кабинете он сидел и не ощущал времени, спать не хотелось, правда после того, как он задумался, понял, что не спал уже три дня. Выйдет ли он когда-нибудь из этого злосчастного бункера. Разум давал понять, что нет, но сердце все еще трепетало, все еще жила надежда на то, что великая фашистская армия не может так и закончить свое существование. Сидел он тут, делая вид, что что-то надо делать, что есть какие-то дела. Но ничего не было, не было ни великой армии, ни былой поддержки народа, приближался конец, и он это понимал. Все изменилось, даже он, не было даже его самого, былого, дерзкого, полного идеями, амбициозного Адольфа Гитлера. Самое ужасное не то, когда армия терпит поражения, не то, что народ уже против, не то, что ты один. Самое ужасное для него было то, что умирала сама идея и несмотря на все старания, он понимал, что мечта о 1000-летней немецкой империи всего лишь миф, легенда, мечта, которая потребовала слишком большого, слишком многого. Надо ли было так переполошить весь мир? Для него всегда цель оправдывала средства. Но только теперь он понимал, что ничего не может просуществовать, если оно основано на бесчисленных человеческих жертвах.
Тишина сначала казалась спасением. В этой тишине не было ни войны, ни поражения, ни "Майн Камфа", ничего, и тут сам Гитлер сам себя чувствовал простым человеком, у которого еще все впереди, ничего нет позади. Мир тут казалось его не знает и не чувсвовал он всего того, ужаса, который на самом деле наполнял все его окружение. Наслаждаясь этой тишиной, Гитлер начал фантазировать, о том, как было бы хорошо, если б все на свете приняли превосходство Германии, евреи сами себя поубивали бы, армяне стали бы рабами, слявян он бы выслал куда-нибудь далеко, и Германия стала бы величйшим государством, а немцы стали бы на самом деле повелителями мира во главе с ним, с Адольфом Гитлером. Так мечтая, он вдруг вскочил, понял, что спал и встал с кресла. После сна он еще не до конца понимал, где находится и что с ним. Вдруг глаза его остановились на огромном зеркале, висевшем перед ним. То, что он там увидел, бросало в ужас и заставило снова вернуться к жестокой реальности: в темноте комнаты только зеркало чуть-чуть блестело, отражая свет от тусклой горящей лампы, и из этого блесящего зеркала на него смотрело лицо изнеможенного человека, худого до крайности, небритого уже наверное неделю, на зеленой простецкой и грязной сорочке ярко выделялась на глаза черная свастика. Как же он в этот момент возненавидел ее, но осознав это чувство, снова заставил по преженему посмотреть на нее. И глаза, его собственные глаза его заставили встрепенуться ото сна, на этом лице единственными живыми были глаза, яркие, агрессивные, полные идеи, которой на самом деле уже не было и ужасно грустные одновременно. Гитлер вышел в коридор, длинный, темный, тихий, только конец был более или менее освящен, но именно источник света виден не был. Не известно откуда доносился звук воды, капающей на железный умывальник. Звук каждой капли казалось врезался в душу Гитлера, заставляя вздрагиваться от каждой капли. Никогда он еще не слышал ничего ужаснее. Ему захотелось просто убежать из того бункера, бросить все и убежать из осажденного Берлина, Германии, просто умереть, уснуть навсегда. Невыдержав всего этого ужаса, он просто начал бежать по коридору, бежал, пока не дошел до лестницы в конце и начал подниматься наверх, наружу, на этажах выше ему повстрачались несколько солдат, не понимающих, что с их фюрером, рвущим на себе сорочку и кидающего на пол. В простой майке он бежал, и друг за другом все посты наверх вставали в фашистском приветствии, а ему все это было безразлично, он бежал, пока уже на верних этажах не упал и не вставал. Он не знал, что делать, здесь оставаться он не мог, наруже тоже. И эта безвыходность заставила слезам выбиться из глаз, сделав их как и много лет назад, добрыми и искренними. Лежа на полу, он услышал медленные тяжелые шаги.
-Мой фюрер, пойдемте к вам. Вам надо отдохнуть, поспать.
Борман поднял Гитлера с пола, тот оперелся на него, и пошли, пошли назад, вниз, в темный ненавистный кабинет. Слезы катились с глаз фюрера. Так он не плакал наверное с детства, когда посещал хор бенедиктанцев в Ламбахе, и выносил побои отца. Тогда он еще мечтал о духовном сане.
До окончательного взятия Берлина оставалось еще 15 дней.