Визит к старой даме

Возможно, стоит считать благом, а не проклятием неотвратимость воплощения моих желаний – исполняемых точно, но не в срок; или, может быть, как раз в срок: когда схлынет горячий нетерпеливый восторг и вчера бесценному определится точная цена.
Вот – что за выспренняя метафора! – мне на дом доставили очередную картонку с ценником. Мальчик, повзрослевший за три года, даже чуть постаревший – нет, разумеется, не внешне, - все та же грация глазастого лемура, все тот же открытый прозрачный лоб, все то же стилистически выдержанное многословье, которое некогда казалось мне признаком ума, - впрочем, ты ведь действительно неглуп, - и все это теперь выглядит забавным анахронизмом, таким, как самиздатовский альманах или гибкая грампластинка в пыльном конверте.
В те месяцы, когда я любила тебя, я начала много курить; не лучший, но верный способ хоть ненадолго привести мысли в порядок, мне это давно не требуется, но гортань привыкла к терпкой раздирающей горечи – я до сих пор курю слишком много, и ты жалостливо морщишься, потому что я тянусь к третьей за полчаса сигарете.
Я встаю, чтобы сварить нам кофе, - глупо, но тех, кто кофе «заваривает», я попросту ненавижу, - по дороге меняя замолкшую кассету, Билли Холлидей на Колтрейна, в твоем следящем за мной взгляде – тот блеск, за который, по выражению общей знакомой, «могла бы шагнуть с крыши»; та девушка была равнодушна к джазу, но обожала рок-н-ролл, я же люблю джаз, «кул» больше, чем «хот»; кассета с Билли занимает свое место на полке, кофе я подаю в разных, но чудесно сочетающихся одна с другой крошечных чашках: серебряная с вызолоченным нутром и белая из костяного фарфора, с рассыпчатым узором, напоминающим ситец, в семидесятые годы такие и называли ситцевыми; перед тобой я ставлю серебряную. 
Стараюсь утопить твое неподдельное воодушевление в деталях, заводя разговор об изменчивости лондонского климата, о Брайане Ино, о преимуществе вольтеровских кресел над подоконником на лестничной клетке, о символике числа «два» – от двух веселых гусей до дуализма в учении Зороастра, о пестрых фантазиях Унгаро и гнетущем унисексе Кельвина Кляйна, о многообразии сортов капусты и о шумихе вокруг гибели принцессы Ди.
Теперь я не очень уверена, что моя тяга к тебе стоила фатального полета. Хотя порыв был искренним, ночи без сна – долгими, подушка – мокрой, а речь – сбивчивой, совсем как сейчас твоя. В чем дело? Я стала старше, строже, скучней; вероятно, ты принимаешь это за изысканность; я избегаю солнечного света – ты находишь это романтичным; на самом деле у меня просто болят глаза. В намечающихся морщинах возле моего рта – слава богу, пока только намеках на морщины! – ты видишь «выразительность», «опыт» или что-то еще в том же роде. Опыт отнюдь не делает лицо интересней, но ты – лишь мальчик, откуда тебе это знать? А складки у рта быстро образуются у тех, кто выкуривает, как я, полторы пачки за сутки.
Мальчик мой… Я любуюсь тобой (любуюсь собственной нежностью), когда ты, нервничая, вертишь в тонких пальцах пустую чашку, - от добавки ты поначалу отказался: бережешь здоровье, но не выдержал, и я снова налила тебе кофе, теперь и он выпит, надо на что-то решиться, - вскочив, суетливо, роешься в книжном шкафу,  где Кортасар мирно соседствует с Токаревой, предназначенной в подарок сестре. Спорное ударение в фамилии аргентинца является предметом беседы последующих десяти минут. О Токаревой ты не спрашиваешь, а жаль, - похвасталась бы, что не без удовольствия смотрю порой серию-другую «Санты-Барбары»; таким образом, сколько-нибудь времени неминуемо заняло бы обсуждение феномена массовой культуры, запускающей ядовитые щупальца в умы, даже подобные моему, но ты вместо того вдруг лепечешь о цвете моих волос и глаз, странно, за три года цвет волос у меня ничуть не изменился, ни одного седого волоса, и я не трачусь на красящие шампуни, о глазах нечего и говорить, а вот с твоими явно что-то случилось, с чего бы это? Мы целуемся, и я с трудом вспоминаю твой запах, ведь у каждого – единственный, присущий только ему запах, и способность его ощущать – основа всякой земной любви, до гроба или на час, но я куда лучше слышу свой собственный, горьковато-сладкий запах спокойной скуки и вялого желания, - ты не уличишь меня, ты отрывисто брызжешь сентиментальной слюной, - иносказание, но я все-таки охотно вытерла бы губы.
Вопреки литературным канонам я иду с тобой в постель – в первый раз, моя любовь 19ХХ года; не скажу, что это обстоятельство оставляет меня равнодушной; предупреждаю: «Не жди от меня, чтобы непременно…» – не договариваю, щадя твою стыдливость, ты не терпишь четких формулировок из женских уст, о последний рыцарь, сонм страхов и упреков в твоем сердце, но прекрасная дама спасет тебя на эту ночь, ибо что ей еще остается? Напротив дивана, конечно, висит зеркало, - зеркало множит скуку заученных телодвижений; вниз-вверх, вниз-вверх, лепет, вскрики, я хочу спать. Я чувствую себя виноватой – но вряд ли перед тобой, - я взываю к памяти, в надежде окрасить ей блеклость некстати сбывшейся мечты, - а ведь и тогда, понимаю вдруг, могло бы быть очень просто… но я тогда не смела поднять глаз – мокрая подушка, страстный плач саксофона, – и вроде бы просыпаюсь. Вроде бы что-то во мне сдвинулось с мертвой точки, вот оно, вот, сейчас, милый, дама твоя еще не стара  - и, все, не вышло, я хочу спать. А ты, обессиленный, валишься мне на грудь и, кажется, счастлив.
Еще раз, еще одна унылая пытка – зимняя ночь длинна. Сколько радости, сколько маленьких радостей, тонущих в одной, огромной, как мир, мне могло бы дать тихое ревнивое изучение географии родимых пятен, гладких дельт в излучинах голубеющих прожилок, пушистого темнотравья ресниц, эльфийской, эллинской легкости голени… тщетно, образы, не освященные минутой, тривиальны и мертвы; мне все это больше не нужно.
После того как, поболтав за утренним чаем о детективном романе и александрийском стихе, о близорукости Ренуара и компьютерах, о вырождении сценического искусства и болезнях «маргариновых детей», я чуть ли не силой выталкиваю тебя за дверь, обещая звонить, заходить, слать весточки голубиной почтой, объездить с тобой на джипе Латинскую Америку, как только ты получишь премию за третий квартал, - да чего я только не готова пообещать! – я думаю, что и впрямь старею… Но это неправда, у меня просто слегка притупилось обоняние от сигаретного дыма, это бывает, это так понятно…
Возможно, мы с тобой действительно поедем за тридевять земель, на джипе, купленном на квартальную или Нобелевскую премию, - почему бы и нет? Возможно, и твои мечты начнут сбываться…. кто поручится, что мое проклятие не заразно?
                1998