Асоль

Асоль

В маленьком старом домике деревни Лемяшино доживали дед с бабкой. Доживали  туго и вымученно. С утра молчали, к обеду бранились, к вечеру бабка  начинала пускать слезы,  теребя сухими пальцами свое изношенное лицо, а дед доставал водку и выпивал ее за сараем. Потом, устав от прожитого дня оба засыпали,  нервно и  тяжело.
И жили они так уже много лет. Всегда. С самой свадьбы. И уже много лет  она  пускала под вечер слезу, а он пил водку за сараем (туда  даже образовалась  незарастаемая никогда, узенькая тропинка). И не было в их жизни и дня, который бы  они прожили не вместе.
 Но  почему-то иногда, старуха начинала бредить-вспоминать, как могла бы она жить без старика,  если б не пошла за него, добывая  из анналов своей памяти Петров и Иванов,  богатого татарина и колдуна-цыгана, которые, дескать, тоже хотели ее брать в жены и везти в другие миры,  в обетованные земли, а она не пошла – за  него, дурака, выдали. И брались откуда-то матросы и один капитан, проплывавшие мимо, вожделеющие и звавшие с собою («Так ведь, старая, реки-то у нас нет» – возражал  было дед. «Молчи, у-у, изверг».), заезжие геологи,  известный, болеющий чахоткой писатель, художник-пейзажист, троюродный  брат из Белозера… «Дык откуда, - перебивал дед, - тебе до меня и шестнадцати еще не было!» «А, что ты знаешь?! - махала рукой бабка и  вдруг добавляла, - он за мной все равно еще приедет». «Дык кто? Кто приедет-то?» – испуганно волновался за старуху дед. Но та не отвечала, а только улыбалась и задумчиво  смотрела в окно, за голубеющий горизонт.
 Потом они ложились спать.  Старуха не то скулила, не то постанывала во сне чему-то своему. Чуткий по бессоннице дед прислушивался, скреб голову и ворчал: «Стыдоба, ох, стыдоба».
По утру начиналась прежняя песня. Старуха  ныла про своих давних и, должно быть, умерших уже женихов, но  все больше про капитана. Дед бесился, нервно елозил тощим задом по скамье: «Спятила, старая, совсем. Нету реки у нас. Нетуть.» «Была раньше, - истерично кричала бабка, - была раньше река. Там, за лесом и была.» «И где? Куда теперь подевалась?» –  с ехидством вопрошал дед, уже нашаривая под скамьей бутылку. «Иссохла» - отвечала бабка и опять устремлялась слезливыми глазами за окно.
Наступала зима. Со снегом и холодами. На это время бабка становилась совсем смирной. Ни о чем  уже не говорила, и только сидела тихохонько в углу, сжавшись и без движения, силы берегла.
 Раз в неделю дед брался за лопату и, кряхтя,  расчищал дорожку к сараю  и  совсем уже повалившемуся сортиру. Возвращался он красным и вроде довольным,  теребил старуху за плечо и  несколько раз говорил, не ожидая ответа, больше для себя: «А что, старая,  жить будем,  проживем.»
В апреле старуха оживала. Глаза ее оборачивались к внешнему миру, недоуменно задерживаясь на старике и предметах дома. Она надевала большие  резиновые сапоги и каждый день куда-то надолго уходила. Дед  особо не интересовался, пусть.
Май  в Лемяшино  сложился в том году  совсем теплый, розовый.  Утреннее, густое еще  небо, вместе с солнцем стекало по оранжевым сосновым стволам к  мягкой зеленой земле. И даже дед, наблюдавший такое восьмой  уже десяток своих лет,  завел привычку выходить каждое утро к оврагу и смотреть на этот туман, оранжевые стволы и втягивать в себя свежий еловый дух.
В такое как раз утро и пропала  старуха. Не умерла, а даже и  сказать странно – исчезла, сгинула. Дед  сразу же и хватился – всей деревней искали:  и в лесу, и за лесом, и за оврагом. Кричали на все голоса: «Асоль! Асо-оль», да так и не нашли. Нетуть.