Перед потопом

Стояла холодная зима и в маленьком австрийском городке, примостившемся у двух узких озер, все замерзло, только скорый экспресс рысью проносился днем и ночью по гладким рельсам из Вены и обратно, ритмично дыша, изрыгая огонь. Все пахло войной, и никто не знал, что принесет завтрашний день. Тяжелые известия и странные слухи пришли сюда с дыханием холодов. И город, знавший многие годы неторопливой, процветающей и защищенной ассимилированной жизни, вдруг был захвачен беспокойством, как   будто бы   должны были разлиться озера.

Несколько лет назад здесь были меланхолический рав, глава общины, маленькая богадельня, но эта щепотка рассыпалась и пропала. Дочери рава вышли замуж за иноверцев, глава общины умер от разрыва сердца, а меланхолический рав сошел с ума. Катастрофы приходили одна за другой. Ночью рава забрали в Вену. Рабанит, скрывавшая это от своих дочерей, обвиняла мужа в том, что он не берег свое здоровье, таскался по деревням, слишком тщательно соблюдал заповеди и часто постился. Дочери, которые пришли утешить мать, сидели и молчали. А старуха громоздила одни подробности на другие. И проговорив несколько часов, задремала; и старшая дочь Бланка осталась, чтобы хранить ее сон. Вечером пришли несколько торговцев, полукровок, утешить семью. От скорби они казались высокими и тощими. Бланка угостила их кофе и рассказала, что рав упокоился в своей постели.

В начале осени состоялась всеобщая распродажа и из дома рава вынесли тяжелую мебель. Слова потоком лились из старухи и она без перерыва обвиняющим тоном говорила о катастрофе. Как будто бы рав не умер в мучениях, но хотел этим отомстить ей и ее дочерям. Бланка сидела рядом с ней и слушала ее слова с застывшим лицом.
В ноябре дом неузнаваемо изменился. Старые обои содрали и оклеили стены новыми, цветными. Одержимая рабанит была сильно встревожена. Как будто это был не дом скорбей, но обновленный дом его юности. В конце ноября Бланка переехала в дом жить вместе с со своим мужем. И старуха, которая все время забывала правду, отступила в боковую комнату. Слова покинули ее. Тяжелое молчание вдруг воцарилось в комнатах.

И тут нагрянули холода. Скорые поезда больше не останавливались на этой станции, и странный запах близкой катастрофы пришел и поселился вместе с сыростью. Старуха больше не вставала из своей кровати. Ее лицо похудело и изменилось, она стала бормотать старые слова, рваные и непонятные, и ночью она просыпалась от кошмаров. Бланка вставала успокоить ее и утихомирить злых духов, которые, рассерженные и неудовлетворенные, блуждали по комнате. Всем было ясно, что она медленно умирает. Смерть шла к ней растянутая на дни, недели, месяцы.

И весна не принесла новой надежды. Дочь страдала за все свои грехи: за то, что не хотела учиться, за то, что вышла замуж за Крампа и за то, что разбазарила наследство. Крамп сдерживался и не вмешивался.
 — Что мне делать? — спрашивала Бланка, совсем отчаявшись. Странно, что и Крамп изменился, стал скрытен и иногда приводил домой друга детства. Когда он слышал ворчание старухи, его лицо искажалось. Старуха снова болтала без умолку.

—  Она разрушает мою жизнь — плакала Бланка. Все было бесполезно. Старуха погрузилась в свою старость, эгоизм и все время капризничала. Но хуже всего были эти ее старые страхи, трое дочерей, которые одна за другой вышли замуж на иноверцев. Однако, не за простолюдинов. Крамп был директором местной школы, не пил, не был азартен и не гулял на стороне. Свободное время он отдавал самообразованию. И старуха соглашалась, в свое время, что нет христианина лучшего, чем он.

Но болезнь вдохнула в ее душу какую-то старую вражду. Она стала обращаться к Крампу так, будто был он не ее зять, а один из слуг. А к Бланке стала она такой строгой будто бы та была не взрослая дочь, а девчонка, которую можно укорять прямо в лицо.

—  Опять эта ужасная еда. Снова капуста

 — Это вкусная еда.

—  С твоего позволения...

Что только ни делала Бланка, чтобы ей угодить. Укрывала шерстяным одеялом, готовила разнообразные кушанья, не отходила от постели. Но старуха спрашивала:

 — Почему ты ешь эту австрийскую капусту?

Бланка научилась молчать, не обращать внимания, безмолвно переносить боль и скрывать от мужа горькую правду.
Болезнь сделала поведение старухи тяжелым, злобным и агрессивным:

 — Мы себя так не вели. Я не понимаю, как ты можешь сносить все это.

Иногда с еще большей злобой:

 — Ты, наверное, хочешь бросить меня?

В то время уже не стало евреев в городке. Закрылись текстильные магазины, и вместо них появились мясные лавки, спортивные магазины и четыре пивные.

Кровать старухи стояла рядом с окном, она со странной бдительностьюм следила за прохожими. Строгость ее ворчания была смешна: ничего не изменяется. Пьяные так же дерутся, девушки так же липнут к молодым людям; когда начинались военные демонстрации, со знаменами, она ядовито смеялось и злорадствовала; но к Бланке она обращалась очень строго:

 — Сегодня вечер пятницы. Будь так любезна, подай мне, подсвечники. Я хочу благословить субботу. Я не стыжусь этого.

—  Я не ем порченного мяса.

—  Закрой шторы. Сегодня суббота.

—  Ты можешь поступать по своему усмотрению.

Странно. Пока был жив ее покойный муж, она работала в магазине и не соблюдала заповеди столь тщательно. Но сейчас снова стали одолевать ее старые слова, остатки молитв и гримасы, которые, по-видимому   хранились в ее голове.

  Бланка умоляла:

 — Только не громко, мама.

 

Пришло лето но ей лучше не стало. Капризы усиливались. Да и уличные слухи были неутешительны. Крамп вернулся из центра и говорил что-то странное. Бланка сперва не поняла, о чем это он, и Крамп должен был объяснить ей тяжкий выбор. Поскорее убрать старуху или уехать на продолжительный отдых. Всю ночь стояла Бланка возле постели больной, пытаясь сделать выбор. Мать по-видимому что-то поняла, потому что сказала:

 — Я не боюсь. Ты можешь ехать. Смерть не так страшна, как прикидывается. Я уже выучилась жить сама.

Назавтра, еще только зарозовело небо, вышли на станцию. Стояло ясное лето, и на небе не было никаких признаков плохой погоды. Поезд быстро пересек долины и начал забираться наверх. Свет лета и свет пшеницы изгнали из сердца боль расставания. Какое-то облегчение охватило ее, и она беззаботно болтала.

Летний отдых они провели в домашних пансионатах, которые Крамп называл мелкобуржуазными в полном смысле этого слова. В прошлом году они не выезжали из-за дороговизны. В этом году Крамп пожелал выбрать что-то иное, что-то австрийское, может быть, и изменить немного старый распорядок  жизни, они не говорили о разводе, как будто была между ними договоренность больше об этом не говорить.

К вечеру приехали в Кроцшток. Это был маленький австрийский городок, наполненый солнечным светом и ароматом гор. Они сняли дом с двориком. Крамп говорил на верхне-немецком диалекте, и Бланка не все понимала. И лошадь была во дворе, гнедая лошадь, которая придавала дому, укрытому соломенной крышей, старинный покой.

Весь день Бланка спала, будто бы после тяжелой болезни. Крамп сидел в пивной, пил пиво, упражнялся в бросании дротиков в цель, шутил с буфетчицей. Как человек, который вернулся в свой сельский дом. Когда Бланка открыла глаза, она почувствовала какую-то тяжелую пустоту. Будто бы все ее силы были высосаны. Стояла ночь, и деревенские комнаты распространяли запах сухой соломы. “Где я?” — спросила она сама себя и осторожно спустилась с кровати, как слепая ощупывая стены.

Двор был пуст. Лошадь тянула свою шею к яслям, и Бланке показалось, что ее длинная шея похожа на дерево. Она чувствовала, что и головная боль прошла. Летнее платье стекало тонкими струйками по ее телу. Она сняла шаль, осторожно как снимают повязку, и вышла на улицу. Голоса иногда шумно вскипали в пивных погребках. Женщина стояла на улице и очень по-мужски курила сигарету. Лаяла собака и ее глухой лай никого не злил.

Она нашла Крампа в пивном погребке. Он стоял в комнате для игр и метал дротики в цель. Странной была его поза. Он был весь в напряжении, будто стоял рядом с норовистой лошадью. Бланка спустилась к нему и он не удивился. Его голубой взгляд сузился под бровями и он приблизился к ней медленно, как надушенный крестьянин.

Кофе не было, и они пили пиво. Он говорил с буфетчицей по верхненемецки, и Бланка не все понимала. Горькая жидкость проникала в ее внутренности, словно лекарство. Она скривила губы и Крамп засмеялся.

—  Я спала, — напомнила Бланка. Крамп не отреагировал. Он был весь погружен в эту темную реальность. Пожилые мужчины вошли в двери и наполнили зал словами и потом. Крамп сел и весь напрягся.

—  Что они делают здесь? — спросила Бланка.

—  Так, ничего, — сказал он рассеянно и перевел свой взгляд   на мужчин.

А дни были приятно теплые и летние. Мужское начало в Крампе расцвело. Он играл на биллиарде, метал дротики в цель, верхом ездил на охоту. Его городская бледность исчезла и он покрылся загаром, лицо его раздалось, он ел полные порции телятины с квашенной капустой. Дрожащая Бланка была рядом с ним. Иногда она смотрела на крепких деревенских женщин возле стойки со скрытой ревностью.

Слова ушли и они почти не говорили друг с другом. И возвращаясь ночью, пьяный — не пьяный он обращался к ней грубо, как и принято обращаться к слабой женщине. Все, что в нем было, пропало, будто и не было. В деревенских комнатах поселился запах седла, сапог, лошадей и охотничьих ружей. Он возвращался к вечеру и два затравленных зайца висели у его седла.

Она была рядом с ним, покорная, как человек, который пытается научиться.   Но все окружающее было для нее недосягаемо. Соленые слова, поведение людей и, самое главное, сам Крамп. Он находил слова для всех, но не для нее. Он говорил: “Верно, все здесь другое. Австрийское в полном значении этого слова.”

Субботним вечером пивной погреб был набит битком. Кто-то выламывал заднюю дверь и толпа вываливалась наружу, на площадь. Пили и танцевали. Крепкие мужчины обнимали Бланку, и Крамп не протестовал. У всех на глазах он прижимал на кушетке крестьянку Эльзу. Всю ночь гремели барабаны. Под утро она растянулась вместе со всеми на безмолвной площади, убитая громкими барабанами.

Назавтра взгляд Крампа был прозрачен и невыразителен. Он сердился и не спрашивал ничего. Был погружен в действие. Расчесывал щеткой лошадь, ладил седло, как будто бы это не был Крамп, а кто-то из местных, похожий на городского Крампа. И пока стояла она, удивленая и безмолвная, он вскочил на коня и уехал в город. Она долго стояла, глядя вслед удаляющейся лошади. Лошадь исчезла из виду. Она растерянно посмотрела влево, отбросила волосы и подставила лицо солнцу. Без остановки прошел поезд-экспресс, а на небе появилось и осталось летнее облако, оранжевое и тревожное.

—  Обед — сказала она, как вспоминают старый долг. На кухне лежали кучей картошка, лук и две сумки свеклы. Она принесла таз и села чистить овощи. Запах кипящей воды навеял на нее какой-то ужас. После полудня вернулся с охоты Крамп, снял седло и, не поздоровавшись вошел в дом. Бланка, будто рабыня, подала ему еду. Он ничего не спросил и не поблагодарил, как крестьянин, которого солнце и воздух     заполнили так, что места для слов не осталось. Было жарко, и дожди не шли. Взгляд Крампа становился прозрачным, словно тяжелое стекло. Вечером она, согнувшись, спускалась к нему в погребок. Она похудела и платья висели на ней. Мужчины скользили взглядом по ее лицу, не задерживаясь.

—  Что ты тут делаешь — обратился он к ней, и она была уничтожена.

В конце июля пошли сильные дожди, и Крамп не выходил на охоту. Над головой Бланки стали проноситься бурные слова.

—  Я же тебе сказал. Сколько раз тебе можно говорить.
Какая-то тяжелая тупость была в этих словах. Память ушла от нее и угасла. Она чувствовала, какую-то близость, идущую и большую к домашним тапочкам, которые мама пошила ей в дни траура. А ночью она отчетливо услышала ее зов: “Бланка!” Она подняла фитиль в лампе и встала. Голос креп и звал, но снова не так отчетливо. 

Назавтра сказала она Крампу, что хочет ненадолго вернуться домой. Крамп поглядел сквозь нее своим ясным взглядом и сказал: “Если хочешь”. Она услышала в его ответе враждебность.

Поезд был полон солдат и картонных коробок. Никто не сходил на маленьких станциях. Тряска была невыносима. Один из солдат, сидевший с нею рядом, сказал, что он выходит в Касеркатине и предложил ей поразвлечься ночью на соседней станции. Бланка улыбнулась ему и почти согласилась. Но почему-то сказала, что ее путь лежит в Баднеро. Странно. Она рассмеялась тому, как унизили ее слова.

От этого ей немного полегчало. Станции, соседние с Баднеро, которые она хорошо знала с детства и по гимназическим экскурсиям, были украшены цветами и плакатами, солдаты толпились в дверях   киосков, как в огромном цирке. Длинный плакат красного цвета с одним словом объявлял: Judenrein.

Знакомые дома, деревья, ворвались на миг в ее пустоту, как холодная вода. Вот я здесь. Здесь она хотела позвать из своей пустоты, как человек, у которого опустились руки. Но как назло, вспомнилось ей, как она провалилась на последних, тяжелых, экзаменах.

Поезд мчался, а Бланка была погружена в свою пустоту. Мысль о том, что еще немного и она будет дома, ее не обрадовала. Она страстно желала в ту минуту какой-то другой темноты, темноты, в которой нет другого движения.

От станции до дома она прошла переулками. Она очень любила этот краткий путь. Она бежала и ноги сами несли ее. На двери висела красная восковая печать, и на бумажке, отпечатанной на ротаторе было написано: “Жильцы выселены. Городская собственность. Вход запрещен.”

Она прочла и спустилась. Скривила губы в улыбку. Будто бы попробовала что-то безвкусное. В пустой сумке было еще немного мелочи и она стояла и пересчитывала: бумажки отдельно, а монеты отдельно. Денег было мало; она вернулась коротким путем на станцию; в буфете купила бутерброд с колбасой. Какая-то женщина рассказала ей, что ее мать рано утром вывели из дома два охранника и отправили в Вену. “Я должна ехать туда” — молнией промелькнула в ее голове мысль и помутила ее сознание.

У нее не было денег на обратную дорогу.

Вечерний свет был окутан запахами вина, в этот миг в ее сознание вернулись несколько слов: стаканчик мороженного. Но слова были далеко, будто ускользнувшие воздушные шарики. Пока она стояла между зарешеченным окном и горшком с запорошенной сажей геранью и шарила в пустом кошельке, к ней подошел станционный рабочий и сказал:

 — Хочешь развлечься со мной сегодня вечером?

—  Я не против, но я не местная. И нет у меня денег на обратную дорогу.

—  Я куплю тебе билет. — Сказал рабочий.

Они зашли в ближайшую пивную. Рабочий пил и рассказывал анекдоты. Бланка сказала, что у нее есть желание прогуляться; и рабочий засмеялся, будто услышал новый анекдот. На ее лице больше не виделось страдание. Какая-то тяжелая гордость, гордость, полная презрения распустилась на ее скрытых ранах. Она шла во все места, куда тащил ее рабочий смело и без страха; под утро, когда он вытащил из кармана обещанные деньги, она хотела сказать ему: “Меня зовут не Мими, а Бланка. Ты провел ночь с проклятой еврейкой”. Но она не сказала ни слова. Желание поехать в Вену было сильнее раненной гордости. И она положила деньги в свой кошелек.

Ночные огни еще тускло светили за решетками окон. Далеко, будто из узкой щели, скулил какой-то голос. Платформа была пустая и только рабочий сидел у стойки, пил кофе и курил сигарету. Его смуглое лицо, перепачканое сажей, выражало темную тупость. По боковым путям медленно двигались низкие платформы, закутанные в темный брезент. Это медленное движение приковало на мгновение ее взгляд.

Экспресс пришел вовремя и остановился. Она протиснулась вовнутрь вместе со множеством солдат, как мокрая сумка. У нее кружилась голова и ее вырвало. Мысль о том, что жизнь вытекает из нее, как из пустой бутылки, ничуть не испугала ее. В Вене солдаты пересели с поезда на поезд, а она осталась стоять на площади.

Вечером пришел транспорт с женщинами и детьми и Бланка безмолвно присоединилась к ним. Ее никто не спросил, кто она и откуда. В тесноте вагона старая женщина положила свою голову ей на плечо. Бланка обняла ее за руку, и взяла ее тяжелую ношу.