Кусочек сыру

Кусочек сыра


Ее обокрали. В этой совершенно чуждой Москве, огромной, поточной и бездушной. И вот она уже не первый час слонялась вокруг Комсомольской площади по трем вокзалам, все возвращаясь примерно на то место, где скорее всего это случилось, и все повторяла как заведенная словечки из песенки, что разносилась из хрипящих динамиков музыкальной уличной палатки. Что-то про финансы, которые поют романсы. Разум не включался, был мутным, как лужи под ногами, а она все надеялась, что не украли, а сама потеряла и надо только найти. Вот там надо посмотреть, за мусоркой, или вот за этими ларьками, согнанными в ряды.

Но – нет, нет и нет. Ничего. Ни карманов, ни денег, ни билета – ничего. Она стала привыкать к холоду и забывать о том, куда ехала, зачем, откуда. Приступ тупого одиночества затягивал ее в свою воронку. И что с этим делать она не знала. Вроде бы не мамина дочка, но такого с ней еще не случалось. Нет у нее такого жизненного опыта, как и этих гадких денег, что кто-то получил играючи, а они ей так нужны сейчас.

Тоска глядела на нее со всех сторон. Вот, оказывается, какое у нее лицо: огромное и неопределенное, равнодушное, разбитое на многочисленные неприглядные детали города вокруг. Покрытое мусором, трещинами, пылью и грязью. И среди всего этого – она в своей милой светлой с пятнами шубке. Серые глаза сомнамбулически распахнуты, покрасневшие кисти рук беспомощно свисают из рукавов шубки.

И она едва замечает, что приходится отмахиваться от приметивших ее типчиков, гужующихся при вокзалах. И только потому ей это удавалось, что она в этом своем состоянии почти полного транса, тупо бьющего ей в виски вопросом “Что делать?” совершенно их не замечала, а значит – не боялась. А вот привокзальные девочки наконец решили, что она точно заезжая, и надо определиться с территорией, и начали резкий разговор с предложением катиться отсюда к такой-то матери. Она смотрела на них, как на приведений, не отвечала им. За что получила своей же сумкой по голове и оказалась в грязном сугробе, ошалело глядя, как мелковатая шлюшка замахивается на нее снова. Знакомая сумка, описывая дугу, перевалила зенит, и она инстинктивно отклонилась назад. Все ее оставшееся добро в этой сумке неуклюже плюхнулось к ней на грудь, и ее руки как могли вцепились в грубую холодную ткань, - так не хотелось опять видеть, как сумка убегает от нее в зенит. Эта ткань была тем немногим знакомым, что ей осталось в холодной отчужденности окружающего мира.

Сумка резко дернулась, до боли в ногтях. Она поняла, что второго рывка не выдержит, но продолжала держать. И второй рывок действительно почти порезал ей подушечки пальцев, но почему-то оборвался, затух... Наполовину вырванная сумка осталась в ослабевших пальцах. И через пару секунд почти вровень со своим лицом она ощутила чей-то неженский (уффффффф!) взгляд. Он посмотрел на нее сквозь неровно сидящие очки из-под темного кролика, и стал неуклюже вытаскивать ее из сугроба. Пока она не сообразила помочь, ничего не получалось. Но, наконец, она смогла сдвинуть свои ватные ноги с места, помогла ему поставить себя почти вертикально, а сама, будто по привычке, все еще глядела мимо его головы на пастельные тона небольших балкончиков приземистого торгового здания, что располагалось по ту сторону площади.

Мужчина  что-то спрашивал у нее, что-то говорил, пытался добиться от нее какого-то ответа. Она даже понимала его слова. Но липкая лень, овладевшая всем ее существом, которой она никогда не испытывала так полно, не давала ей ответить. Даже сообразить, что сказать она не могла.

Через некоторое время тон, каким он говорил, стал более спокойным. Он что-то предлагал ей. Но она еще не могла придти в себя. Он и сам, казалось, колебался в своих предложениях. Периодически оглядывался и выискивал в прохожих кого-то, то ли  соображая, то ли решаясь на что-то.

Потом в нем произошла какая-то перемена - он перестал крутить головой как страус, взял ее за плечи и заглянул ей в глаза. Прямо, спокойно и вопросительно. Это было приглашение к нему – что же еще это могло быть? И хотя она все еще плохо понимала, что происходит, но почти не размышляя кивнула в ответ на этот искренний, умиротворяющий взгляд.  Ей вдруг захотелось ускользнуть с этих тоскливых уличных пространств. Выскользнуть из агрессивного невнимания окружающих. Она уже не могла оставаться среди этих палаток, людей и зданий, где все, она была уверена, смотрело на нее только с одним желанием, желанием напасть.

Итак, она кивнула. И через толику времени, в течение которой он переминался с ноги на ногу, зачем-то копался в карманах и неловко надевал ее сумку на свое плечо, она почувствовала, что он повлек ее с собой. И их движение происходило неприятно медленно, и она спотыкалась о любую жестянку из-под пива и даже газету, что попадались ей под ноги.

Только в духоте метро, когда его очки мерно стали колыхаться довольно близко от ее глаз, начало отпускать. По капельке.

Сначала она ощутила сжатость со всех сторон. Потом нахлынули звуки: гулкая воркотня езды в туннеле. Она снова в цвете увидела людей, качающихся с ней в едином ритме. Она уже могла рассмотреть его лицо. Увидела прилипшую полоску волос на лбу – он снял шапку. Рядом с ней был светловолосый очкарик немного выше нее ростом. И он внимательно следил за тем, как пробуждается спасенная им.

Вот он ущучил, что она стала приходить в себя, и улыбнулся, сгоняя тревогу с лица. Она ответила вялым движением губ, в свою очередь стараясь изобразить улыбку, сказала что-то благодарное, почти не соображая, что именно. Его рот растекся в успокоительном выдохе и стал терять дурную, так не шедшую ему, бледность.

Ее пальцы стали отходить от холода, болеть и покалывать. А потом тепло и тянуще засосало под ложечкой. Организм после дикого напряжения потянулся к нормальной жизни и шепнул: корми. Или ближайшая к ней тетка сильнее вжалась в нее локтем? Она сухо сглотнула и снова неловко улыбнулась ему. Поглядела на ремень своей сумки у него на плече, да так и смотрела на темное поблескивающее плетение нитей, пока он не потянул ее из вагона.

Он вел ее по подземному переходу и опять что-то говорил ей. Она кивала и виновато улыбалась. Вел он себя, по ее ощущениям, не иначе, как утешительно, все время поглядывая то на нее, то под ноги. Но она не особенно вникала в смысл его слов. Уставшая, соглашалась со всем. Тогда и он кивал головой. Его голос становился все ровнее и все меньше спрашивал, а больше объяснял. Она не противилась. Ее уже баюкало тепло, ровно тянуло под ложечкой и немного хотелось спать.

Наверху, во вновь лизнувшей ее руки влажной неприветливости воздуха был короткий переход по ровной слякоти. Они прошли меж похожими друг на друга пятиэтажками, и пешком поднялись на второй или третий этаж одной из них. Он открыл перед ней дверь и пропустил ее в тесную прихожую. Засуетился, помогая снять шубку, и потянулся даже к сапожкам, но она наклонилась раньше. Она увидела, как его жилистая рука, повисев рядом с ее лицом, нерешительно скользнула вверх и через секунду уже подсовывала к ее сапожкам большие клетчатые разношенные тапочки.

Он провел ее в единственную комнату. Совершенно не обставленную. Тут была только основа широкой кровати на чурбаках у дальней стены. Она подошла и присела на грубое нестильное покрывало. Хозяин тут же сбежал на кухню, оставив вместо себя такое забытое теперь ею слово “кофе”. Она посидела, посидела, и боком повалилась на ровную, почти не подавшуюся под ней поверхность грубой ткани. Некоторое время она так и смотрела на пустую комнату в полумраке, на неровную трапецию света из кухни, где возился светловолосый очкарик, на мягкую игру теней в углах. А потом стала вслушиваться в неспешные сухие звуки маятника. Часы постепенно заворожили ее и она почти забыла, где находится, что с нею было. Она сидела отрешенная, пока полотно света из кухни не сузилось, почти перекрытое каким-то движением на кухне.

Обычно она пила растворимый кофе. Сейчас ее ноздри щекотнул более острый аромат. Вот оно что: он варит смолотый из настоящих зерен, – догадалась она, втягивая в себя манящий запах. Или это был запах не просто кофе, а больше желания поесть? Бывает ли вообще такой запах? Отдаленно он напомнил ей что-то из времен студенчества. Пончики, студенческие пончики – через секунду догадалась она. Слабая улыбка возникла у нее на губах, и она начала просыпаться. Ощутила, что находится в незнакомом месте, и вновь почувствовала тревогу и усталость.

Под манящий аромат с кухни к ней стало возвращаться память о том, что произошло. Она села прямее, отчего кровать слегка скрипнула, и замерла. Он подал голос с кухни – “Сейчас-сейчас!” И тут же что-то тонким железом и стеклом заговорило на кухне, оброненное на пол. Он негромко охнул и через секунду из кухни послышалась неумелая возня. А она могла вспоминать дальше, в каком положении она оказалась, но что-то остановило ее. Она подумала, что, наверное, ничего это не изменит, и надвигающееся чувство потери остановилось.

Надо бы чем-то занять себя, решила она, заставила себя встать и идти. Куда же? Надо бы в ванную. Нет, запах оказался сильнее, – на кухню. Где мужчина почти целиком залез под небольшой стол, выуживая, собирая в кучку парящую смесь яичницы, стекла и жести. Он нерешительно орудовал куском тряпки неопределенного цвета. Ей почему-то мельком вспомнилось, что в детстве она побаивалась закрытых помещений, но под столы залезать любила.

Взгляды их, конечно, встретились. И тут же разошлись. Оба почувствовали неловкость. Он – обычную для него перед незнакомой и, в этом не было сомнений, симпатичной женщиной. У нее это была скорее скованность, ведь ничего не было известно: где она, что будет дальше, кто он. И еще она очень старалась не впасть снова в то отчаяние, что посетило ее на трех вокзалах.

Она постояла у двери в кухню, глядя, как он затирает обширные следы пищевого фиаско и, вздохнув, направилась в ванную. Пустила воду и какое-то время просто смотрела, как она течет, как падает, разлохмачиваясь из аккуратной гладкой струи в беспутные почти разделенные, но дрожащие друг от друга потоки. И на то, как капельки, мерцая, касаются поверхности ванны.

А он неловко выбрасывал в помойное ведро остатки яичницы, которую хотел предложить даме, но упустил на пол вместе со скользкой стеклянной тарелкой и вилками. Он порезался при этом пару раз, но – легко. Потом заклеивал пальцы пластырем, раздумывая над тем, что кормить ее теперь нечем. И весь их ужин будет один только кофе. Можно еще предложить ей вчерашний ломтик сыра, притаившийся в дальнем уголке холодильника на подсохшем кусочке хлеба. Но заветрившие края ломтика и кусочка уже беззастенчиво разошлись, показывая непристойно светлые, хотя и зовущие, еще не совсем разделенные внутренние части. Решится ли он предложить это даме? Пожалуй, что нет.

Она же, всласть насмотревшись на водопроводную воду в ее типично бытовом течении и даже зачем-то помочив в ней пальчики, поняла, что неплохо бы помыться. Вернее, совершенно необходимо. И в это время услышала его неожиданно громкие сквозь тонкую дверь слова: «Чистое полотенце в шкафчике». Она вздрогнула всем телом и вслед за этим сильнее, чем есть, ей захотелось стать чистой. Необходимо смыть с себя весь ужас вокзальной кражи. Это потом можно будет подумать, что будет дальше, а сейчас – мыться! Полоскаться до одури! И она с облегчением и нетерпением отдалась поискам нехитрых мужских запасов мыла и прочего, что надобно для водно-успокоительных процедур.

Жаль, но кроме одеколона да бритвы, ничего в дополнение к мылу в этой ванной комнате не было. Ну что же, значит остается все сбросить с себя и начать. Окутать себя струями и брызгами без промедления. Давно она не ощущала такого животного наслаждения от нехитрого в этих простых условиях действа.

А у него настало время передохнуть, потому что женщины моются долго. Это было то немного про них, что он знал наверняка, и сейчас был рад этому. Он глядел на туманное успокоение, опустившееся на грязь под колесами машин и на однообразно белые лоскуты, нетронутые ногами и колесами. На невесть откуда берущиеся редкие большие пушины снега, вальяжно падающие и неохотно теряющие свою гордую задумчивость в молодых сугробах на обочинах. Смотрел на кричащие потуги наружной рекламы разными цветами и миганием втянуть этот город в так называемый западный мир. Странно - добротно выполненная и многочисленная реклама все еще казалась ему миражем и совершенно не отличается от мысленного порождения проходящих граждан. Поэтому на нее никто не обращает внимания. А через полчаса он уже бездумно наблюдал снежинки, которые все выписывали вялые кренделя падения, тем вселяя надежду на то, что воздух никогда не замерзнет полностью.[A1]

Она намыливалась несколько раз, с наслаждением терла себя растянутой колкой мочалкой и даже что-то напевала иногда про себя. И вот наконец помылась. Голая, мокрая, хорошенькая, хоть и не вытирай – почему-то она будто глазами мужчины оглядела себя в зеркале, что было в ванной. И подумала: А он-то не видит. И даже не представляет, что она закончила, потому что вода еще не выключена. Наверное, он уже ждет ее, она ведь забыла о времени, наслаждаясь водными процедурами. Мокро шлепнули ее босые ступни о кафель пола. Полотенце обнаружено и дан ему законный доступ к белому телу. И тело не против, и полотенцу хорошо.

Она забылась удовольствием чистоты и очнулась опять только тогда, когда поняла, что все ее чистое белье оставлено в сумке, брошенной в короткой прихожей. А то, в чем она мыкалась почти сутки, она уже не могла надеть на себя такую чистенькую. И она, немного запнувшись, громко позвала его. Только, не ушел ли он? Она, кажется, слышала сквозь шум воды, как бухнула дверь... Еще раз позвала – опять нет ответа. Не слышит или ушел? Чуть прикрутила воду и медленно приоткрыла дверь ванной. Взгляд на кухню – нету. Ушел. И на цыпочках, оставляя мокрые пикантные треугольники на линолеуме, стала красться к сумке в прихожке. И присела там над сумкой. Голышок, с полотенцем, едва прикрывающим часть попки. И, копаясь уже в сумке, почувствовала – смотрит! Он стоял, не оборачиваясь от окна, с самого начала боясь спугнуть ее даже малым движением, и смотрел в оконное стекло, как в зеркало. И видел все на фоне снежного кино за окном. Сон, нереальность – думалось ему. И он дальше наблюдал “ее кошечесть Женщину” у себя за спиной. Но взглядом спугнул. Наверное, потому, что слишком пялился. И она кинулась обратно, тихо взвизгнув, но все же зацепив одним ноготком пакет со своим бельишком. А он повернулся и стал разглядывать следы ее ног, ведущие к неказистой ванной.

Минут двадцать не показывала она носу из-за двери. Уже давно выключила воду. Уже прекратила шевеление в аккуратном развешивании единственного полотенца, но не выходила. Смущалась. Давно забытое ею чувство – смущение перед мужчиной. Такое большое и... приятное. Она не столько смущалась, сколько наслаждалась смущением. В нем сейчас сосредоточилась вся груда того, что она не успела прочувствовать в своем многочасовом трансе у вокзалов. И она пылала в холостяцкой ванной. Она даже подумала, что это никогда не закончится, но тут смущение сразу же пошло на убыль. А он, наконец, подал голос с кухни, где занимал себя тем, что делал новый кофе, выплеснув старый, даже не тронув. И по всем статьям пора было выходить, что она и проделала без проблем. Потому что сразу поняла, что он смущен не меньше нее. И это приблизило ее к нему. Он стал человеком. Он стал мужчиной. Неловким очкариком, который почти спас ее. Она ступила на территорию кухни и села на табурет.

Они улыбались друг другу. И долго, чуть не до одури пили кофе, стараясь светски болтать, но молчания было больше. Потому что они всячески избегали вернуться в разговоре на вокзал, а больше их ничто не связывало. И поэтому они больше мычали, а не говорили – дамское и кавалерское мычание на малоформатной неухоженной кухне. А им было хорошо даже сквозь оставшийся флер смущения. И она хотела есть. И терпела. И пила давно забытый в его изначальном исполнении напиток, который даже завел ее сердечко на неестественные в покое обороты.

И уже за полночь она заметила, что он устал, и как бы вскользь сказала – пора спать. Он встрепенулся и пошел стелить ей в комнате. Она неловко стояла в проеме и смотрела, как неуклюже у него все получается, но поделать ничего не могла – она была дамой и ей надлежало спать на кровати. А ему? Где лечь ему? – вдруг подумала она и спросила об этом. Он махнул рукой неопределенно, и она поняла, что его надо класть с собой. И когда он закончил стелить, сказала, что они могут чудесно лечь рядом. Он замолчал, неловко отвернув голову к окну, и она ощутила, что ему хочется ее. И почему-то это ее огорошило – она не подумала об этом, и теперь оказалась между усталостью и мягким долгом благодарности. А еще – между грустью и тишиной ее женского нутра на него. А он отдает ей постель, даже не тронув ее руки. И она зачем-то стала рассматривать свою руку, не представляя, как он может трогать ее.

А потом больше получаса она укладывала его рядом. После затянувшегося движения вокруг кровати и его неловких наивных отнекиваний сошлись на том, что спать будут одетыми и валетом. Ему по-прежнему хотелось ее, но воспитание и ее прохладное стеснение заставляли его терпеть.

И они легли. И еще полчаса притворялись, что спят. Потом он пошел покурить, потом – она. Потом – оба. И наконец настала полудрема. Она настигла их на ровном полувыдохе. Но споткнулась о кофе, и сна не было, хотя явь и отступила. И они немного забылись и стали просто женщиной и мужчиной. И снег за окном был виден им обоим сквозь наполовину прикрытые веки. И ее рука благодарно легла ему на ладонь. И он погладил ее успокаивающе. Она ответила признательно. Он – понимающе. И она почему-то захотела. В этом было что-то от платы за спасение, что-то – от нежности и жалости к одинокому мужчине, но больше – от смущения, когда он вожделенно смотрел на нее в стекло.

И он почувствовал, что может попробовать. Положил на ее бедро дрогнувшую руку. И она наконец накрыла ее своей рукой. В нем всплыла нервность отсутствия женщины. И несколько минут были скомканы и неловки. То поглаживания одежды, то стаскивание одеяла, то копошение в простыне. Но и они преодолены. И его губы коснулись сначала ее колена, потому что они все еще лежали головами в разные стороны. И она подумала, что он будет первым ее мужчиной, который поцелует ее половые губки прежде, чем доберется до других. И эта пикантность, сколь не отдаленной она казалась в момент появления в ее голове, – уже вот она! Вот его дыхание уже между ног! Вот оно! А вот его губы. Вот его язык. Вот его усики... И все это – там, на тех парах очаровательно влажных атласных складочек. Как непривычно, стыдно и хорошо ей становилось, и она знала, что ему вот-вот удастся расслабить ее совсем. И тогда она станет вторить ему движениями, плавно подтанцовывать всем телом. И она уже догадывалась, что ей будет зверски хорошо сегодняшнею ночью, потому что внутри у нее уже набухали теплом многие мелкие колокольца страсти, такой естественной после избавления от чудовищных скитаний по вокзалу.

 

***

Отношения начались как будто снова. Без перехода они оба стали понятливыми и понимаемыми любовниками. Потому что уже не могли думать, а только чувствовать. Тела вели их. И довольно быстро она исчерпала его в первых ласках. И привела его на себя и приняла снова. Не удар, а плавное горячее ожидание. Как будто заменив язык, он все-таки снова проник в нее языком. Но такое глубокое проникновение было первым, и они замерли. Они не двигались целую вечность – несколько секунд, ощущая распластанность и наготу друг друга, и горячую пульсирующую влажность. И она наконец шевельнулась, провела руками по его спине и получила то, что хотела, а потом еще и еще.

Она забывалась и вспоминалась, и начала и окончания были размеренны и разны, как будто каждый раз они хотели показать друг другу разных себя, со всеми оттенками бурного настроения ее тела, которые она не могла даже оценить, и со всем пылом его нервности и спокойствия. Он внимал языкам ее удовольствий, а потом подбрасывал в их затухающий костер новые движения. Картинки страсти меняли картинки безмятежности. Вот она под ним вся вытянутая в струнку – от кончиков пальцев ног до пальчиков на руках. Вот она с выставленным и распахнутым ему навстречу шикарным филейным видом. Она на боку, нижнее бедро зовет оседлать, а вторая ее нога закинута в последний момент на его плечо. И, наконец, опять она под ним, только ее ноги тянутся пальчиками в окно за его затылком, пытаясь поймать снежинки за стеклом.

Сначала она расцветала на пиках буйно и нервно. Несколько неожиданно и даже как-то неудержимо. Как будто прыгая в холодную воду и становясь фонтаном брызг. В эти первые ее оргазмы он вдоволь наслушался ее длинных хрипловатых (наверное, горло застудила) прерывистых нот, которые сама она, казалось, не слышала, так они были естественны и по животному красивы. А он продолжал поглаживать вспотевшими прохладой ладонями всю ее голенькую, еще не откликавшуюся на каждое касание, но всею собою уже выказывающую, что это ей нужно. И ожидающую новых волн ласковых поглаживаний и всего остального.

Наконец усталость взяла свое, и даже самые мягкие его касания и поцелуи стали будить в ней только зудящую щекотку. И она устало и благодарно рассмеялась. Села на кровати, прильнула к нему и несколько раз благодарно коснулась губами его плеча. И услышала: «Какая ты вкусная». И она поняла, что сидит на влажной отчего-то простыне, и почувствовала новую волну истомы удовлетворенности, легкой неловкости и усталости. Никогда еще она не сидела всей попкой в своей влаге. Он сказал о ее настоящем вкусе – в этом не было сомнения. Он сказал о том, что мог почти пить меня... – дошло до нее. И острые ощущения его возни теплой волной прошлись по ее паху.

Тут он зачем-то признался, что испортил еду, и есть нечего. И увидел, наконец, как она голодна. Вернее понял, потому что она старалась не показать вдруг топнувшего ей снизу вверх под ложечку голода. Она даже замерла. И пришлось добывать постыдный кусочек сыра. И смотреть полсекунды на ее радостно вспыхнувшие глаза, пока она тянула это убожество в рот целиком. И только когда он не влез – она опомнилась и, смутившись, одним махом разорвала его «на палапам», и, даже не подумав предложить ему, затолкала обе половинки почти сразу в рот и долго не могла с ними справиться... Он смотрел и улыбался. А она потом запивала сырный вкус настоящим кофеем с огурцом.

 

***

Теперь она лежала на второй полке. И понимала, что все происшедшее с ней за последние сутки было простой глупостью и неподготовленностью к малейшим неожиданностям. Раньше она просто не могла представить, что ее обворуют вчистую, и не могла подумать, что впадет в ту тупую панику. Потому что с ней этого просто не могло быть. И теперь все, что произошло, представлялось ей как длинная ночь с разными реальными снами. И как это кошмар, с которого началась эта ночь, сменился такой странной, невозможной эротикой? Такой необычной для нее. Потому что он был едва ли третьим ее мужчиной, не считая двух одноразовых в глубоком глуповатом детстве, когда тех мальчишек она и как мужчин-то не воспринимала.

Теперь, конечно, ей на ум пришло, что надо было куда-то пойти – хоть в милицию, куда-то звонить – хоть ее дорогому, который провожал ее, или папе, к которому она ехала. Но спроси ее теперь кто-нибудь, жалеет ли она, что не справилась с прострацией, она бы не сразу ответила. Теперь она уже не знала.

А еще она думала и о том, что заплатила собой, как натуральная девка, за приют и билет. И даже за тот кусочек сыра. Но почему-то именно эти мысли вызывали сейчас у нее истому и ей хотелось потянуться на своей полке с особенным, найденным ее телом несколько часов назад, выгибом. И тут же она ловила себя на легкой щекотке, проистекавшей от сладко вымученных его ласками персиковых мест. Глаза ее были закрыты, и она улыбалась под нараспев произносимое ею слово “Де-в-ка”. Ей почти хотелось вернуться в конец своего кошмара, перед самым вызволением из него...

 

1998 - 2004