Про Лежни

В эти часы у нас очень тихо. Всё замирает после четырёх: на главной улице, в прилегающих к ней тупичках - ни малейших признаков жизни. Особенно это бросается в глаза в первые дни наступившей зимы. Лёгкий морозец потрескивает, пощёлкивает: воздух звенит, пронизанный остывающим осенним солнцем. Свежий ноябрьский снег, точно ванильный порошок, перемешанный с рождественскими блёстками, поглощает взгляд, ловит его и опрокидывает в долгожданный белый покой. При каждом удобном случае он скрипит, как взрезаемая острым ножом арбузная корка, а шаловливые ручонки деревьев, еще не полностью избавившихся от побуревших листьев, играют с ним - то удерживают его, то роняют, то жонглируют им, перекидывая ниже, ниже, ниже...

Вдоль главной улицы по одной стороне тянется вереница шелковиц. Что забавно, по какой-то никому неведомой причине плодоносят они чёрными и белыми ягодами через одну. В июле вся улица залита сладким пьяным запахом, а чередующиеся фиолетово-алые и желтоватые пятна на утрамбованной жарой пыли создают эффект причудливо мощеной мостовой. По другой стороне улицы растут кипарисы. Когда-то кто-то постриг их фигурно-затейливо, но время прошло, и теперь шахматный ферзь растопырил руки так, что кажется, что он собирается захватить в полон не только вражеские пешки, но и всех случайных и неслучайных прохожих, а заяц, с зажатой в лапах морковкой, больше напоминает многорогое и многорукое чудовище, вгрызающееся в неимоверно раздувшуюся руку Фредди Крюгера с длинными, изогнутыми ногтями, тянущимися в самое небо.

Мой дом – как раз напротив грустного кипарисового слонёнка, больше похожего на ежа с длинным носом, большими бесформенными ушами и недостающими до земли лапами. Слонёнок парит над первым снегом – бугристый бурый ствол не заметен благодаря оградке, которую я сплела из ивовых прутьев, чтобы защитить его от неведомого зверюги, повадившегося этим летом по ночам точить зубы о твёрдую древесину.

Я люблю вот так вот выходить из дому в деревенскую предзакатную тишину. Все хозяйственные работы уже завершились – об их утренней интенсивности говорят частые дорожки следов вдоль заборов, поперёк и наискосок центральной площади. Лепёшки навоза смерзлись и стали окончательно  похожи на сургучные печати, скрепившие приговор: наступила зима.

Честно признаюсь: я ровным счётом никак не совпадаю с жизненным ритмом нашей деревни. Не то, чтобы у нас тут так уж бурлила жизнь, но, тем не менее, изо дня в день уже долгое время всё течёт здесь по неким весьма общим правилам. Все сто с лишним обитателей трёх десятков домов совместными усилиями поддерживают на плаву нашу то ли деревню, а может просто длинную улицу, нигде не начинающуюся и в никуда уходящую, рассеченную ровно напополам  площадью, образовавшейся после того, как однажды ночью сгорели дотла два дома, стоявшие друг напротив друга. Дома решили не восстанавливать, а насадить на месте одного кусты сирени, а на месте второго – поставить небольшой сруб, который служит теперь местом общих собраний и культурно-массовых мероприятий, если таковые по каким-то поводам случаются. Над дверью клуба, всегда чуть-чуть приоткрытой, висит ярко-красный щит, на котором чёрными буквами выведено: ЛЕЖНИ. А как бы иначе мы узнали, где мы живём?

Согласно заведенным порядкам, рано, безобразно рано утром деревня оглашается криком петухов, стуком открываемых ставен, звоном колодезных цепей. Потом звуковой ряд распадается на отдельные темы: доильную, дрова-рубильную, курице-кормильную, трава-косильную и многие другие. Я в это время как раз ложусь спать. И этот аккомпанемент теперь заменяет мне привычные усыпительные мелодии Дэвида Сильвиана, которые раньше... Ну, да о раньше я предпочитаю не. Просыпаюсь я как раз где-то около четырех: что летом, что зимой, что в промежутках между ними. Долго лежу в кровати, разглядывая узоры на дощатом потолке. С недавних пор в зону разглядывания попадает также серебристое блюдце паутины, появившееся как-то вдруг в левом дальнем углу комнаты, и которое я решила оставить, не сметать: мне одинаково нравится вглядываться в матовый отсвет изысканных узоров, вплетенных в концентрические круги геометрической чёткости и в замершую черную точку, распластавшуюся в самом их центре. В конце концов, это единственное живое существо, решившееся жить со мной под одной крышей.

Когда мне надоедает валяться с закинутыми под голову руками, я неспешно встаю, и - прямиком на крыльцо, которое выходит, как ни странно, не на внешнюю сторону дома, как у всех, а во внутренний двор. Ну, так уж вышло, что дом мой смотрит на улицу глухой стеной. Чтоб хоть как-то смягчить столь тягостное с социальной точки зрения зрелище, я покрасила стену, да и весь дом свинцовыми белилами. А оцинкованную серость крыши, кстати, сменила на оранжевую феерию, отыскав совершенно случайно бидон с неприлично яркой краской в уцелевшей пристройке одного из сгоревших домов. На лицевой стороне дома я изобразила подобие граффити и насадила вдоль неё шиповник, который теперь разросся в неприступные заросли, буйно цветущие в мае алым, розовым, белым, желтовато-кремовым. Иногда мне кажется, что я – Спящая Красавица, а мой белый дом – Зачарованный Замок. Прекрасному Принцу на белом коне придется продираться ко мне сквозь колючки и плотно сплетенные ветви, разрубая их сплеча сверкающим мечом, разрывая в клочья доспехи, царапая в кровь лицо и руки. Особенно часто такие мысли приходят мне в голову в пору сбора урожая шелковицы. Да-с.

Должна признаться, что остальные дома в Лежнях не окрашены: все как один серо-коричневатые, все как один с тремя окнами наружу, все как один с крылечками о трёх ступенях, все как один с палисадничками, засаженными где пионами, где бархатцами, где анютиными глазками, маргаритками, львиным зевом, турецкой гвоздикой. Нет, я не собиралась никоим образом выделяться на фоне соседей. Это так уж помимо моей воли и желания вышло, что моя избушка изначально оказалась повёрнута к лесу передом, к жизни задом, а этот факт трудно игнорировать. Пришлось что-то менять.

Как раз на лес я и выхожу взглянуть, потягиваясь и позёвывая. Очень мне это кажется полезным для моего организма: пробуждение плоти в контексте тёмно-зеленого, хвойного, живого спокойствия, начинающегося сразу там, где хилый плетень обозначает пределы моих владений. Я тянусь руками вверх-вверх-вверх, потом наклоняюсь чуть назад, потом головой вправо-влево-вправо, потом упираюсь ладонями в поясницу и делаю глубокий вдох: воздух, наполненный лесными запахами,  втекает в меня, вытесняя из лёгких застоявшиеся там остатки сна. Я делаю шаг вперед и вся, с головы до ног, от взлохмаченных, отформатированных подушкой в неряшливый нимб волос, от синей пижамы в белый цветочек до голых ног с кремовым педикюром и серебряной цепочкой на лодыжке, попадаю под перекрестный обстрел осуждающих взглядов. Довольная как сто китайцев, я приветливо машу рукой и улыбаюсь задницам разной ширины и абриса, торчащим россыпью на соседских огородах: справа, пока видит глаз, слева – так же. Из-под задниц на меня осуждающе смотрят десятки глаз: карих, голубых, зеленых. Десятки глаз переполнены немым укором. Десятки рук застывают на мгновения: не пропалывают, не собирают, не сгребают, не окучивают. Вот сегодня они на пару секунд перестают методично раскладывать утеплительные слои вонючей прелой соломы. И этот миг тотального ничегонеделания, сконцентрированный на моей персоне, изо дня в день является самым тонизирующим моментом моего распорядка дня. Собрав необходимую для поддержания формы долю внимания и благодарно раскланявшись, я направляюсь – бегом, если холодно или сыро, неспешно, если погода позволяет, - к деревянной будочке в углу того, что соседи называют «её безобразие».

На самом деле, никакое это не безобразие. Это моё личное понимание того, как должен выглядеть мой двор и, если уж принимать правила игры, мой огород. Всё довольно обширное пространство, прирезанное волею судьбы к моему дому, засеяно травой, которую я старательно и исправно поддерживаю в более ли менее приличной форме, а ля газон. По центру двора высится старый дуб, который был тут до меня и, надеюсь, останется после меня. Раз двести соседи пытались заставить меня спилить его, апеллируя по очереди к правилам, здравому смыслу и нехватке дубовой древесины для нужд деревни. Что правда, то правда – дубов в окрестных лесах немного. Если честно – нет вообще. Совершенно непонятно каким ветром надуло на мой двор Ланселота, - а я его так зову, чего соседи особенно не одобряют. К нижней, самой толстой ветке Ланселота прикреплены качели: отполированная доска на двух цепях. Причем прикреплены не просто так, а с войлочными прокладками под кольцами цепи, чтоб не повредить кору. Вдоль штакетника, справа и слева окружающего мои владения, я соорудила грядки, на которых растет всё, что я люблю: лук, чеснок, зеленый салат, укроп, сельдерей. Растёт в ряд, создавая очень даже симпатичненькое подобие ландшафтного дизайна. Картошка тоже растет. И тоже в ряд и в нарушение каких-то там картофелеводческих канонов. Справа и слева от крыльца клумбы: одна с капустой разных сортов, вторая с рассаженными сегментами морковью и свеклой – очень даже декоративно. Но сегодня всё это покрыто снегом. Сегодня передо мной картина из совершенно иной коллекции: это скорее малые голландцы, чем Левитан.

Я вприпрыжку несусь через белое поле, стараясь не касаться ступнями снега, фактически лечу – и снова эти взгляды. И снова – несказанное удовольствие. Дополнительное, а потому - особенно приятное. Не затягивая посещение отдельно стоящих удобств, я выскакиваю наружу и парой тычков проверяю наличие воды в умывальнике: если она там и была, то застыла, что означает, что водным процедурам на открытом воздухе пришел вполне логичный сезонный конец. Но меня голыми, пусть даже ледяными, руками не возьмешь – я сдергиваю умывальник с кронштейнов и тащу его на крыльцо. Сгоняв пару раз на кухню и обратно, наполняю его доверху водой из запасов комнатной температуры: умываться на свежем воздухе холодной водой полезно для кожи и для настроения. Если же вода не совсем холодная, то можно мысленно представить её таковой – влияние на кондиции кожи не изменится. Я как бы понимаю, что скоро, очень скоро, через пару недель придётся затаскивать умывальник в дом, что плескание на крыльце – полумера, недолгий переходный период, но... Я плещусь, с удовольствием и дикими визгами, потом растираюсь огромным махровым полотенцем с огромным носатым марабу тропической расцветки, потом делаю еще пару безумных прыжков по заснеженному двору и, довольная собой, снегом и погодой, возвращаюсь в дом.

За время моих водно-гимнастических процедур соседние огороды опустевают: завершив сельхозработы, гуманоидные миникультиваторы разбредаются по домам. Отправляюсь в свои хоромы и я. Только вот цели у нас разные: я принимаюсь за завтрак, а народ начинает варганить ужин. Ужинает население Лежней рано, но очень, очень долго. При этом все ходят ко всем в гости, и процесс этот обставлен целой кучей побочных процессов как-то: трещание у крылец, прохаживание вдоль плетней, стояние с умным видом у колодца, зависание у дверей клуба. Всё это входит в подготовку к ужину наравне с собственно приготовлением пищи и прихорашиванием после дневных трудовых подвигов и занимает куда больше времени, чем мой завтрак, традиционно состоящий из чая, домашнего творога и печенья. Чай я завариваю из собственноручно выращиваемых трав, печенье не менее собственноручно пеку из овсянки, вымениваемой у более даровитых в области агрономии и, чего уж тут, более трудолюбивых соседей, а творог, творог так просто является моим фирменным продуктом. Я его делаю для всей деревни из их молока, оставляя часть себе в качестве легитимной компенсации за усилия.

И вот когда, позавтракав, причесавшись, убрав постель, наскоро смахнув пыль тут и там, облачившись в свои традиционные чёрные джинсы и свитер, обмотав шею полосатым шарфом - в качестве дани первому долгожданному снегу, нацепив кроссовки на голу ногу - чистые носки кончились, а стирать лень, я выхожу, - фух! - на улицу, она традиционно пуста. Необитаема. Пустынна.

Я отправляюсь неспешно на край деревни. С одной стороны по такой погоде грех не прогуляться, с другой, мне надо забрать у Лизы яблочное пюре, которое она сделала по моей просьбе. Яблочное пюре – моё любимейшее лакомство, мой сакральный гастрономический экстаз. Я иду не спеша, озирая окрестности. За окнами домов смутно угадывается жизнь. Струйки дыма над крышами поднимаются строго вертикально, констатируя полное безветрие и намекая на завтрашний морозец. Проходя мимо ближайшего к моему дому колодца, обращаю внимание на маденькую странность: лужица, образовавшаяся в выемке слева от колодезного круга, почему-то не замерзла. Поблескивает себе, даже как будто подрагивает, и ярко-желтый берёзовый листок кружит по поверхности, словно подгоняемый течением. Подивившись на такое пусть не чудо, но по любому, удивительное явление, даже потрогав поверхность лужицы пальцем и убедившись, что вода по-прежнему мокрая, я на всякий случай зачем-то оглядываюсь по сторонам. Мне интересно, заметили ли такое вот отклонение от правил другие обитатели Лежней. Надеюсь, что нет.

Спустя минут десять или около того, я подхожу к Лизиному дому. Она уже стоит на крыльце: как всегда румяная, как всегда чуть-чуть впопыхах. Старательно застегивает пальто и поправляет кое-как собранные в пучок волосы. Заметив меня, кивает приветливо, подхватывает, стоящий на приступке бидончик, и направляется к калитке. Поравнявшись со мной, она улыбается и протягивает мне бидон:

- На, вот... Как просила.

Я благодарна Лизе. Благодарна вдвойне: и за яблочную усладу моих языковых пупырышков, и за то, что она тактично избежала приветствия, зная, как я этого не люблю.

- Спасибо, спасибо. Порадовала. Ну, а я тут тебе тоже кое-что, так сказать, помимо меню и прейскуранта.

Я протягиваю Лизе небольшую банку с нежнейшим творожным суфле. Делаю я его редко, но тут уж случай вполне подходящий: нет на свете ничего вкуснее творожного суфле с соусом из яблочного пюре. Да-с.

Лиза всплескивает руками. Начинает что-то щебетать про не надо-не надо-что ты-что ты. Потом всё же берет баночку, приоткрывает крышку, пальцем подцепляет-подхватывает малюсенький кусочек суфле, отправляет его в рот  и, зажмурив глаза, замирает от очевидного удовольствия. Я молча поворачиваюсь и отправляюсь в обратный путь, меньше всего на свете мне хочется выслушивать её благодарности и прочие охи-ахи.

К этому моменту главная улица уже оживает, то тут, то там появляются кутающиеся в осенние наряды фигуры. Они отлепляются от домов и заполняют сиреневые сумерки неторопливым движением. Я прохожу мимо группки из трех девушек в чёрном и длинном:

- Привет, вам, тени чужого прошлого.

- Привет, Лиза.

Я морщусь, даже не пытаясь выдать гримасу за приветливую улыбку.

- Лиза, надо рассказать Лизе про то, что сегодня приключилось на складе.

- Ну что ты, Лиза, зачем? Ты же знаешь, что Лизу это нисколько не интересует. Она ведь выше этого.

Я ловлю на себе прямой, обвиняющий взгляд и еле-еле сдерживаюсь, чтоб не показать, насколько я выше этого. Но я не люблю публичных сцен.

- Я уверена, барышни, что чтобы не приключилось сегодня на складе, это не повлияет на приятственность вашего сегодняшнего вечернего времяпрепровождения. Желаю и всё такое. За сим, откланиваюсь.

Они что-то там еще стрекочут на тему невыносимости и складских страстей, но я уже настолько быстро, насколько позволяет забота о моей бесценной ноше, двигаюсь по направлению к дому. Моя задача – преодолеть путь с минимальным количеством остановок и встреч.

- Лиза! Ты почему вчера не была на общем собрании?

Этот голос, этот тембр, эти модуляции не спутаешь ни с какими другими. Я замираю и пытаюсь унять нарастающую дрожь в коленках. Невысокая, прямая фигура в изящной накидке материализуется откуда-то сбоку и замирает прямо передо мной.

- Я, конечно, понимаю, что ты, Лиза, выше этого, но есть вещи, которые должны принимать такими, какие они есть. Общие собрания потому и общие, что все должны в них участвовать.

- Миль пардон, мадам, миль пардон, - я всячески стараюсь изобразить заинтересованность в беседе, но боюсь, мне это плохо удается. У меня говорящее лицо, и я это знаю. Скрыть эмоции мне редко удается.

- Я сожалею, мадам, но Вы же знаете, я немного не в ладах со временем, вот и упустила. Кроме того, и не планировала. Но, надеюсь, это не повлияло. Вернее, уверена, что не повлияло.

- Зря, Лиза, ты юродствуешь. Тебе это не пристало. Ты прекрасно знаешь, что твое участие важно. Что ты, пусть ты и стараешься белой вороной тут... ммммммм.... парить, но ты, я повторю, так же должна уважать традиции, поддерживать их и принимать....

- Мадам, виз ол май дью респект, тут Вы абсолютно не правы. Я совершенно никому ничего не должна. Как раз наоборот. В этом-то и вся суть, что должность всего происходящего вокруг для меня вещь не очевидная, поэтому я не собираюсь встраиваться в коллективное безумие масс, как бы это ни было притягательно с точки зрения формальной логики.

- Что ж, Лиза, видимо, тебе так и не дано понять...

- Да что Вы ей объясняете, Лиза! Ей ведь как об стенку горохом...

- Постыдилась бы, Лиза, тебе ведь так и так пытаются помочь привыкнуть, обжиться...

- Вы правы, Лиза, она не способна на понимание, она вся – сплошной протест против нас, против нашей жизни, против наших устоев...

Я и не заметила, как вокруг нас собралась внушительная толпа обитательниц Лежней, будь они неладны. Они сверкали глазами, они поучительно потрясали пальцами, они выплевывали в воздух короткие пулеметные очереди совершенно бессмысленных фраз, направленных против меня, против моего несогласия, против моей попытки улыбаться не им, а первому снегу. Они терзали меня невыносимыми звуковыми комбинациями, причем делали это сознательно, я уверена, совершенно сознательно. Во всей деревне не было человека, не знавшего, что лучший способ вывести меня из себя, - обратить эти звуки ко мне. И они неизбежно добились искомого, с мазохистским упрямством искомого ими при каждом удобном случае, - я не выдрежала, я взлетела.

Я зависла над ними, и их головы запрокинулись. Чёрные овалы ртов застыли на желтоватых, пористых блинах лиц. Недобрый вечерний свет придал всей композиции подо мной на редкость уродливые оттенки, тени легли так, что вся застывшая, лишь минуту назад столь оживленная группа, вдруг обратилась в какое-то вспучившееся осьминогое чудовище. И мне не оставалось ничего иного, как, сорвав с бидона крышку, вывалить его содержимое вниз, прямо на них, и сорвавшись с места, пронестись кометой до своего дома, приземлиться во дворе, кипя от досады за столь бездарно угробленное лакомство. Присев на ступеньки крыльца, привычно, ежевечерне заставленного флягами с молоком под послезавтрашний творог, я нащупала в кармане заранее скрученную и припасенную папироску. Припасена она была для приятного вечернего покура, но, что ж тут поделаешь, будет использована для полировки испорченного настроения. Ох, уж эти мне лизы...

Дело в том, что всех обитательниц наших Лежней зовут Лизами. Всех до единой, включая меня. Я совершенно не уверена, что меня именно так зовут, но как-то так вышло, что другого имени своего я не помню, как не числит за собой иного имени ни одна из моих соседок. Все сто жительниц деревни, все до единой поголовно – лизы, как бы не тошнотворен был этот факт. Кроме лиз в деревне-то больше никто и не живет. Вернее, в двух крайних домах в самом дальнем тупике живет несколько мужчин. Их так и зовут – Мужчины. Но их существование мало как сказывается на течении жизни в Лежнях. Их мало кто видит и мало кто принимает в расчет их существование. Сдается мне, что какие-то функции они выполняют в том, что большинство лиз называет заведенным порядком, но, поскольку я сама настолько далека от этого порядка, насколько это только возможно, то и знания мои о его деталях весьма скудны.

Вот и сейчас, в эти вечерние часы, в нарушение всех местных правил, когда лизы, успокоившись и вдоволь насладившись перемыванием деталей случившейся при моем участии сцены, а также деталей моего, как они любят приговаривать «вульгарного и недостойного» полёта, когда все они как одна уселись за столы, чтобы поужинать, поговорить, обсудить уж не знаю в какой сотый раз происшествие на складе, решения вчерашнего общего собрания и перспективы подступившей вплотную зимы, я как раз принимаюсь за работу.

За три часа я должна успеть перекипятить всё молоко и разлить его по ошпаренным кипятком кастрюлям, расставленным в ряды на кухне, добавить закваску, закрыть свежепроглаженной марлей. Параллельно надо одну за другой поставить на плиту вчерашние кастрюли. Когда сыворотка отскочит, слить всё это дело в выстланные чистой бязью деревянные чаны, отжать, еще раз слить и поставить под гнёт. Руки автоматически проделывают заученный алгоритм действий. Порядок расположения предметов на кухне способствует тому, чтоб всё проистекало без сучка, чтобы ровно к восьми часам всё уже стояло по своим местам, всё вымыто-выскоблено, образцово-показательно. Закинув по ходу дела в себя пару ложек творожного суфле, еще раз взгрустнув по бездарно потерянной яблочной подливке, перехватив на бегу пару чашек чая с сухариками, в начале девятого я уже на улице.  Я на своем боевом посту.

К этому времени, отужинав и отсплетничав, лизы уже разошлись по домам. Живут они по двое, а то и по трое, непонятно как сойдясь то ли характерами, то ли еще чем. Также непонятно как лизы вообще появляются в Лежнях. У меня масса времени думать об этом, но, сколько бы я не думала, всё сходится к одному: лизы приходят из леса. Они просто появляются, выходят из чащи, и либо занимают ближайший к месту их появления пустой дом, либо присоединяясь к живущим там. Чаще всего, по прошествии времени они меняют местожительства. Но иногда и нет. Также пришла в Лежни и я. Но с того самого первого дня, когда я открыла глаза на лесной поляне, встала и пошла на свет, вышла к плетню, перемахнула через него, обошла растущий посреди огорода дуб, распахнула дверь дома, и перешагнула его порог – я не изменила ни дому, ни себе, ни своим привычкам. Главная из которых – всю ночь напролёт курсировать по деревне то пешком, то паря над крышами, с коробком спичек наготове, с карманами полными свечек. Курсировать, откликаясь на каждый звук: по ночам лизы кричат.

Этот крик я услышала в первую же свою ночь в Лежнях. И мне никогда не забыть этого, никогда. Он родился селевой волной и покатился по деревне: крик ужаса, крик мольбы и отчаяния, крик, раздирающий лёгкие десятков женщин, молодых и старых, стройных и толстых, добрых и злых. Так кричит смертельно раненое животное, так кричит тот, у кого осталось воздуха на один вздох, пути на один шаг.  Это крик, от которого сводит всё внутри, звук которого выворачивает наизнанку любого, услышавшего его, от которого хочется самой завыть, удариться головой об стену. Удариться так, чтоб потерять сознание, чтоб отключились органы слуха, чтоб не слышать. На самой высокой ноте крик переходит в вой, и этот глухой, низкий звук наполняет небо над Лежнями электричеством - ядовитым, смертельным. Этот вой наполняет тоской и безнадежностью каждую минуту ночной свежести. Даже звёзды не светят над Лежнями – вой отчаяния гасит их. В тот первый раз я металась всю ночь по главной улице, стучала в двери, в ставни, но ничего не могло унять этот кошмар. Обессилев, я зажала ладонями уши и уснула под утро, и проспала весь день, чтобы к вечеру выбежать на улицу и начать задавать свои дурацкие вопросы, получать в ответ непонимание и осуждение и, разозлившись, распсиховавшись, ко всеобщему осуждению, по привычке, - взлететь. С тех пор всё так и повелось. Мы с лизами сосуществуем, но стараемся не пересекаться без лишнего на то повода. Они терпят меня, я... Я со временем придумала способ хоть как-то бороться с криком: при первом же его звуке, я зажигаю свечку и опускаю её в дымоход дома, откуда раздается звук-предвестник. И хотя стоны и вскрики всё равно раздаются ночами то тут, то там, мне кажется, что мне удалось остановить это лавину страдания. Даже если это мне только кажется. Или даже если я только лишь привернула звук, оставив суть вещей неизменной. Но мне это не важно. Важно, что так, и только так – правильно. Только так я могу здесь жить.

Этим вечером я снова на своей добровольной вахте, бреду тихонечко от дома вверх по улице, размышляю о том, насколько мне хватит припасенного табаку, если ежедневно выкуривать не по одной, а по две папироски...

...Нет, я, конечно, не испугалась, когда лужа возле колодца вздыбилась, распахнулась фонтанчиком. Из фонтанчика появилась Она. Я просто донельзя удивилась, что Она появилась именно так. Почему-то мне всегда казалась, что Она либо выйдет из леса, как все, либо свалится с неба, наподобие Тунгусского метеорита. Я всегда знала, что Она появится, рано или поздно. И только в этом знании я обретала хоть какой-то покой, хоть какой-то смысл своего существования в каждом из череды этих бесконечных и безжалостных дней в Лежнях. Она шагнула ко мне и замерла:

- О Господи, это ты...

- Разумеется, это я. А кого ты собиралась тут увидеть? Квазимодо? Всадника без головы? Ленского? Белого Бима с чёрным ухом? Муму? Кого?

- Да нет... Извини... Я так рада...

- Ну, радоваться тут, положим, нечему, но это на самом деле неплохо, что, именно, ты, а не мать Тереза, наконец, заскочила ко мне на огонек.

Я тоже сделала шаг по направлению к Ней и протянула руку. Она отпрянула и замотала головой. Что ж, Её можно понять: не каждый день суждено встретиться вот так вот с глазу на глаз с собственноручно укокошенным плодом собственной фантазии. Так мы и стояли с Ней, глядя друг на друга: я – на Неё, такую, какой Её родила мать. Она – на меня. Такую, какой меня придумала Она. Мы бы еще долго стояли так, разглядывая друг друга во плоти и во крови, но тут раздался первый крик. Она вздрогнула, побледнела и покачнулась. Я схватила Её за руку и поволокла по направлению к дому:

- Марш внутрь, зажми уши и накройся одеялом. Я скоро вернусь.

Вернулась я, разумеется, не скоро, а под утро, как всегда вымотанная, как всегда в мрачном утреннем настроении. То, что я увидела, не оставляло сомнения – о сне сегодня не может быть и речи. Она сидела в дальнем углу комнаты, как раз под паутиной, упёршись лбом в стену, зажав уши руками, раскачиваясь из стороны в сторону и монотонным, мёртвым голосом повторяя:

- Я знала, я знала, я знала, я знала, я знала…

«Знала Она, как же», - подумала я. «Если б знала, то не сидела бы здесь. Или сидела бы. Чёрт знает что».

Пнув ногой табуретку, чтоб обозначить свое присутствие, я скинула куртку и промаршировала прямиком к своей кое-как заправленной кровати. Не раздеваясь, не разуваясь, плюхнулась поверх покрывала и задрала ноги на спинку.

- У тебя сигареты с собой есть?

Она молча встала и подошла ко мне:

- Как же ты тут?

- Как-как… Сигареты, спрашиваю, е?

Она сунула руку в карман серого полупальто, поковырялась там и извлекла на свет мятую пачку лёгкого «Парламента». Вытряхнула две сигареты, прикурила одну от какой-то страшенной, обгрызенной жёлтой биковской зажигалки и протянула мне. Вторую закурила сама. И присела у меня в ногах.

Бог ты мой, какой же кайф курить нормальную сигарету с фильтром! Просто оргазм какой-то. Ни тебе мелкого табачного сора во рту, ни привкуса левой травы, ни размокшей бумаги на губах. Тотальный, чистый кайф. Я прикрыла глаза и еще раз глубоко затянулась. Выпустила пару колечек в воздух.

- У тебя классные колечки получаются…

- Угу…

- Давно научилась?

- Угу…

- Ты не хочешь со мной разговаривать?

- Поставь-ка чай. Есть охота. Чайник там, на кухне.

Она встала и вышла. Я так и лежала, не открывая глаз, и старалась представить свой белый дом Её глазами. Вот Она входит на кухню... По левой глухой стене полированная скамья с кастрюлями, накрытыми марлей. Под ними, бочонки под гнетом, на полках над ними разные горшочки, баночки, туесочки: с травами, приправами, солью, сахаром. Прямо напротив двери ведущей в комнату - большущее окно. Изначально оно было обычным, двустворчатым. Но мне так хотелось впустить в дом побольше леса, что я сама, вот этими самыми своими корявыми ручонками расширила его вдвое, витражно застеклила, сперев где-то достаточное количество стёклышек и покрасив рамы и переплеты остатками белил. Стены кухни, как и стены комнаты, ничем не отделаны. Мне ужасно нравится цвет натурального дерева. По весне выпросила у одной из лиз литров пять масла льняного, а у другой – столько же воска и натерла все стены смесью первого со вторым: дерево просветлело и задышало, в доме потеплело.

Справа от кухонного окна – дверь на крыльцо. Вплотную у подоконника, уставленного горшками с зеленью, – стол. На столе посуда, грязная и чистая, но сегодня, вроде, больше чистой. На тарелке под тряпицей остатки печенья, в плетенке – поздние яблоки, в треснутой глиняной миске – черносмородиновое варенье свежего урожая. В углу, у правой стены – умывальник, бочка с водой и полка с зеркалом. Чуть дальше - стеллаж с инструментами, вешалка с одеждой и старый комод, забитый всякой всячиной. По центру кухни, на плетеном коврике – кресло-качалка, в котором я провожу большую часть своего свободного времени: прямо напротив окна. Рядом с ним – табуретка, вся в кругах от чайных чашек и в папиросных ожогах. На кресле, вязаный плед – сама связала, во как! Опять-таки спасибо умению варганить всё из молока – выменяла кучу пряжи на два круга случайно удавшегося козьего сыра. Этой пряжей теперь завалено полкомнаты – можно связать ковёр-самолет. И улететь. Хотя это и не мой случай. Да-с.

А у стены, общей с комнатой, как раз за изголовьем моей кровати – печь. Старая, большая и с на редкость скверным характером. Раз пять она пыталась меня удушить, еще раз двести она сжигала в головешки моё печенье. Мы с ней так и живём в состоянии перманентного вооруженного нейтралитета: я поддерживаю добрососедство, питая её исключительно отборными дровешками. Она – время от времени выдавая на-гора температурный режим, подходящий для приготовления ряженки. Но балует она меня редко.

Судя по затухающим звукам на кухне, процесс заварки чая зашел в тупик. Я открыла глаза и потянулась. День обещался быть преувлекательнейшим. Спустив ноги с кровати, с сожалением оглядела полуразвалившиеся кроссовки. Переходить на войлочные чувяки, как большинство лиз, я категорически отказываюсь. Но и поддерживать жизнь в этих когда-то белых найковских уродцах становится всё сложнее и сложнее. Скинув их и затолкав с глаз долой под кровать, босиком прошлёпала на кухню. Моя гостья застыла с открытым ртом у окна: в одной руке чайник, в другой руке крышка от него, в глазах восхищенное недоумение.

- А ты как думала? Разве могло быть иначе?

Она резко обернулась, и крышка со звоном покатилась, подпрыгивая на стыках половых досок, завертелась по спирали и угомонилась у моих ног. Я наклонилась, подняла её, сдула налипшие соринки и, привстав на цыпочки, сняла с самой верхней полки банку с сушёной мятой:

- Так мы чаи гонять бум или как?

Забрав чайник у Неё из рук, я по-быстрому налила в него воду, водрузила на плиту, подбросила пару поленец в печь, пошуровала в ней немного кочергой, напомнив между делом этой моей мучительнице, кто в доме хозяин. Она ответила мне гулким чихом, обдала меня облачком сажи средних размеров и удовлетворенно загудела. Ну, что ж, нам к этому не привыкать, отряхнемся да пойдём дальше, чай не впервой.

Смех у меня за спиной положительно свидетельствовал, что утро проясняется.

- И вот так вот – каждый день, представь! Так вот и измываемся друг над другом. Хорошо еще, что я, твоей милостью, черное предпочитаю, так что все эти её выходки мне как слону дробина.

- А у тебя здесь здорово.

- Ну, уж да уж, просто рай.

- Нет, серьезно, ужасно уютно. И этот вид из окна, и эта поляна, и этот дуб. Всё так… так… так здорово, и знакомо.

- Еще бы.  Ты ж отклонировала мне свой вкус. Ладно, ты чай с мятой как?

- Люблю, очень. Давай помогу.

Она подхватила у меня из рук банку с мятой и засуетилась у стола:  водрузила на блюдца пару чашек, выложила на тарелку полдюжины печенюшек, в две пиалки выложила мёда и варенья. Ну что ж, гулять, так гулять – я откинула крышку погреба, спустилась туда в три прыжка и извлекла на свет божий три вида сыра, творожное суфле, - как же без него! – и круг кровяной колбасы. Чайник зашипел и забулькал. Она ловко обдала заварник кипятком, сыпанула туда заварки впополам с мятой, прикрыла крышкой и обернула полотенцем. Глянула на меня вопросительно и поставила чайник еще раз на огонь. Я хмыкнула, да ничего не сказала - чего это Она ждёт одобрения на действия, которые очевидны. Когда чайник вновь выдал струю звонкого пара, Она проделала все остальные незатейливые, но обязательные манипуляции, поставила заварник по центру стола и огляделась, на что бы сесть.

- Чего уж, ради такого случая пойдем в комнату.

Я взяла со стола пару тарелок со снедью и кивнула Ей в направлении двери. Мы побыстрому перетаскали всё туда. Комната уже наполовину заполнилась призрачным утренним светом. Я погасила маленькую свечку в изголовье кровати, заменявшую мне обычно ночное освещение и, пошуровав по карманам куртки, извлекла на свет божий изрядный пучок свечей.  Протянула половину Ей. Мы быстренько расставили свечи по подоконникам двух окон, выходящих на соседский огород, и зажгли их. Мерцающее сияние залило обширное пространство комнаты, единственным убранством которой служили кровать да огромный овальный стол – натыканные то тут, то там колченогие табуретки не в счет. Совместными усилиями мы совершили небольшую перестановочку, я сгоняла в последний раз на кухню, и мы, наконец, умостились друг напротив друга: Она на кровати, я – в любимом кресле-качалке.

Я разглядываю Её. Она смотрит куда-то поверх моего плеча. Всё же Ей хватило ума не полностью копировать мне свою внешность. Если уж совсем честно, внешностью Она меня наделила весьма средненькой. Из серии того, что называется – без особых примет. Сама-то вон сияет породистыми глазами, губы пухлые, скулы высокие, шея длинная. Фигура у Неё, правда, не ахти. У меня же как раз наоборот: ниже шеи всё на месте. Местами даже с перебором. А вот волосы у нас одинаковые – кудрявые, каштановые. У Неё покороче, у меня – подлиннее.

- Почему они кричат?

- Потому что им больно.

- А почему ты...

- Я... я... Потому же, почему ты – здесь. Потому что это ты не спишь ночами, мучаешься с той самой минуты, как  поставила точку. С той самой минуты, как убила меня.

Хоровод эмоций в Её глазах: я пристально вглядывалась в них, отмечая, как расширился зрачок, как сузился быстро, игольчато, как полыхнула роговица, налилась влагой, как затрепетали веки, как мелькнула пороша ужаса. Настоящего ужаса, не поддельного. Ужаса, замешанного на потаённой боли. Боли долгой, ноющей. Боли застарелой, ночной. Той, что мурашками по спине. Холодными иголками в пальцах. Той, которая живет рука об руку с одной лишь мыслью: как дожить до рассвета.

Её пальцы сжали чашку крепко-накрепко, спеленали плетеным барельефом – внезапно сменившие цвет кремовые ногти синяками проступили на фаянсовой поверхности. Тишина оборвалась тяжелым вздохом:

- Я знала. Я знала, что ты знаешь. Я поняла это недавно. Я поняла это, когда вдруг увидела сон, в котором ты летела. Ты летела, но мне казалось, что это я лечу навстречу неизвестности. Я видела тебя, но сквозь сон я чувствовала, как я перетекаю в тебя, что ты манишь меня за собой, что ты показываешь мне путь, который я должна проделать, чтобы снова обрести покой.

- Сколько пафоса! Боже, сколько пафоса, милая моя. Да не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что к чему. Совершенно необязательно смотреть какие-то дурацкие сны. Совершенно лишнее это. Достаточно вспомнить тот день, когда ты придумала меня, вспомнить, как горели твои глаза, когда ты впервые вывела моё имя на бумаге, когда ты начала нанизывать на строчки мои дни, мои мысли, мои надежды. И сравнить это с тем, что было у тебя в глазах и в душе в тот вечер, когда ты швырнула меня в никуда, в бездну. Безо всякой на то причины. Сначала я думала, что банально надоела тебе. И только спустя время до меня дошло, что ты просто продала меня. Продала за все те слёзы, которые будут пролиты над последней страницей твоего-моего романа и впоследствии будут перекованы в звонкие тугрики твоих будущих гонораров. Так что не смеши мои тапочки, милая...

- Ты не понимаешь...

- Я не понимаю??? Ты думаешь? Ну, сама подумай, как я могу тебя не понимать. Как? Как это возможно, если ты наделила меня частичкой своей бессмертной души. Если ты вложила в меня так много Себя, что теперь мы почти одно целое. Нет?

Она поджала ноги, обхватила колени руками и застыла в позе васнецовской Алёнушки на краю моей кровати. Мысли Её были далеко от меня и от этой комнаты. Когда Она заговорила вновь, я уже успела выкурить пару Её сигарет и разлить по чашкам свежий чай.

- Ты же знаешь. Это был моя первая серьезная попытка написать что-то. И когда ты начала у меня получаться, когда ты по-настоящему начала летать, я испытала это совершенно дикое ощущение свободы – свободы делать всё, что я захочу рука об руку с тобой. Всё так удачно складывалось. Ты так точно вписывалась в предлагаемые мной обстоятельства, всё это так шло тебе, что мне в какой-то момент показалось, что я пишу... о себе. И в тот день я испугалась. Я испугалась, что я пишу не столько книгу, сколько дневник неудачницы, в котором стареющая профурсетка пытается как на духу излить все свои несбывшиеся и неосуществленные. Мне стало страшно. И тоскливо. Тоскливо оттого, что это ты летаешь, а не я. Страшно оттого, что ты – лучше меня. Я совершила самый страшный писательский грех, я настолько отождествила себя с тобой, что в какой-то момент перестала понимать, как выбраться из этого заколдованного круга, в котором ты занимала все мои мысли. Не столько в обстоятельствах сюжета, сколько в свете того, насколько лучше меня ты с ними справляешься. Я думала, что, заставив тебя страдать, я покажу себе и остальным обратную сторону этой твоей легкости. Но и страдания шли тебе. Что бы и как бы я не писала – всё оборачивалось тебе на пользу. Я начала влюбляться в тебя. Начала ненавидеть тебя. И мне ничего иного не оставалось, как... поставить точку.

- Ага, ну да... Шкваркнув мною со всей дури об земь. От большой-то любви. Точно.

Я обмакнула печенье в чай,  отправила его в рот и откинулась в кресле. Меня распирало какое-то отвратительное, но необоримое чувство превосходства над этой свернувшейся калачиком напротив меня женщиной. Женщиной, которая еще лишь пару лет назад управляла мной как Карабас-Барабас своими марионетками.

- Не знаю... Не знаю, что я должна сказать, чтоб ты поняла меня и поверила мне. Поверила, что я направилась сюда не для того, чтоб полюбоваться на твою скорбную обитель, а чтобы... чтобы поговорить.

На словах о скромной обители Она обвела глазами комнату. Солнце уже взошло по полной программе. Солнечные зайчики морозного утра расцветили комнату игривым орнаментом. Запах свежего снега манил на улицу. Я встала, подошла к окну и приоткрыла форточку пошире. Выдохнула наружу, и моё дыхание тут же заклубилось барашками пара. Я потушила свечи и вернулась к столу.

Она во все глаза следила за мной. Следила и, казалось, пыталась найти какой-то особый момент, чтобы вернуться к прерванному монологу.

- Ну, и каким же образом тебя осенило, где и как меня искать?

- Ты не поверишь. Осенило меня там же, на том же самом месте, где мне впервые пришла в голову мысль начать писать. В поезде. Я ехала в скоростном, как обычно, и когда ровно в двадцать сорок на окраине Бологого в окно моего вагона ударила воздушная волна несущегося навстречу поезда, точно так же как она ударила там же пять лет назад, я вдруг поняла, что где-то здесь, в узком зазоре между этими несущимися навстречу друг другу поездами и может находиться лазейка к тебе. Где бы ты ни была. Ты ж знаешь, если мне что-то втемяшится, то я не отступаюсь. Вчера я приехала в Бологое, облазила весь вокзал вдоль и поперёк – меня уж, наверное, за шпионку начали принимать. Но всё же я нашла мужичка, который за литр «Флагмана» показал мне пути, по которым проходят скоростные и место, на котором они ежевечерне встречаются. Страшно было ужасно. Там совсем узко, на гравии между путями. Но ровно в половину девятого я была там... И вот я здесь…

Она смущенно и полувопросительно взглянула на меня. Если я скажу, что именно в тот момент до меня, наконец, дошло, то я, безусловно, совру. Но первый звоночек динькнул где-то в дали. 

Из распахнутой форточки здорово поддувало. Я завернулась в плед и отхлебнула изрядную порцию чая. Надо бы его еще подогреть. Да и сгонять в удобства надо бы. Но не до того. Не до того.

- Нет, всё же мне интересно, что ты ожидала здесь обнаружить? Честно, зная твою бурную фантазию, готова предположить, что ты могла напридумывать и хрустальный гроб на цепях, и пещеры с циклопами, и заколдованный лес и много чего еще...

Она вдруг улыбнулась и закивала:

- Я разное представляла. Но почему-то мне казалось, что ты застыла в воздухе, как в желе, где-то в паре сантиметров до конца...

- Блин...

Тут уж и мне стало немного смешно. Я живо представила себя раскоряченной в воздухе, с выпученными от ужаса и неизбежностей гравитации глазами, растопыренными конечностями, туго обтянутыми кожей скулами, вставшими дыбом волосами. Сколь кошмарное, столь и комичное зрелище, должна признаться.

- Мда. Забавно. Ну, чтоб тебя успокоить, сообщаю, что приземлилась я вполне даже мягко. На травку. Во всяком случае, с травки-муравки я поднялась, целая и невредимая и направилась сюда. С тех пор, как видишь, живу припеваючи.

- А они?

- Что они?

- Ну, эти, остальные...

Она кивнула в сторону окна. За окном разворачивался ежедневный сельхозритуал. С Её места можно было в деталях наблюдать, как одна из соседских лиз доит корову и коз, как таскает им корм, как снует по двору, загоняя кур...

- Лизы...

- Кто???

- Ну, лизы... Зовут нас здесь так. Всех.

- Но... почему? Почему всех-то?? Тебя-то как раз Лизой и зовут, но они... Они что, тоже Лизы?? Все?

На этом месте у меня отвисла челюсть. Мне постоянно казалось, что меня-то зовут как угодно, но только не Лиза. Света там, Марина. Виола, Зина, Клава. Да хоть Дездраперма. Но никак не Лиза. И вот подишь ты...

- Ты... уверена?

- Ты смеешься... Да твоим именем сейчас вся Москва и весь Питер обклеены. Сияешь со всех афиш. Фильм выходит чрез неделю.

Тут мою челюсть окончательно заклинило, и она застыла в неприличном положении тотальной обвислости. Не хватало еще пустить слюну, чтоб обратиться в классически образчик дауна-переростка. Фильм. Понятно-понятно. Только этого мне не хватало.

- И, позволь узнать, что за фильм?

- Экранизация. Совместное производство. Сплошные молодые звезды. Билеты уже почти полностью распроданы...

Она покраснела и опустила глаза.

- Я надеюсь, ты не продешевила? Было бы обидно.

Она вскочила, сжала кулаки. Вытянулась вся струной над столом, надо мной: тронь – зазвенит.

- Ну, как ты можешь??? Как ты можешь??? Почему ты только об этом думаешь??? Да, книга имела успех. Большой успех. У нас с тобой туча поклонников. Половина новорожденных девочек в позапрошлом году – Лизы. Переиздания идут косяком. Переводы на пять языков. Но... Но... это же не главное!!!

И тут я взлетела над креслом. Истерика во мне нарастала: я представить себе не могла, что всё так запущено. Что всё настолько запущено, что с каждым Её словом тяжкие кандалы всё крепче и крепче опутывают меня намертво и навечно, приковывая к этим треклятым Лежням. Эта комната из временного обиталища на глазах превращалась в камеру пожизненного заключения. И при этом, и при этом, и при этом, и при том... что-то невероятно приятное щекотало меня изнутри, нежными ноготочками покорябывало, пощипывало.

Я напрочь забыла о Ней. Я висела над креслом, слегка покачиваясь на свежем ветерке с улицы и размышляя.

А на Неё стоило посмотреть, как оказалось чуть позже. Она ж впервые увидела меня, так сказать, в деле. Да и вообще, Она впервые увидела летающего Homo sapiens. Да и в целом, денёк у неё выдался, прямо скажем, необычный. Один такой в жизни бывает, если бывает. Я это точно знаю.  Поэтому и валялась Она на кровати белее белого, со зрачками, закатившимися куда-то под панцирь век и частокол ресниц. Ну, я воспользовалась моментом и побыстрому сгоняла в дальний угол своих владений. На обратном пути прихватила пару горстей снега и ссыпала его на Её голову сразу по возвращении. Она смешнюче так икнула, чихнула и открыла глаза. Я пошлепала Её по щекам, потрясла за руки, подтащила чуть повыше и прислонила к стене, в качестве жеста доброй воли подоткнув под спину подушку.

Пока Она приходила в себя, я решила вернуться к своей истерике. Надо что-то делать. Быстро-быстро придумать. Быстро-бытро решить. Быстро-быстро всё это отменить, переделать, выправить. Хотя, что тут поделаешь. Ровным счетом ничего. Ниль. Зиро. Тупик. Дэдэнд. И всё благодаря таланту этой клуши, развалившейся на моей кровати. Таланту и безбашенности. Какого чёрта Она вообще всё это устроила, весь этот сэлфпромоушен за мой счет? Плюхнувшись обратно в кресло, я злобно уставилась на Неё. И вот что мне теперь с Ней делать? Выпинать обратно к чёртовой матери, вот что. На фига мне такие вот валяющиеся тут.

Взгляд Её по нарастающей обретал осмысленность. Она пару раз судорожно вздохнула, схватилась за шею, потом обтерла воду с лица. Провела руками по мокрым волосам, кое-как пригладила их. Госоподи, а мне ведь жалко Её. И себя жалко. И всё менее понятно, где кончается Она, и начинаюсь я.

- Налей мне чаю. Пожалуйста.

Голос Её звучал вполне нормально. Видимо, Она полностью восстановилась от увиденного. Я, в который уж раз, поволокла чайник на кухню, предложив Ей тем временем, воспользоваться удобствами. Она вышла во двор, прошла вдоль плетня, постояла у дуба, смахнула снег с качелей. Я наблюдала за Ней, стоя у окна.  Она озиралась по сторонам, явно привлекая внимание соседей, Она им нерешительно улыбалась и кивала. Вдруг меня осенило: Она совершенно очевидно не понимает, где находится. Не понимает, что, собственно, происходит вокруг меня, вокруг Неё, вокруг этого дома.

Мы снова уселись за стол. И я спросила:

- Лиз видела?

Она кивнула.

- И чего думаешь? Никого не узнала?

Она удивленно подняла брови:

- А я реально могу здесь кого-то узнать?

Я многозначительно наклонилась к Ней, оперлась рукой о стол и, приподняв бровь, драматически понизив голос, прищурившись заговорщицки, прошептала:

- Скоро ты познакомишься с ними со всеми...

В очередной сто первый раз за сегодняшнее утро Она замерла. Потом заморгала часто-часто. Потом кивнула:

- Ну, если ты хочешь... Как знаешь...

- Я знаю, что ты обязана познакомиться с ними. Ты обязана понять, понять полностью, чтоб не осталось ни малейшего сомнения – что же такое Лежни. Понимаешь, о чём я?

Она и понимала и не понимала. Она явилась сюда по наитию, по своему собственному желанию, в силу того, что Она напихала в меня так много себя, что эта связь между нами стала почти материальной. Но Она совершенно не представляла себе, насколько в этом мире потерянных душ я не одинока.

- Видишь ли, все эти милые дамы, которые заточены в пределах этого буколического гетто, виноваты лишь в том, что их создателям слишком уж хорошо удалось задуманное. Ни больше, не меньше. Кто-то где-то когда-то создал эти нетленные женские образы, наделив их в силу своего гения неповторимой индивидуальностью, душой, разумом, чувствами. Вдохнул в них жизнь, наделив частичкой себя, своих мыслей и эмоций. Слепил их из подсмотренных, украденных у живых, у окружающих чёрточек, привычек, страстей. А потом недрогнувшей рукой грохнул для достижения пущего художественного эффекта. Следуя то фабуле, то законам жанра, то еще какой чертовщине. И вот они теперь маются здесь – не живые, не мертвые, не люди, не ангелы, не бесы. Торчат в этой дыре, напрочь позабыв про своё прошлое, втянувшись в этот говённый свой распорядок, поддерживая растительное существование без цели, без начала, без конца. Ты посмотри на них – они словно коматозницы, начинают и заканчивают каждый свой день без тени мысли в глазах, словно роботы, словно куклы-манекены. И только с наступлением ночи их память возвращается к ним, и они проживают свои придуманные жизни снова и снова, каждую ночь, умирая, задыхаясь в огне, взрезая вены, бросаясь под поезда, с обрывов, из окон. И этому не будет конца, пока истории их жизней перечитываются снова и снова, пока не иссякает интерес людей к тому, чем наполнил их дни Автор, пока шелестят страницы, пока мелькают кадры. Знаешь, пара лиз исчезла за последний год – видимо, вышли в тираж, пардон за каламбур. И я за них рада до чертиков. Но появилась пара новых, – и вон они уже тоже в строю. Влачат. Несут свой крест. Идиотки.

Я не заметила, как снова взлетела. Она в этот раз и глазом не моргнула, а лишь наблюдала за мной, затягиваясь глубоко и часто.

- Эй, тормози, ты же все сигареты так высмолишь. А мне оставить на чёрный день?

Она затушила сигарету и аккуратно обломила бычок. Положила его в пачку и придвинула ко мне.

- Ну, ты теперь без курева не останешься. Я ж теперь знаю, где тебя искать, куда посылки слать. И вообще, я подумаю, что со всем этим можно сделать.

- А чего ты сделаешь? Изымешь все книги из библиотек, из школ, из домов. Устроишь огромный костёр? Сотрёшь к чертям из памяти? Ничего ты с этим не поделаешь. И даже если ты напишешь продолжение своего романа и воскресишь меня, это уже буду не я. Это уже будет друга Лиза. Вот так вот.

- Постой, а как же все эти бесконечные детективы и прочая-прочая? Там же героини мрут тучами...

- Ага, и поскольку авторы крапают их по дюжине в год, они особо сильно озабочены созданием яркого образа и уникального характера, ага... Хотя тут есть, как мне кажется, пара таких... детективных... Ну да какая разница. Всё это лишь констатация факта.

- Но ты, ты вот ведь как-то не вписалась, так? Почему, как думаешь?

- Отчасти потому, что ты жива. Кстати, как мне кажется, тут к одной, через пару домов, юной совсем, порой тоже её Создатель заруливает временами. У неё в доме временами ночи проходят странно: ни криков, ни воя, лишь какие-то пошуркивания, пошептывания. Я и так, и эдак заглянуть пыталась, да всё мимо кассы. Короче, для тех, чьи авторы живы – еще хоть как-то есть надежда, хоть и непонятно на что. Ну, может хоть на то, чтоб не потерять уж совсем память о пусть и придуманном, но прошлом. Сохранить хоть крупицу жизни. А вот для тех, у кого они ласты склеили... Сама понимаешь.

Я опустилась плавненько вниз – не на стул, а на кровать. Села рядом с Ней. Взяла за руку:

- Но ты, мать, себя не кори. Я и злюсь, конечно, и бешусь, но по большому счёту – не моё это дело, тебя судить. Я ведь относительно неплохо устроилась. Могло быть хуже.  Могла вообще сгинуть в никуда, окажись ты побесталаннее. Так, что я вполне живу. Только жалко, что в этих вот Лежнях. Напрягает меня  это место.

Она улыбнулась и обняла меня за плечи. Провела рукой по моей спине, по волосам, прижала к себе крепко... Мы прикорнули друг у друга на плече, задремали.

Очнулась я в своё обычное время. Она посапывала рядом. Я встала и подошла к окну. Мороз спал. Снег начал подтаивать. Пейзаж подёрнулся влажной патиной.

- Эй, соня, подъем. Пошли, пройдёмся. А-то тебе скоро обратно, а ты еще ничего и не посмотрела, никого не повидала.

Она вскочила бодро, вслед за мной побрызгала в лицо водой. Мы выпили по стакану молока с огрызками печенья и вышли на улицу. Народ как раз выгребал на променад. Мы шли вдоль домов: Она чуть впереди, я сзади. Она останавливалась через каждые три минуты и раскланивалась с каждой из встречных. Щебетала с ними о чём-то, чего-то там они обсуждали, чему-то улыбались. Я хмуро покуривала в сторонке. Пару раз Она пыталась затащить меня в гости. Порой я Её просто силой волокла за собой: всё-то Ей было интересно да увлекательно. Так с черепашьей скоростью, отмечаясь у каждой калитки, мы прошли всю деревню от и до, даже завернули в пару тупичков. Какое-то время за нами тащилась группка особо любопытных. Потом они рассосались сами собой по домам: порядок есть порядок. Нагулявшись, мы вернулись домой и уселись на крыльце покурить.

Её восторгам не было предела:

- Представь, они и впрямь все здесь. И Анна, и твоя тёзка, и  Манон, и Настенька, и Бовари, и...  Невероятно! Знаешь, они впрямь не помнят почти ничего о себе, но понять, кто есть кто – можно. Знаешь как? Вот Каренина, например, называет себя Анной. И абсолютно уверена, что и все остальные здесь – Анны. И Жанна считает, что все здесь – Жанны, как и она. Понимаешь? Это так удивительно. И еще, ты заметила, что когда говоришь с некоторыми из них, звук речи не совпадает с движением губ. Каким-то парадоксальным образом они говорят на родных языках, а мы слышим это по-русски. Невероятно. Знаешь, мне кажется, я уже знаю, как здесь всё можно разрулить. Надо притащить сюда книги. Я заметила, у вас тут есть всё, кроме бумаги как таковой. Ни листочка, ни клочочка, ни книжицы, ни журнальчика. Я вот думаю, есть у меня такая идея – если дать им прочитать про себя, может они успокоятся, может закончится этот ночной кошмар? Слушай, я так и сделаю... Решено... А еще... Еще я должна всё это запи...

Она еще долга распиналась про свои грандиозные планы. От былой потерянности-растерянности не осталось и следа. Мне казалось, еще чуть-чуть и она прям тут начнет набрасывать первые строчки своей очередной нетленки.  Я согласно кивала и не перебивала Её излияния. Небо стало совсем чёрным, подтаявший снег прихватило наледью: всё вокруг поблескивало, посверкивала.

- Слушай, тебе пора. Пойдём. Я провожу тебя.

Мы не спеша дошли до колодца. Она взглянула на наручные часы и показала мне три растопыренных пальца. Я на всякий случай проверила лужицу – она всё еще была на месте и всё так же жила своей собственной, не зависящей от погоды жизнью. Мне показалось, что я разглядела на её поверхности крошечный смерч. Мы постояли еще немного молча, не глядя друг на друга.  Досчитав про себя до ста двадцати,  я взяла Её за руку. Отсчитав еще шестьдесят мгновений, я отпустила Её руку.

Приняв душистую ванну, напялив любимую синюю пижаму в белый цветочек, зарядив в стереосистему диск Сильвиана, я развалилась на кровати. Закурила и закрыла глаза. Лишь одна навязчивая мысль омрачает мою нирвану: я, хоть убей, не помню, а, вернее, не знаю, умеет ли Она делать творог.