Коробочка 16-18

16.

- Эй, привидение! Чего орешь? Маскарад закончился. Домой иди орать и слезы лить, нагулялся. Чего рыдал-то, привиделось что-нибудь?

С трудом возвращаюсь в реальность, которая еще более кошмарная, чем сон. Сон окончился, реальность продолжается, и в ней мне предстоит жить и, возможно, бороться за это.

Передо мной немолодая полная женщина в синей вязанной кофте.

- Извините, вы не видели где-то здесь два чемодана и плащ? Или мой костюм? Я их оставил в гардеробе, а они пропали.

- Нет, не видела. И в залах не видела, хотя намусорили сильно. Утром девкам работы будет.

- А вы кто?
- Я? Вахтерша.
- А можно я здесь до утра останусь?
- Так уже почти утро! Сейчас автобусы на Комбинат  смену повезут. Иди-иди, пора Центр закрывать. Нельзя тебе здесь.

- А как мне в «Коробочку» попасть?

- А вот на  автобусе и попадешь. Рабочие автобусы бесплатные, водители жалостливые - авось довезут, если попросишь. Всё, иди, мне работать надо. Да платок-то мой оставь!

17.

- Слышь? Ты! Как намаскарадился?
- Да уж видно по нему, что хорошо – до сих пор в себя прийти не может.
- Да, это они любят. Всякие праздники себе выдумывают, дополнительные выходные. Все за наш счет…

- А чего он в «Коробочку» едет? Там же одни бомжи живут?
- Да он, наверное, тоже бомж. А может, у него там краля?
- К крале надо с «пузырем» ехать, а у него не то, что «пузыря» - трусов нет.
- Это он к встрече с кралей приготовился.
- Ага. Эт точно.
- Слышь, а что, Художник вчера опять прокурору харю разукрасил?
- А вы что, не слышали, как менты приезжали? Я дома из окна видел, как его выводили под белы руки. А потом прокурор тоже уехал.

- Художник ему завсегда морду бьет, а тот терпит. Добрый, что ли?

- Прям Лев Толстой или Исус Христос.

- Видать за дело.
- Да это за то, что Хозяйку за пожег не привлек.
- Тихо, ты! Ляпаешь, чего не знаешь!

Я их слушаю, и прикладываю все силы, чтобы удержаться на ногах. Не выветрившийся хмель, слабость и противное ощущение во рту после рвоты – меня стошнило возле остановки, разбитая дорога и старый автобус – все это, вместе с душевными муками по поводу собственной наготы, доводит меня до полуобморочного состояния.

Я стою босыми замерзшими ступнями на холодном и грязном резиновом коврике в проходе между сиденьями, уцепившись за поручень обеими руками.

«Только бы простыня не распахивалась. Хорошо, что они меня не знают. Но потом все равно узнают и будут говорить: это тот ученый, что оставил трусы на маскараде, знаем мы эту пьянь!»

Я – пьяный в автобусе. Меня швыряет и мотыляет. На меня действует «великая» сила алкогольного опьянения. Она ввергла меня в то состояние, в котором я прилюдно разделся донага, заставила надеть грязный балахон из простыни и зашвырнула в этот автобус. Я поддался этой силе. И я этому не рад. Может, я бы радовался ей, если бы был в костюме, при галстуке, но я гол! Я обнажен! Я – пьянь! Я – пьянь, я – рвань, я – дрянь.

- Скажите, пожалуйста, когда будет «Коробочка»?
- Сейчас уже. Так ты, оказывается еще и не местный, если не знаешь где «Коробочка».
- Мало нам своих бомжей, еще из других городов приезжают. Может, там у них съезд? Съезд бомжей! Бомжи недоразвитых стран, соединяйтесь!

- В «Коробочке» не все бомжи. У моего младшего в школе половина учителей там живет.

- Да… довели людей до ручки… точнее, до коробки.

- А с моей женой, в поликлинике работает хирург, жена его тоже врач, так они из «Коробочки» не переезжают, хоть им и квартиру давали.

- А чего так?
- Да, говорят, когда всех, кто там живет, квартирами не обеспечат, тогда и мы, а у них и дети есть…
- Прынцыпиальные, понимаш!
- Да уж.
- Дураки!

- А кто из нас умный? Ты, вон, почти жизнь прожил, а много нажил? Квартира служебная, комбинатовская. Вышел на пенсию – и в «Коробочку», если не в «ящичек». Строй дачу, пока время есть, – в ней жить будешь на пенсии.

- «Коробочка»!

18.

Автобус уезжает.

Напоследок он цепляет каким-то торчащим из обшивки болтом за накидку. Ветхая ткань без малейшего сопротивления разрывается прямо на моей груди, и автобус уволакивает ее, в пыли, за собой.

Я остаюсь совершенно голый, а передо мной стоит предрассветный лес.

В начале уходящей в серую мглу просеки – табличка:

«Коробочка» – микрорайон для бездомных, добро пожаловать!»

«Я тоже бездомный – мне сюда. Но я еще и без одежды, принимают ли они таких срамников? Впрочем, сестра примет. Как стыдно к ней в таком виде идти! Ученый, Лауреат, Мировое светило! А возвращаюсь, как блудный сын, пропивший свои штаны. Что ж, так оно и есть на самом деле».



Я ступаю на тропинку. Пыль не остыла за ночь, и идти по ней босиком  гораздо приятнее, чем в городе по асфальту или в туалете по керамической плитке. В этот час лес тих и таинственен. Его ночные звуки и шорохи ушли вместе с тьмой, а для дневных еще слишком рано.

Ветер едва касается крон, и они гудят первыми аккордами одной из частей «Реквиема». На моих глазах мачтовый лес превращается в выстроившийся по обеим сторонам просеки многоярусный хор певцов-исполинов. Их черные, ближе к основанию, стволы подобны ногам, одетых в строгие «концертные» брюки, а желтые, которые ближе к вершинам, сейчас трудно различимы сквозь утренний туман, и только угадываются светлыми бликами «рубашек».

Ветерок уверенными движениями смычков трогает невидимые скрипки:  раз, второй, третий… восьмой – каждый раз скрипки звучат иначе, настойчивее и призывней, чем предыдущий. Вот он вновь достигает вершин, и те отвечают пока еще негромкими басами, а подлесок поддерживает своим сопрано:

Lacrymosa…             (О слёзный…)

Еще несколько выдохов.

 …dies illa…             (…тот день…)

Мои губы беззвучно повторяют молитву вслед за лесным хором.

Громче, с нарастанием, ветер стонет струнами в кронах, почти сразу же звучат трубы. К поющим вершинам торжественными шагами присоединяются другие участники хора, и в такт моим шагам отрывисто, по слогам хор набирает мощь:

…qua resurget ex favilla… (…в который восстанет из праха…)

и уже на пределе возможностей сосны переполняют весь мир мольбой!

…judicandus homo reus.   (…осужденный грешный человек.)

В надрыве сыграли и умолкли духовые, а туман плотнее обволакивает певцов. Но четче слышны голоса теноров:

Lacrymosa…     (О слёзный…)

Печально их перекрывают басы,

…dies illa…               (…тот день…)

порыв ветра, и резко выпрямились сопрано:

…qua resurget ex favilla… (…в который восстанет из праха…)

Ветер валторнами, фаготами и трубами рвет кроны, струны раскалены смычками и отбрасывают красноватый отблеск на головы певцов. Туман сдавливает стволы, мешая петь, но хор уже не остановить:

…judicandus homo reus. (…осужденный грешный человек.)

сосны взывают к Высшему Суду:

Huic ergo parce Deus,        (Так пощади его, Боже
pie Jesu Domine,              милостивый Господи Иисусе:
dona eis requiem!             даруй ему покой.) 

Испугавшись Всесильного Защитника туман  редеет и отступает, хотя еще не утратил силу в борьбе с певцами. Ветер напоминает об опасности, тревога звучит в его аккордах, он снова и снова касается скрипок, и те заставляют весь лес на разные лады повторять молитву, вздрагивая листвой и хвоей.

Huic ergo parce Deus,.. (Так пощади его, Боже…)

«Нагими являемся мы в этот мир, и нагими предстаем перед Всевышним: «Разве ты не веруешь в того, кто создал тебя из праха, а затем из капли, а потом выровнял тебя Человеком?»

…pie Jesu Domine,        (…милостивый Господи Иисусе: )

«Я взмыленный ношусь по вокзалу в поисках чемоданов. Я рыдаю в гардеробе о пропаже других чемоданов, в которых, в сущности, нет ничего ценного. Ведь все равно, нагим я предстану перед Судьей. И спросит он меня: «Что сделал ты в этой жизни?» И я отвечу: «Вот, на земле остались два чемодана дискет, две книжные полки трудов и некое знание, которое я дал людям. Я фактически доказал людям твое существование». «А успокоил ли ты этим знанием обо мне расхристанную душу хотя бы одного человека, дал ли ты веру и надежду на лучшее хотя бы одному сироте?» И нечего мне будет Ему ответить, кроме: «Ввергни мою душу в камень дорожный, чтобы целую вечность ее топтали люди на своем пути к храму!».

dona eis requiem!         (…даруй ему покой!) 

«А сестра твоя, скажет Он, всю жизнь свою борется с несправедливостью и собственным примером питает веру в сердцах людей. Что же ты беспокоишься не о ней, а о каких-то никому не нужных чемоданах?» « Я беспокоюсь о ней, но мой авторитет? Смогу ли я помочь ей в своем нынешнем положении? Своим поведением я испортил себе репутацию. Кто будет разговаривать с человеком, который прилюдно обнажился?» «Нагими пришли мы в этот мир… - скажет Он. – Разве ты кого убил, или кого ограбил? Тебе нечего стыдится. Иди. Будь самим собой».

    И нарастающий, как прибойная волна, хор могучих сосен, одновременно со скользнувшими на просеку лучами солнца, разгоняет остатки тумана, подступившего к самому моему горлу и стоящему в нем комком:

Amen!               

 только влага осталась на щеках.



    Я стою на большой поляне, и вижу небольшой поселок, точнее поселение.

«Так вот она какая, «Коробочка»! Ведь это сюда я стремился в поисках покоя и отдохновения от мирской суеты, а эти люд здесь живут годами.»

            По «улице» этого странного городка идет Ольга. Увидела меня, бросилась навстречу и запричитала скороговоркой:
—  Севочка! Наконец-то ты нашелся! А я тебя уже обыскалась! Костюм с бельем нашла, плащ и чемоданы были в гардеробе, —  я все перевезла в гостиницу, а тебя нет! Где ты был, Севочка? С тобой все в порядке? Как я переволновалась! Давай, пойдем быстрее, ты наверное замерз —  руки вон какие холодные, да и нехорошо будет, если тебя кто увидит в таком виде.
 
             Я заглянул в заплаканные глаза сестры, такие родные, знакомые:
 —  Нагими пришли мы в этот мир и нагими предстанем перед Судьей.
            
           Я обнимаю ее за плечи, и мы входим в большую испещренную символами...

            —  В лесу, тихо, птицы поют... Будем жить в «Коробочке»!

...и надписями коробку от какого-то оборудования —  ее дом.