Ходили мы походами. Сплав по Белой, 1983 г

... а сегодня можно добавить и следующую строку этой старой песни - в чужую сторону. Ибо, ехать на сплав по Белой в Башкирию в наше время  какая-то опаска настораживает, махнуть на велосипеде в Киев вареников поесть – простому врачу карбованцев не хватит, а прокатиться по Кавказу... Да ни под каким пистолетом (каковых на Кавказе, похоже, сейчас более чем достаточно). А было время...
Мы — Шеф, Боцман и Док — на надувном плоту сплавлялись по Белой.
Шеф работал научным сотрудником в институте усовершенствования учителей и имел жутко дефицитный по тем временам спасательный десятиместный плот — мечту любого сплавщика. Как положено, Шеф был чуток старше и значительно толще нас.
Идея «поплавать» возникла у нас зимой, когда мы помогали Шефу ремонтировать квартиру, а он с восторгом рассказывал, как великолепно несколько лет назад они сплавлялись по рекам Удмуртии. Рассказывал, что за неделю сплава втроём выпивали ящик водки... с истекающими из того приключениями. На этот сплав я соблазнил спутников водку не брать, рассказывая, что трезвая жизнь позволяет мне заниматься «русским» бегом» — зимой в трусах, гулянием босиком по снегу и междугородними велопробегами. К тому же у тридцатисемилетнего Шефа прозвенели первые не особо обидные звоночки-недомогания. В связи с этим команда, посовещавшись после моей устрашающей лекции о том, как неотвратимо мелкие недомогания под воздействием алкоголя именно в возрасте ближе к сорока усугубляются, обостряются и приобретают жуткие хронические формы, решила отдыхом на природе и натуральным безалкогольным питанием поправить пошатнувшееся здоровье Шефа и сделать профилактику ещё не шатающемуся здоровью остальной команды.
Научные работники в советские времена были народом путешествующим, туристическим. Шеф поспрашивал у коллег, занимавшихся сплавом, где лучше отдохнуть, и мы, «по совету друзей», как говорил «одноимённый» Шеф из популярной комедии «Бриллиантовая рука», выбрали сплав на Белой.
При подготовке к походу и в плавании наш Шеф на правах капитана осуществлял «общее руководство», и, если у команды по какому-либо поводу не было единого мнения, по праву единоначальника принимал решение на собственное усмотрение. Чему мы, собственно, не возражали.
Боцман работал инженером на каком-то радиозаводе,  славился умелыми руками, занимался техническим обеспечением похода, ремонтом снаряжения и прочими подобными делами.
Я, Док, врач по профессии, консультировал команду по поводу их опасений заразиться от комаров малярией, от клещей — энцефалитом, от рыб — солитёром, рассуждал о невозможности умереть при укусе гадюки, убеждал в маловероятности подхватить дизентерию с водой из реки и курировал многие другие жизнеопасные вопросы. Для лечения всех этих напастей я положил в рюкзак горсть таблеток от поноса и на все вопросы по данной тематике с умным видом отвечал, что нужных лекарств от всех болезней и несчастных случаев я припас в достаточном количестве, что умереть на реке, не попрощавшись с родными, не позволю. Приняв во внимание, что я, как врач, лучше других разбираюсь, чем можно отравиться, а чем нельзя, спутники возложили на меня заботу о питании команды. То есть, по совместительству я стал коком.
Конечно же, о строгом разграничении обязанностей никто не говорил, и мы занимались работой сообща, но каждый в своей области имел право решающего голоса.

***
Из Казани самолётом мы добрались до Уфы, поездом доехали до какого-то полустанка в верховьях Белой. С поезда сошли часа в четыре утра, когда ночь разбавлялась серым утренним туманом. Незнакомый крохотный полустанок, абсолютное безлюдье, непривычная для городского уха тишина с трелями сверчков или цикад… Без фонового городского шума все чувствовали себя немного оглушёнными.
По карте увидели, что железная дорога идёт параллельно реке, между синей ниточкой реки и чёрной полоской железной дороги расстояние миллиметра полтора. Решили, что реку, как говорится, с бугра видно. Потому как ни одной дороги в сторону реки поблизости не нашли, выступили по-партизански: взяли азимут перпендикулярно железке и, полные воодушевления начать сплав, бездорожьем рванули вперёд.
Кроме личных вещей и спальника, Шеф нёс свёрнутый шестиместный плот, спиннинги, рыбацкие сапоги, я нёс четырёхместную палатку, и запас продуктов, боцман нёс прочее оборудование для сплава и лагеря. Рюкзаки громадились выше наших голов и опускались ниже задов.
Примерно через час полтора миллиметра карты превратились в сколько-то километров реального марш-броска, сорокакилограммовые рюкзаки (взвешивали в аэропорту и доплачивали за излишки веса) стали весить, казалось, килограммов по сто. Утренний туман усилился до густоты парного молока, мы взмокли не только от интенсивной ходьбы с тяжёлым грузом, но и от водо-воздушного коктейля. Видимость уменьшилась до пяти шагов, но стало светлее. Воодушевляло, что рекой запахло гораздо явственнее.
Движение в ярком тумане вызывало странные ощущения. Казалось, сверху нас освещает множество мощных прожекторов, но они не могут пробить молочную густоту. В туманной стопроцентной влажности мы обливались потом, от усталости в глазах вращались разноцветные круги, и наши запыхавшиеся голоса раздавались гулко, как в огромном зале, и... приглушённо, как в фантастическом сне.
Сказочный туман внезапно рассеялся, а может улетел вверх, и утреннее солнце чудесным образом поместило нас среди широкого луга. Впереди текла долгожданная Белая, удивившая нас неширокостью и какой-то деревенской крохотностью... На противоположном высоком берегу сосновой стеной поднималась тайга. А параллельно нашему движению вилась луговая дорога! Ну почему мы не сбились чуть-чуть в сторону?!  Не пришлось бы ломать ноги по луговым густотравным кочкам!
Через минуту, сбросив рюкзаки, мы стояли на берегу реки, вдыхали настоянные запахи хвои, свежескошенной травы, свежевыловленной рыбы, утреннего пляжа и множество других острых, пряных, густых и вкусных запахов. После городских выхлопов, после вагонной спёртости душистой чистотой таёжного воздуха трудно было напиться.  Река струилась мимо упругим сильным потоком, негромко и деловито журча у берега говорливыми завитками. Казалось, полосни ножом по поверхности, брызнет фонтаном — такая напряжённая изнутри. Ватная тишина заложила  уши. Неспешно и доверительно насвистывали птицы, словно беседовали во время исполнения утренних дел. Солнце пока  не нарушало жарой утреннюю прохладу, без меры заливало пространство светом: «Берите, сколько пожелаете! Всем хватит!».
Настоявшись, надышавшись, вкусив тишины и таёжного воздуха, мы распаковали рюкзаки, накачали плот, сложили пожитки в плот, погрузились сами...  «Сильные любители» — в смысле, непрофессионалы — в сплаве, мы пока толком не знали даже, кому куда сесть, кому за какое весло взяться...
Шеф, который из раннего опыта помнил только, что ящик с водкой у них стоял в центре плота, как самое ценное «снаряжение», предложил сесть, как получится.
- Ну... с Богом! — торжественно провозгласил Шеф, оттолкнул плот от берега — и нас понесло!

                ТУРИСТА-А!

Сплав по Белой — чудесный отдых. Сильное, ровное течение, которое скорее укачивает и вызывает дрёму, чем взывает к осторожности. Изредка перекаты, вносящие оживление и некоторый переполох в излишне спокойную жизнь «на корабле». Отличная рыбалка, грибы и ягоды в тайге, минимум комаров — ну просто туристический рай!
По берегам реки у деревушек бегают дочерна загорелые голопузые башкирские ребятишки в картузах и резиновых сапогах и, словно сговорившись, у каждой деревни кричат одно и то же. Сначала вопрос, не ожидая на него ответа:
— Туриста-а! — протяжно, с ударением на последнем слоге. — Вы откуда-а?
А потом многократно повторяют:
— Крючок-леска дава-ай!
Однажды шутки ради Шеф буркнул в ответ:
— Из Москвы.
Ребятишки от неожиданности примолкли, а затем один недоверчиво, словно уличая нас во лжи, прокричал:
— Ха, скажи ещё — из Сыртланова!
Для узкоглазого, шоколадного пацанёнка из таёжной глухомани центром вселенной был районный посёлок Сыртланово, а какая-то Москва — малозначительным названием из учебника. А возможно и вообще — пустым звукосочетанием.
Как-то, проплывая рано утром мимо очередной деревушки, мы увидели на берегу одинокую мужскую фигуру в... овчинном полушубке. А день, вообще-то, намеревался быть жарким. Фигура, заметив нас, суетливо переместилась навстречу, а когда мы поравнялись, побежала вслед.
— Туриста-а! Водка давай, картошка менять буду-у! — крикнул-предложил сделку давно небритый абориген с красными даже на смуглом лице воспалёнными глазами.
Это было хорошее предложение, потому что, когда мы пытались купить в деревне картошку, нам обычно отвечали, что картошки нет, не сажают. А на удивлённый вопрос, отчего же в деревне не сажают картошку, философски разводили руками: «А что без толку сажать, всё равно колорадский жук сожрёт...»
Сегодня выгодного товарооборота совершить мы не могли по причине отсутствия у нас требуемого продукта — водки, о чём с сожалением и сообщили противной стороне.
— Сто граммов спирта давай: картошка, мёд менять буду-у! — повысил ставки жаждущий встречи с зелёным змием, и постучал кулаком по груди.
— Нету спирта.
— Туриста-а! Пузырёк одеколона давай: картошка, мёд, полушубок менять буду-у! — теряя надежду, выложил последний козырь абориген, а для убедительности сбросил с голого тела новый ещё, кстати сказать, полушубок и стал топтать его ногами...

                ПРИШЛИ, УВИДЕЛИ, ПОБЕДИЛИ...

Плыть втроём на десятиместном надувном плоту — сплошной комфорт. Один веслом удерживает плот на фарватере, двое других дремлют, растянувшись в носовом и кормовом отсеках. Если рулевой видел перекат, мост или другое препятствие, за весло брался помощник. Если определялось рыбное место, с кормы в воду сбрасывали привязанный за верёвку огромный булыжник, выполнявший роль якоря, и команда снаряжала спиннинги.
Выплыв однажды из-за очередного поворота, мы увидели шикарный лагерь. Уже издали поняли, что здесь отдыхают боссы. Им выбрали хорошее место. Излучина реки с перекатом, где должны водиться хариус и голавль, широкий плёс, на котором красовалась зависть всех отдыхающих — дачный комплекс: беседки на понтонах, водные велосипеды... В глубине песчаного пляжа, ближе к лесу, стоял лагерь — яркие импортные палатки жилого назначения, около которых совершали моцион два старичка в тёмных очках, шляпах и шортах. По их манере держаться, уже по тому, с каким достоинством они несли свои выпяченные вперёд кругленькие, загорелые животики, похожие на обтянутые антикварным пергаментом астраханские арбузы, было видно, что берут они от жизни всё, что могут, а чего не могут взять забесплатно, получают по распределению. Трудами и заслугами дедов, скорее всего, кормились и прочие члены их семейств.
Прочие члены располагались следующим образом. На песчаном пляже в шезлонгах полулежали две старушки. По кромке воды вышагивали две молодые ещё дамы, и весь их вид показывал, что они снизошли до пребывания на этой прозаической реке, и что единственное достойное их место... Ну, да простому смертному  туда всё равно не попасть, так что упоминать те места я не буду.
В водной беседке, плававшей, по нашему разумению на рыбном месте, фирмовые мальчики в классных «жокейках» приставали к презрительно — якобы — отвергавшим их приставания фирмовым девочкам в бикини. А гораздо ниже рыбного места самоуверенно бывалого вида фирмовые папы браконьерским способом «перемёт» и фирменными спиннингами тщетно пытались выловить «царскую рыбу» хариуса. Но и плебейским голавлём они, чувствовалось, не побрезговали бы.
— Мужики, — задумчиво зевнул Шеф, наш лучший рыболов, лёжа обозревавший завидный лагерь со дна носового отсека, — надо утереть нос фирмачам.
— Не опозоримся?
— Не должны. Место, вроде, голавлёвое.
— Утирать с шумом будем?
—А то! Утирать, так с грохотом!
Мы знали, что крупный голавль — а на другого мы не рассчитывали — шума не боится. Поэтому, подняв над головой якорь-булыжник, Боцман что есть силы бултыхнул его в воду, создав у пляжа с дамами  и у дачи с подростками «набежавшую на них волну». Плот замер чуть выше пляжа и почти напротив жилых палаток фирмачей. Увидев, что три чудика, приплывшие на резиновом плоту, начинают разматывать снасти, высокородные дамы с берега пренебрежительно и в упор уставились на  нас через бинокли. Подростки стали клоунничать и кривляться, вероятно, потешаясь над нами мнением, что они уже давно распугали с места купания всю рыбу, а какую не распугали, мы спугнули своим булыжником.  Их фирмовые папы-рыбаки наверняка ворчали, что пришлые придурки глупым шумом мешают им ловить на застолблённом участке пока ещё не выловленную рыбу.
Голавля мы ловили оригинальным способом, секрет которого рассказал местный старичок рыболов, с которым нам пришлось ночевать однажды у костра, и которого богатый рыболовными снастями Шеф щедро одарил дефицитными для здешних мест крючками и лесками. Дедов метод был прост, как он сам. На огромный крючок  («Чем больше крючок, тем больше голавль, — поднял вверх согнутый крючком палец дед, — так что не стесняйтесь!») насаживалась сухая корка хлеба в два пальца толщиной. Леска без грузила и поплавка пускалась по течению. Поклёвка определялась по дёрганью удилища. С тех пор, освоив метод ловли голавля, мы все корки с хлеба тщательно срезали и хранили для рыбной ловли.
Снасти брошены вдоль бортов, корочки поплыли по стремнине мимо дач с юродствующими высокородными подростками. Публика на берегу если и не покатывалась со смеху, что не позволяло делать им их барское достоинство, то обсуждало нашу рыболовецкую затею, как затею слабоумных — это точно. Нашли, мол, место для рыбалки —пляж!
Время шло.
Вдруг Шеф насторожился:
— Мужики, кажется, клюёт! Похоже, голавль!
Голавль даёт знать о себе своеобразно. Сначала несильная потяжка. «Когда потянет первый раз — не тронь его, дай заглотнуть!» — предупреждал нас дед. А через несколько секунд — мощный рывок. И, чем больше рыба, тем, естественнее, сильнее рывок. Тут его и надо подсекать!
Мы срочно убрали второй спиннинг, чтобы не мешал. Шеф ждал, напружинившись. Рывок!
— Есть! Подсёк! Крепко сидит! Хороший … Тащить с треском?
— А то! — в один голос возмутились мы с Боцманом.
Шеф поставил спиннинговую катушку на тормоз и начал подтягивать рыбину. Катушка затрещала как пулемёт, расстреливая замерших в недоумении зрителей на берегу и на импортной даче. Шеи у них постепенно вытягивались по-гусиному, глаза всё больше круглились, рты разевались от удивления.
— Надёжно сидит? Не сорвётся? Крупный?
— Надёжно... Сказал же, хороший! Поиграю немного...
Шеф, имитируя борьбу с матёрой добычей, то подтягивал рыбину поближе, мотая удилищем из стороны в сторону, то отпускал её, и тогда над рекой вновь и вновь раздавался пулемётный треск катушки. Публика сбежалась к воде, все оживлённо жестикулировали, всей душой болели за нас.
— Мужики, давай подсак, а то, не дай Бог, сорвётся!
Шеф подвёл головля к плоту. Рыбина крупная, но уже устала и почти не сопротивлялась. Мы подхватили голавля сачком. Подёргивая сачок за ручку, изобразили, как «жестоко бьётся» рыбина, которая на самом деле еле шевелилась, и опустили головля на дно плота.
— Снимаемся и уходим, — скомандовал Шеф. — Если останемся и больше ничего не поймаем, весь эффект перечеркнём.
— Ты чего! — возмутился Боцман. — Надо добивать публику окончательно! Чалим к берегу, подари рыбину вон тому божьему одуванчику.
Причалили к берегу. Публика насторожённо смотрела на «дикарей». Шеф взял рыбину, подошёл к одной из старушек, сидящих в шезлонге, положил рыбину у её ног:
— Презент, — буркнул снисходительно, и молча ушёл. 
Не глядя на публику, мы подняли якорь-булыжник и гордо удалились. Вслед раздались аплодисменты.

                ОФИЦИАНТ, ПИВА НА ДВОИХ!

В сухой и раскалённый, как на чугунной сковородке без масла, полдень мы пристали к крупному посёлку в надежде пополнить запасы продовольствия. Боцман остался сторожить лодку, а мы с Шефом пошли искать магазин и набрели на столовую, в помещении которой увидели картину, которую, ну, никак не ожидали увидеть. В прохладном сумраке зала вдоль одной из стен стояло несколько пузатых бочек, идентифицированных нами как пивные. За столиками, спрятавшись от жары, сидело местное темнолицее население в небольшом количестве, мужчины и женщины, и не торопясь, с блаженным выражением знатоков и ценителей на лицах, сосало пиво.
— Как пиво? — деловито поинтересовался Шеф у сидящего за крайним столиком мужика. Не доверяя торговле, Шеф всегда спрашивал о качестве товара у тех, кто его уже испробовал.
— М-м... — промычал башкирин в ответ, закрыл от наслаждения глаза и одобрительно покачал головой. — Из самого Сыртланова на днях завезли!
— Так... Для начала берём по три... — Шеф решительно двинулся к стойке.
Зная растяжимость деревенского понятия «на днях» и возможные отличия во вкусах таёжных и городских жителей, я, как врач, доверяющий только лабораторным и органолептическим исследованиям, предложил взять одну кружку на пробу. Шеф посмотрел на меня уничтожающе.
— Сказал же человек — свежее!
— Очереди нет. Попробуем, если хорошее — возьмём хоть ведро.
Пиво хлынуло в кружку, пена шапкой нависла на краях. Мы одновременно проглотили слюну, облизали сухие губы. Шеф поднял кружку, традиционно сдул пену. Я взглядом подталкивал кружку с вожделенным напитком к его рту. Я чувствовал, как прохладен влажный бок кружки! Я ощущал запах пива! Я почти реально чувствовал во рту божественный вкус холодной, пощипывающей слизистую, жидкости! Шеф вздохнул, победно глянул на меня, сделал один громкий глоток, другой... Моя рука потянулась к прохладной кружке с пивом... Глаза Шефа остекленели... Я снял кружку с его застывшего крючком, вероятно — от наслаждения, указательного пальца. На губах Шефа висела душистая пена... Я торопливо поднёс кружку ко рту, глотнул... И, похоже, тоже остекленел. Мой рот заполнила тёплая, уксусной кислоты жидкость противного вкуса.
Бр-р! Я сплюнул остатки кислятины «недавней» свежести «аж из самого Сыртланова» прямо под прилавок. Шеф, выйдя из стеклянного состояния, брезгливо отёр пену с губ, с отвращением тряхнул рукой, укоризненно посмотрел на меня. Я поставил кружку на какой-то ящик, мы молча направились к выходу.
— Пить не будете, что ли? — спросил местный завсегдатай.
Увидев отрицательный жест, подхватил нашу кружку и, довольный, понёс к своему столику.
Мы вышли из таёжного «салуна», оскорблённые в лучших своих пивных чувствах.

                ЗМЕИ

Туристы, останавливающиеся на ночёвку раньше, занимают лучшие стоянки. Чем дальше к ночи, тем найти хорошее место сложнее... Но эта отличная полянка почему-то оказалась не занятой. Слегка возвышенный берег, с которого ветер разгоняет злокусачую насекомую мелочь, в двух шагах лес с дровами. Решив, что нам просто повезло, мы вытащили плот на берег, поставили палатку, запаслись дровами, сварили ужин.
— А я змею видел, — сообщил Боцман. — У реки, в кусты нырнула.
— Уж, наверное, — успокоил Шеф.
Уже стемнело, когда к нашему костру подошёл рыбак из местных и попросил закурить.
— Вы, ребята, зря здесь остановились. Вон там, — он показал на низинку метрах в ста за нашим лагерем, — самый змеёвник.
— Ужи, что ли?
— Гадюки. Наши никогда здесь не останавливаются. Так что поопаситесь.
Ситуация складывалась малоприятная. Слова местного подтверждались виденной Боцманом змеёй. Снимать лагерь в темноте было бы крайне хлопотно, а найти новую стоянку — абсолютно бесперспективно. Да и пропороть плот корягой в темноте — пара пустяков.
— Так, — подвёл черту Шеф. — Ходить на берег и по нужде только в моих сапогах (а они у Шефа были рыбацкие, на четверть ниже пояса). — Вещи все пересмотреть, палатку ночью застёгивать наглухо. Траву вокруг палатки сжечь.
Спать легли в настроении ниже среднего, долго прислушивались, не шуршит ли где что. А в лесу всё шуршит!
Ни змеи, ни кто другой нас не побеспокоили. С утра пораньше мы собрали вещички и, перекрестясь, покинули серпентарий.
Несколькими днями позже вечером, как обычно, мы пристали к берегу на ночёвку. Выгрузили вещи из плота, поставили палатку, сложили в неё спальные принадлежности и, перебив всех комаров, застегнули палатку наглухо. Когда стемнело и мы, поужинав, собрались спать, Боцман встряхнул в палатке свой спальный мешок, а оттуда выпала... гадюка. Чёрная, без жёлтых опознавательных значков на голове, какие бывают у ужей.
Когда трофей был обезглавлен и повешен на рогульку у костра, мы успокоились, посмотрели друг на друга. Нас передёрнуло. Каждый представил, как он залезает в спальник, застёгивается, а там...

                НАПАДЕНИЕ

Стоянка была приличная, разве что травы многовато.
Поужинали, посидели у костра, поболтали о том, о сём. При свете свечи поиграли в палатке в карты. Ещё поговорили. Решив спать, «выключили свет» — задули свечу.
Издалека слышались смех и музыка другой туристической ватаги. Чуть ли не четверть передней сетчатой стенки палатки занимала огромная круглая луна.
Вдруг на золотой диск луны довольно быстро выползло какое-то чёрное пятно величиной с полкулака, замерло, затем передвинулось чуть в сторону.
— Это ещё кто такое? — недовольно буркнул Шеф.
Уставившись на движущееся пятно, мы замерли. По стенкам палатки слышалось какое-то шуршание, царапанье, писк. Писк! Мыши!
Боцман тихонько подкрался к передней стенке и молодецким щелчком в брюхо запустил нарушительницу покоя в сторону луны. Мы забарабанили по стенкам палатки, разгоняя агрессоров.
— Откуда их чёрт принёс! — тоном леди, плывущей на торговом паруснике, увидевшей приближающийся трёхмачтовик с чёрным «весёлым Роджером» на флагштоке, заголосил Шеф: он боялся мышей. — Ещё палатку прогрызут!
Пользуясь моментом, я блеснул познаниями в эпидемиологии и сообщил, что мыши переносят геморрагическую лихорадку, при которой тяжело поражаются почки, бывает высоченная температура и жуткая боль. Санпросветработа озадачила не только моих приятелей, но и меня самого. Мы молча уставились на луну.
— Опять ползёт... зараза! — с гримасой боли на лице возмутился Шеф.
— Да она уже с этой стороны! — ещё больше возмутился наглости мыши Боцман.
— Снаружи...
— С этой!
— Зажги свечку.
Зажгли свечу. Мышь была с этой стороны.
Наступила минута молчания. Мышь сидела на одном месте, вертела головой, поводила усами, блестела бусинками глаз. Никто не хотел прикасаться к переносчице опасной геморрагической лихорадки.
— Зараза, какая, — обругал её Шеф. В голосе его слышались интонации обиженного ребёнка. — Сидит!
Тихонько поднявшись на четвереньки, мы стали приближаться к инфекционно-опасному объекту. Мышь забеспокоилась, завертела головой, переместилась по сетке немного выше, замерла. Замерли и мы. Не сводя глаз с «заразы», стали нащупывать, чем бы её прижать. Вооружившись штормовками и ботинком, снова двинулись к опасному зверю. Мышь стремительно рванулась вверх по сетке, ударилась о полотно крыши, отскочила, словно мячик, и плюхнулась между нашими руками.
— А-а! О-о! У-у! — раздался молодецкий рёв в три здоровые глотки.
Мы кинулись врассыпную. Оказывается, кинуться врассыпную можно и в «помещении» площадью три квадратных метра, с высотой потолка чуть больше метра. А туристы из соседнего лагеря наверняка подумали, что на их соседей напал медведь.
Мышь прыгала из стороны в сторону, мы прыгали от неё, стараясь, всё же прижать нарушительницу туристического сандезрежима и нашего покоя одеждой. Шеф долбил своим башмаком, чувствовалось — кованым (откуда взял?!), куда ни попадя, чаще нам по рукам.
— Держу! — заорал Боцман. — Открывай палатку!
Застёжки-молнии сверкнули быстрее молнии, Боцман вышвырнул скомканную в кучу штормовку, в которой, как он предполагал, находилась в заточении мышь, молнии сверкнули в обратную сторону, отсек был загерметизирован в доли секунды. Осмотрелись, перетрясли одёжки. Да, мышь была выброшена вместе со штормовкой Боцмана. Потные, раскрасневшиеся, тяжело дыша, мы удовлетворённо молчали и созерцали свечу. После такой интенсивной кутерьмы по отлову хищного зверя ничего не было поломано, палатка стояла на месте, свеча мирно горела посреди палатки. Если бы кто-то со стороны увидел, как метались три наших тени внутри палатки во время отлова «зверя», он заподозрил бы неладное. А свеча стояла!
Мы расхохотались.

НЕ ВЕРЬ РАССКАЗАМ РЫБАКОВ И ФОТОГРАФИЯМ  ТУРИСТОВ!

Ещё на этапах подготовки к походу Шеф  бредил мечтой поймать «рваную морду с крючками» — огромную рыбину, может сома, может щуку, сильную и хитрую, с рваными губами, утыканными толстыми крючками с рыбацких снастей.
Увидев этот перекат, Шеф встал, указал на него перстом, как Наполеон на Москву, и так же серьёзно провозгласил:
— Мужики, здесь я буду ловить «морду с крючками».
Останавливаться на ночёвку было рановато, да и место для стоянки не подходило: узкий галечный берег, скалы. Но Шеф клялся и божился поймать здесь изводившую его во снах вожделенную «морду». Он рвал на груди штормовку и, мученически глядя нам в глаза, убеждал:
— Мужики, душой чую, здесь она!
И вот мы с Боцманом занялись обустройством лагеря, а одинокая фигура Шефа заколыхалась над перекатом у противоположного скалистого берега.
Прошло немало времени. Мы приготовили ужин и соблазняли Шефа вернуться, показывая ему котелок с дымящейся кашей, но он упорно отмахивался.
Дело близилось к сумеркам, и две запоздалые группы туристов вынужденно остановились на нашем галечнике.
Мы видели, что у Шефа не было ни одной поклёвки, и готовы были простить ему неудобную стоянку, как вдруг раздался треск спиннинга и громкий вопль Шефа, перекрывающий шум переката:
— Е-е-есть!
Шеф стоял на плоту, и было видно, что он нешуточно борется с крупной рыбиной. Не раз уже Шеф подводил добычу к плоту, но как только опускал сачок в воду, пытаясь подцепить её, рыбина делала рывок, и, боясь порыва лески, Шеф отпускал тормоз катушки.
Наконец, болельщики трёх лагерей вздохнули облегчённо: рыбина оказалась в плоту.
Пока Шеф выгребал поперёк течения к лагерю, у нас собрались все соседи. Шеф гордо выволок из плота рыбину. Это был голавль. Но какой голавль! Настоящая «морда», правда, губы были целы и крючки не торчали.
Боцман поднял рыбину за жабры вверх, и она по вытянутым рукам свесилась ему почти до пояса.
Восторгам зрителей не было предела. Рыбину оглядывали, ощупывали, фотографировали. Один папа, фотографируя своего сынишку лет семи-восьми, пытающегося поднять одинакового с ним роста голавля, спросил, как бы между делом:
— Скажешь маме, что эту рыбину поймали мы с тобой?
— А то! — гордо ответил пацан. — Да все мои друзья от зависти полопаются, когда увидят, какого кита мы с тобой поймали!

                С ФОТОАППАРАТОМ...

В походе фотографу приходится тяжелее всех. Потому что кроме прочих обязанностей наравне со всеми у фотографа будет ещё одна, и нелёгкая — фотографировать. Причём, плохо фотографировать не позволит совесть и профессиональное достоинство, а чтобы фотографировать хорошо, придётся быстренько лазить на горы и фотографировать не спеша поднимающихся туда же, слегка уставших от восхождения товарищей. Или сходить с плота на берег, по непроходимому бурелому забегать далеко вперёд в поисках нужной позиции для съёмки, отбиваясь от комаров и слепней, дожидаться появления отважных мореходов, сидящих на плоту в гордых позах и бросающих победоносные взоры на окружающую флору, фауну и тебя между ними, и фотографировать их в нужном ракурсе, слегка уставших от плавания по прохладному ветерку. Или, увидев впереди прелестный пейзаж, отпускать товарищей на плоту для прибытия на этот пейзаж, фотографировать, а затем быстренько догонять их, слегка уставших от ожидания, всё по тому же непролазному бурелому.
Ну, а когда экспедиция возвратится домой, и ты, проявив плёнки и напечатав фотографии, покажешь жене восхитительные пейзажи и своих отважных сотоварищей во всех видах и позах…  Не обнаружив ни одного тебя в этой великолепной коллекции, жена начнёт сомневаться, да был ли ты вообще в том путешествии? Может, плёнки даны для прикрытия другого путешествия с совершенно нетуристическими приключениями?
Однажды мы остановились на излучине реки, окружённой со всех сторон высокими скалами. Приметив расщелину, по которой можно подняться наверх, я решил сделать великолепный снимок нашего бивака с высоты орлиного полёта, и полез вверх. Добравшись до вершины, сфотографировал нашу палатку на берегу, костёр с дымком, крохотную фигурку, сидящую на бревне у костра, и пустился в обратный путь. Слухам о том, что спускаться вниз тяжелее, чем подниматься вверх, начинаешь верить лишь тогда, когда займёшься этим сам. Я вдруг потерял ту удобную расщелину, по которой поднимался, сбился с дороги, и попал на такие скалы, с которых нельзя было не только спуститься вниз, но и вернуться вверх составило большого труда и определённого риска. В один из таких моментов я стоял и раздумывал, карабкаться мне вверх, откуда я только что с трудом спрыгнул, или прыгать дальше вниз, на узкий каменный козырёк или на толстенное дерево, соединявшее этот козырёк с соседней скалой, тем более что с той скалы вроде бы проглядывался хороший спуск до самого берега. Всего-то и оставалось, спуститься метров сто пятьдесят, не больше.
Я решил прыгать на дерево. Почти уже оттолкнулся, но в последнюю долю секунды во мне сработал какой-то предохранитель, ослабивший толчок, и я приземлился на толстый конец ствола дерева, лежавший на каменном козырьке. Мои ноги легко, словно сквозь сырой картон, прошли сквозь ствол, оказавшийся бутафорской гнилью, я едва удержал равновесие, и чуть не загремел вниз, а дочиста сгнившее дерево беззвучно, как во сне, переломилось надвое и, ударившись о скалы, рассыпалось на мелкие кусочки. Мои ноги обмякли, на лбу выступил пот. Я смотрел вслед осыпавшимся гнилушкам и думал, что Шеф занят рыбалкой, Боцман готовит ужин, не скоро ещё они спохватились бы и пошли меня искать. В голове зазвучала мелодия: «И никто не узнает, где...»

       УМНЫЙ В ГОРУ НЕ ПОЙДЁТ, УМНЫЙ ГОРУ ОБОЙДЁТ

В другой раз и в другом месте мы с Боцманом решили встать с утра пораньше и сфотографировать наш лагерь в лучах восходящего солнца, и Шефа, рыбачащего на плоту в клубах стелящегося по реке густого тумана, словно апостола, путешествующего в небесном ковчеге среди райских облаков. И всё это, естественно, надо было фотографировать сверху.
Учитывая, что туман не ждёт, пока его сфотографируют, а исчезает с первыми горячими лучами, мы встали с началом рассвета и полезли, понятно, на самую высокую скалу, поднимающуюся над нашим лагерем метрах в ста ниже по течению. И полезли, понятно же, кратчайшим путём, в лоб, потому что другого пути не видели.
Восхождение длилось почти час. Взмокшие, с трясущимися от напряжения руками и ногами, мы добрались до вершины и принялись фотографировать нужные нам пейзажи.
— Здорово вы, мужики, по скалам без снаряжения лазаете! — услышали мы у себя за спинами спокойный голос, поразивший нас сильнее грома небесного.
Задавив раздиравшую наши жаждущие кислорода лёгкие одышку, мы обернулись на голос и увидели фотографирующего наш лагерь в лучах солнца и нашего Шефа в тумане-облаках, вовсе не запыхавшегося, а очень даже отдохнувшего вида мужчину.
— Я и вас фотографировал, когда вы карабкались по скалам. Классные снимки получатся.
Наши нижние челюсти грохнулись о скалы.
— Мы вон там остановились, — мужчина указал на клубы тумана у поворота реки. — А я сюда по тропинке...
По задней кромке каменной стены, огибая её, и со стороны лагеря соседей, и со стороны нашего лагеря шла довольно натоптанная тропинка. Похоже, на эту скалу забирались все туристы, больно уж хороший вид для фотографирования открывался отсюда!
Вниз мы спускались по этой тропинке меньше десяти минут.

ТУШЁНАЯ КУРИЦА И ВАРЕНИКИ С ВИШНЕЙ, ПРИГОТОВЛЕННЫЕ НА КОСТРЕ.

 Шеф тайно от нас, укутав в одёжки, дабы не расколоть в рюкзаке, сумел привезти из дома бутылку коньяку, а сегодня утром извлёк её на свет божий, чем поразил нас неимоверно, и с какой-то суровой печалью изрёк:
— Мужики. У меня день рождения. Это к вечернему пиру.
Таким образом, организация закуски оставалась за мной и Боцманом.
Я предложил купить в деревне курицу и потушить её с картошкой. Боцман пообещал угостить команду варениками с вишней. Мы удивлённо уставились на Боцмана: как это он будет в лагере делать тесто, на чём раскатывать его, как лепить вареники? Вокруг комары, слепни, мухи — вареники получатся не с вишней, а с мясом! Да и муки у нас не было. Боцман молчал и таинственно улыбался. После долгих расспросов и надоеданий половину секрета выдал: вареники он собирался делать из макарон. Что же он хотел творить с макаронами, превращая их в вареники? Толочь до образования муки, а потом замешивать тесто? 
В ближайшей деревне мы с Боцманом пошли за курицей и вишней. Вишни нам разрешили нарвать бесплатно, а курицу уступили за хорошую по тем временам цену в пятнадцать рублей.
Старушка башкирка указала, какую пеструшку можно изловить, и охота началась.
Вы никогда не ловили курицу, которая подозревает, что ловят её не с целью накормить чем-то вкусненьким, а с целью отделить голову от причитающегося той бестолковке туловища? Курица шарахается по двору из угла в угол, орёт благим матом, не похожим на куриный, пух и перья летят в разные стороны! Но мы настойчиво желаем иметь себе на ужин тушёную в картошке дичь, и неумолимо преследуем за нежелание производить яйца приговорённую хозяйкой к лишению головы пеструшку. Наконец, курица загнана в угол и Боцман в великолепном броске, достойном хорошего вратаря, подминает под себя добычу, после шумного куриного переполоха успевающую лишь крякнуть по-гусиному.
Мы просим у хозяйки топор, чтобы тут же привести приговор в исполнение. Но старушка отрицательно качает головой и выносит из дома старый и, как выясняется, неимоверно тупой нож. Оказывается, кур в этом доме можно резать только этим ножом. Старушка требует, чтобы мы произнесли фразу: «Алла бисмилля», или что-то другое. За давностью лет я уже забыл, что надо говорить по случаю жертвоприношения курицы, и пусть меня простят правоверные, если я что-то напутал. Боцман торжественно принимает от хозяйки нож и, так как самым опытным в производстве малых операций, то есть, в делах разрезания живого тела, а значит, и резания куриных глоток считаюсь я, врач, передаёт нож мне.
Я беру курицу за голову, Боцман цепляется за ноги. За ноги курицы. Зажмуривается и отворачивает голову, чтобы не видеть варварского ритуала. Он бы ещё и уши заткнул, но обе руки у него заняты... Я заношу нож над горлом жертвы... Алла акбар! Р-раз! Два... пять... семь... пытаюсь перепилить жертвенным ножом шею курицы и это мне, в конце концов, удаётся.
Принесли добычу на плот, отчалили от берега и сразу же начали ощипывать. Перья дорожкой рассыпались по воде за кормой нашего плавсредства. Нас догнала группа байдарочников.
— Где утку перехватили?
— Это курица. В деревне купили.
— Ага, «купили». Вон сколько «кур» по воде бегает, «покупай» любую! — машут байдарочники в сторону уток и гусей, плавающих в реке около деревни, и, довольные, смеются, «уличив» нас в нечестном приобретении утки.
Тушёная в картошке курица вечером получилась на славу. Тихая ночь, тихая река, звёздное небо, костёр у палатки, неспешный разговор под глоток коньяка...
Ах да, вареники! Вареники тоже получились вкусные. С вишней. Точнее, это блюдо называлось «ленивые вареники». А делаются в полевых условиях так. Отвариваете в котелке макароны, сливаете воду, берёте вишню... Нет, запихивать по вишенке в каждую макаронину не надо. Вишню ссыпаете в котелок, сахарите по вкусу, перемешиваете с макаронами и ставите ненадолго на костёр. Вкус у блюда получается такой же, как у вареников с вишней!

                ПРИВЕДЕНИЕ РЕКИ БЕЛОЙ

Плывём мы себе потихонечку, греемся на солнышке. Спасли от утопления неосторожно попавшего в воду шмеля. Красавец-толстяк просушил крылышки на ладонях у команды и, загудев басом, полетел по своим шмелиным делам.
По левому берегу на полянке одинокая палатка. Невысокий скалистый берег справа. На одной из скал видим подростка, который старательно пытается привлечь наше внимание кривлянием и подобием дикого танца. Похоже, малый один в тайге с папой и мамой, соскучился по цивилизации, по общению. Скользнув по нему взглядами, плывём дальше. Минут через десять река довольно круто разворачивается направо и солнце, светившее до того нам в затылок, начинает  слепить глаза. Ещё минут через десять по правому борту мы вновь видим... кривляющегося и строящего нам рожи того же подростка. Привиделось? Команда, как говорится, в недоумении. Пожав плечами, плывём дальше. Река снова делает поворот, солнце с наших лбов перебегает на затылки, и через некоторое время мы снова видим на берегу кривляющегося и гримасничающего подростка! Что за наваждение преследует нас?! Но мы в приведения не верим и решаем найти рациональное объяснение «приведению» на карте. Оказывается, река делает в этом месте двойной зигзаг. И пока мы плывём по одному отрезку, пацан переплывает реку, перебегает разделяющий участки реки узкий промежуток земли, и вновь встречает нас.
Снисходительно, как генсеки с мавзолея, мы машем руками «приведению».

                САМОЕ ПРИЯТНОЕ

Знаете, когда путешественники получают самые приятные впечатления от своего путешествия? Когда вернутся домой, отмоются, отчистятся, обреют бороды десятидневной длины, проявят плёнки и отпечатают фотографии, соберутся за столом...
У нас такой сбор был через неделю после приезда домой. Мы накрыли стол на  туристический манер — с пучками лука, нерезаными огурцами, помидорами и редиской, с ухой по туристически и с сухим вином — моим спутникам понравилось чувствовать себя здоровыми! Все тяготы и невзгоды, как говорят в армии, забылись. В памяти только всё хорошее, что было в походе. И мы гордо, наперебой, рассказываем, как ловили рыбу, как лазили на скалы, как... А я показываю фотографии... Мы рассказывали, на чём плавают по Белой, а плавают по разному. Некоторых завозят в верховья на грузовиках, делают из автомобильных камер понтон, накрывают его деревянным настилом, ставят палатку, ларь для пищи, может, даже и туалет, не помню... Многие плавают на байдарках. Их все называют мокро... Э-э... Скажем литературно, мокрозадыми. Потому что, сидя низко в байдарке, они имеют мокрые зады. «Организованные» туристы плавают на плотах, подобных нашему, но сидят вкруговую по десять человек, а в середине плота — гора ящиков с провиантом. Мы видели, как тонул такой «организованный» плот, пропоров борт на мелководье о затопленную корягу. Плыла мама в одноместной рыбацкой резиновой лодке, а сзади на верёвочке за ней плыла камера от автомобиля с ребёнком лет десяти. Плыли три женщины на катамаране из двух полиэтиленовых труб... И все потом, я уверен, рассказывали, как великолепно они плавали, а слушатели, открыв рты, завидовали рассказчикам.