Почитав в сознательном возрасте Фрейда и частично проникнув его идеями, я попытался проанализировать свое детство. Большинство воспоминаний стерлось, и восстанавливать их из себя было крайне тяжело. Но, вспомнив один кусочек, я как за ниточку вытягивал второй, а за ним третий, а дальше уже без всяких усилий с моей стороны начали всплывать забытые сюжеты. И это уже было похоже на сход лавины, я прямо потонул в нахлынувших на меня эмоциях от детских переживаний. Одно из самых кошмарных впечатлений детства, которое, безусловно, повлияло на мое сексуальное становление, сформировалось после похода в женскую баню.

Сколько мне было лет – не помню, вроде бы около восьми. Да, точно. Именно восемь лет. Я уже закончил первый класс, и родители отправили меня на каникулы к бабушке в провинциальный городишко. Папина мама, а моя бабушка, Капиталина Сергеевна была очень интеллигентной женщиной. До шестидесяти лет она была заведующей местной библиотекой, а, выйдя на пенсию, практически каждый день ходила в здание бывшего костела, где и размещалась библиотека имени Серджо Орджоникидзе, навещать свои любимые книги.
 
Был у нее один маленький пунктик – чистота тела. Родившись в деревне, она считала, что под душем грязь не смоешь. И, несмотря на то, что каждый вечер бабушка замачивалась на пол часа в ванну, раз в неделю она со своей «дражайшей дружкой» Маргаритой Павловной устраивали «очищающий» день. В этот день, они «постились», а точнее ели исключительно сырые овощи и фрукты и ходили в баню – выпарить «нервы и недельную грязь». Отдельных номеров тогда не существовало, поэтому бабушка ходила в общее отделение.

Будучи общительным ребенком, я за первую неделю пребывания в гостях, перезнакомился со всеми более-менее интересными людьми, обитающими во дворе, и вскоре с удовольствием включался во все коллективные мероприятия, будь то казаки-разбойники, таскание вишни из городского сада, и даже успел поучаствовать в драке с ребятами из соседнего двора. Правда, в связи с моим мелким возрастом это заключалось в стоянии на «шухере», и выполнения роли парламентера, при заключении мирного договора. Дома меня видели лишь за столом, когда я завтракал, изредка обедал или с аппетитом ужинал.

Все остальное время я пропадал на улице. В один из дней, после успешной утренней вылазки на озеро, которое полным правом можно было назвать болотом, весь переляпаный илом и ряской я вернулся домой со зверским аппетитом в предвкушении обеда. Бабушка, столкнувшись со мной в темном коридоре и унюхав исходивший от меня запах тины, вынесла судьбоносное решение:
-Собирайся, ты идешь с нами в баню.
-Бабуль, я есть хочу.
-Вот в бане, пропарившись и как следует вымывшись, мы и покушаем. А пока поголодай, это полезно.

К тому времени я уже был один раз в бане. С отцом мы ездили на дачу к его другу, и там парились в маленькой комнатушке два на полтора метра. Меня похлестали веником, отец с другом пили пиво, а я, ими наученный, с воплем «подбавить парку» плескал на железную бочку воду из ковшика, от этого валил пар, и все смеялись. Впечатления у меня остались самые радужные, и поэтому я без всяких возражений согласился сходить с бабушкой помыться. К тому же очень хотелось есть, а раз бабушка сказала, что кушать будем только в бане, то  спорить с ней было невозможно.

Встретившись с Маргаритой Павловной, бабушка купила один билет.
- А мне?» - поинтересовался я.
- А дошкольников пускают бесплатно.
- Но я уже школьник, и мне полагается билет.
- Мальчиков-школьников не пускают в женский день. А так как ты еще маленький, то можешь свободно пройти.
- А что значит женский день? Что, очередное «8-е марта»?
- Нет, это значит, что в бане парятся одни женщины, а в мужской день – одни мужчины, - объяснила мне Маргарита Павловна.

Такое положение дел мне показалось очень подозрительным. Получается что меня, взрослого человека, которому доверяют стоять на «шухере» выдают за дошкольника. Этого я стерпеть не мог, а то что я иду в баню, где будут одни женщины, меня мало волновало.
-Я бесплатно не пойду, я не маленький, я октябренок и мне нужен свой билет, – упираясь обеими ногами в ступеньку на лестнице, заявил я. Зная мое упрямство, пришлось вернуться к кассе. 

Будничный день, поэтому народу в бане было не много, и все больше пожилые женщины. Зайдя в раздевалку я с любопытством огляделся. У стены стояло три рядка металлических шкафчиков, облупившаяся зеленая краска обнажала ржавую поверхность стенок. В проходах между ящиками стояли низенькие скамейки, как в нашем школьном спортзале.  Кое-где стояли полуодетые женщины. Бабушка положила свою большую сумку на скамейку около открытых ящиков, и скомандовала раздеваться. Я стянул через голову грязную майку, кинул ее на дно шкафчика и завертел головой по сторонам.

 Мимо меня, шлепая босыми пятками, прошла обмотанная зеленым полотенцем старушка, похожая на жабу, каких мы сегодня ловили в болоте. У крайнего ящика одевалась молодая девушка. Она прикрепляла к поясу натянутые чулки, нижняя часть ее тела была практически одета, а вот верх – оставался голым. Меня поразили ее огромные темные соски. У мамы соски светлые и размером с юбилейный рубль, а у это девушки они были с хоккейную шайбу и цветом, как спелая вишня, такие же темно-бордовые. Заметив мой любопытный взгляд, девушка улыбнулась и подмигнула. Я сильно засмущался, и стал смотреть в другую сторону. Но там не было ничего интересного -  билетерша в граненом стакане кипятила чай.

- Нечего по сторонам глазеть, - заворчала на меня бабушка, - мы уже разделись, а ты все ворон считаешь. Раздевайся и иди в душевую, мы с Маргаритой ждем тебя там.
И они ушли, унося с собой мыло, мочалку и еще что-то. А мне все больше хотелось есть, в животе оглушительно урчало.  Я открыл бабушкин ящик и залез в корзинку, в которой она принесла еду. Чудом не уронив банку с молоком, я достал огурец, горячую булку и моментально все это умял. Потом запил топленым молоком и начал не спеша раздеваться.

Войдя из светлой раздевалки в мрачную затуманенную душевую, я на несколько секунд ослеп. Большое помещение освещалось тусклыми лампочками, на черных проводах спускающихся с низкого потолка, одна из них почти садясь мигала, и издавала нервное гудение. Сквозь рифленые немытые стекла окон почти не проходил дневной свет.

Стукаясь о лавки и друг о друга, огромные серые тазы издавали неприятный гул. Водосток был засорен, поэтому пол покрывал слой грязно-пенистой воды, сквозь который с трудом можно  было рассмотреть бурый кафель. В создаваемые при ходьбе водовороты затягивало сплюснутые чинарики, клочки спутавшихся волос, яичную скорлупу, коричневые обмылки, и прочий, как утопленник неподдающийся опознанию, мусор. Очередная порция воды, выплескиваемая из таза, селевым потоком обрушивалась на пол, мыльные брызги летели на темные плесневелые стены, и, оседая на них, сливались с черными, навечно приросшими разводами.

Из-за большой влажности, с потолка то там, то тут срывались капли и сытыми пиявками падали вниз. Одна такая капля приземлилась на мое плечё и растеклась по нему черным холодом. От неожиданности я взвизгнул и отпрыгнул в сторону. Не удержавшись на скользком полу, замахал руками, пытаясь придать себе равновесие, но, проиграв инерции, полетел вперед. Падая, я погрузился носом во что-то студенистое.  Это был живот. Мягкий отвислый живот. Огромный, безобразнейший шов розовым червяком делил его на две половины. Владелица живота схватила меня за ухо, больно оттянула и забасила на всю душевую: «Это чей ребенок здеся балует?»

Вовремя подошедшая бабушка, освободила мое успевшее налиться кровью ухо из плена, извинилась перед женщиной, и, зафиксировав мое вертикальное положение, впившись своими скрюченными артритом пальцами в плече, повела в парилку. Там я неотошедший от испуга забился на самой верхней полке в угол, и оттуда, замотавшись полотенцем, как гусеница в кокон, наблюдал за всем, стараясь быть незаметным.
 
Распаренные женщины негромко переговаривались между собой. Одна из них, та, что сидела сбоку от меня с красным лицом, по которому постоянно тек пот, утиралась краем большой простыни, и что-то втолковывала сидящей рядом с ней щуплой женщине в синей вязаной шапочке.
 
«…ты, дура, в следующий раз не беги от мужа-то, убеди его, что ты все еще женщина. Ну, подумаешь, стукнул пару раз кулаком, мог бы и вообще убить по глупости своей мужской. Ты подольстись к нему, покушать чего сооруди, бутылочку поднеси, мой-то после спирта добрым становится. Скажи ему, что двое детишек у вас уже есть, а более не в надобность. Большую ораву и не прокормить. Зато теперь это можно делать без боязненности, что залетишь. Да стони погромче, мужики это любят. Вон Машка то Скороухова, уже пятого рожает, так ужас что за житье, тебе ведь такое не надо. Еле ходит, ноги все опухли, как у слона, вены синюшные наружу повылезали, сиськи вытянулись. Труп ходячий, а не женщина. Радоваться ты должна, что у тебя все вырезали-то, могла вообще окочуриться с таким-то воспалением…»

В парилку вошла женщина со шрамом,  в которую я недавно так неудачно врезался. Выискав знакомую, она плюхнула свое тело рядом с ней и зашептала на ухо. Шипела она так громко и басовито, что все в парилке притихли и прислушались.

«…а насильник-то опять объявился. Ага, вчера Люськину дочку снасильничал. Шла она вечером из клуба с подружкой мимо рынка, а на встречу им мужик вылез с ножом. Девки то заорали, а он им говорит – пикните, мол, зарежу. Отдавайте, говорит драгоценности. Подружка-то дочки Люськиной отдала тому сережки, он ее и отпустил, а люськина-то семья бедная, откуда у них золото. Вот он тогда рассердился и потащил девчонку за рынок. А девчонке-то всего 16 лет. Подруга ейная дурой оказалась, нет бы кому сказала, так прибежала домой, и спать сразу же. Люська то, думала, что дочка у подруги ночует. Вот и не хватились. А девчонку-то сегодня утром  молочница нашла. Пришла она со своим молоком, а под прилавком кровищи, кровищи налито, и девчонка в разодранной одежке лежит. Пузо у ней и все женское исполосовано. Видно снасильничал её мужик-то и ножом тем, что грозил – порезал. Девченка то еще живая оказалась. Её в больницу областную отвезли. Так по мне лучше уж померла бы там. Как ей после ентого всего жить-то? Кто ее такую замуж-то возьмет. Ведь все-все ей порезал. А на титьке, говорят, крест фашистский вырезал...»

Слушая кошмарные, на мой взгляд, истории, рассказываемые женщинами друг другу, я все это представлял. Как будто это я женщина, и это меня резали ножами, у меня пухли ноги и вылезали наружу вены, меня насиловали, правда я точно не знал значения этого слова, но представлял что-то ужасное. Я старался закрыть уши и не слушать разговоров, но звуки пробивались в мое сознние и мне становилось все хуже и хуже. Мне казалось, что я задыхаюсь, от всего этого кошмара становилось нечем дышать. С трудом слез я с верхней полки, и пошатываясь, выполз из парилки.

Пройдя ставшую еще грязней душевую, на не гнувшихся ногах я вышел в раздевалку, и глотнул свежего воздуха. Сквозняк, идущий из щелей разбитого окна, небрежно заколоченного фанерой, холодом обжег распаренное тело. Меня сотрясло, я осел на выложенный голубым кафелем пол, и тотчас меня вырвало.

«Мальчик перегрелся…», «нельзя в таком возрасте долго сидеть в парилке…», «молодой, растущий организм…», «бедняжечка, дайте ему воды…», «поднимите его с пола…», «вызовите доктора…»  - звучали надо мной различные голоса. В замутненном сознании я видел, что это говорили нависшие надо мной животы, где под дряблыми складками, в  окружении то редких, то густых порослей волос шевелились губы, с которых на пол капала слюна.

Очнулся я уже дома в своей кровати. У постели сидел бабушкин знакомый доктор – Петр Варфоломеевич.
-Нус, что ж вы, молодой человек расхворались? Перегрелись? Ну, ничего, ничего. Неделю похвораете, полежите в кровати, а потом будете дальше скакать горным козликом. Но учтите. Перегревание вам в дальнейшем строго противопоказано.

Целую неделю, как и предсказывал доктор, я провалялся в кровати, читая книги принесенные бабушкой из библиотеки. Вот только я знал, что доктор ошибся.  Я хворал не от перегрева, а от вида искореженной жизнью плоти, и от выслушанных историй. А еще позднее, все как следует обдумав и так и не сумев осмыслить как с этим можно жить – я просто радовался, что никогда не буду женщиной, и что мне не грозят все эти ужасы, о которые  узнал сидя на верхней полке парилки.