Эликсир глупости

Уже не первый день, как многие предметы валятся у меня из рук. Ложка, несомая ко рту, выскользнула в пяти сантиметрах от цели, черенком цокнула об край стола, набирала угловую скорость, кувыркнулась между колен и, задорно зазвенев, широко разбросала по полу гречневую кашу. Такое случается первый раз на моей памяти, во всяком случае в той ее части, что я скопил научившись держать ложку. Поведение ложки непостижимо. Неудивительно, что я становлюсь склонен одушевлять предметы, они мне кажутся гораздо загадочнее людей. В предыдущие дни со мной происходили те же неприятности: руки, пальцы упускали какую-нибудь вещь, иногда какой-то судорогой ловкости ее удавалось остановить, иногда она оказывалась проворнее. И дело не в том, что это раздражает, заставляет нагибаться, точнее не только в этом. Помню уличную сцену, как один прохожий выходя из магазина уронил в лужу палку вареной колбасы, некоторое время озадаченно смотрел на нее, потом аккуратно, чтобы не замочиться, достал и выбросил - мощным дальним броском - в кусты, что росли на другой стороне улицы. Сидящий на крыльце магазина грязный человек с полувменяемым лицом живо среагировал и пустился через проезжую часть. Как ни странно, его не задавила ни одна машина, хотя многие из них гневно гудели. Мораль сей басни абсолютно не ясна, как и в случае с выпадающими у меня из рук предметами.
Еще один минус в моем отрицательном состоянии происходит из желудочного расстройства. Звучит, признаю, банально, но оправдываюсь тем, что это все же не какой-нибудь понос, а нечто более изощренное, анатомически противоположное: тошнота. Как-то я пытался осилить роман Ж.-П. Сартра с одноименным названием, но читательский пищеварительный тракт, пролегающий, надо думать, от нервных окончаний глаза до мозжечка, воспротивился этому на середине повествования. В прошлую ночь я мог бы написать несколько одноименных романов, если бы мог писать или хотя бы диктовать. Ведь тошнота, в отличие от поноса, процесс не столько физиологический, да, он обусловлен физиологией, но в немалой степени затрагивает душу. Мой бред был похож на кашицу, он был бесцветен и мелко пережеван. Там были клоуны-палачи, в масках с прорезями для глаз и бубенчиками. Была селедка с человечьими глазами, которую надо почистить для какого-то праздника, - гости сидят в гостиной, ждут ее и меня. Какой-то скрежещущий и неповоротливый алгоритм в виде водосточной трубы танцевал в пустоте и обрушивался - не на меня, меня не было; можно сказать - в меня, если учесть, что я заполнял пространство собственного бреда как взвесь чистого созерцания. Под утро я превратился просто в матрицу, набор числовых коэффициентов и обтекал поверхность кровати всеми десятичными знаками после запятых, и не мог пошевелится, скованный пассивностью константы, но в то же время знал, что мне уготована нешуточная миссия, во мне зашифровано чудовищное количество информации, нужной для неясных пока нужд космической важности. Вся эта ночь была черно-белая. Как таковое черно-белое в природе не встречается, скоро его не останется и у нас, людей, при нашей технике и тяге к яркости и качеству, черно-белые снимки, кино, телевизоры, дедушка, а правда все это было? - усомнится карапуз. Этот карапуз, скорее всего, уже не увидит черно-белых снов. Таким образом, размыслил я, когда смог мыслить (около полудня), можно считать эти тошнотные видения поминками по умершей во мне эпохе. Нахальный, ни на чем не основанный вывод.
Чтобы развеять муть своего настроения, я выхожу из дома. Слегка левитирую, спускаясь по лестнице (меня по-прежнему поташнивает). Солнечный луч навылет пронзает голову, там становится светло и пусто. Я не был пешеходом уже несколько дней. Иду. С такой головокружительной легкостью, как я иду, в пору возносится к небесам. Навстречу попадается девочка, похожая на куклу с оторванной ногой, мордашка с грейпфрут (побольше апельсина), она сидит на скамейке, покачивая одной ножкой в сандалике и в белом чулочке, второй ножки нету, из-под юбочки виднеется культя по колено, или - выдерживая тон - культяшечка.  Личико бедняжки не выглядит печальным, оно озабоченно содержимым какой-то черной коробочки. Меня разбирает любопытство, каким образом в таком нежном возрасте теряются конечности, я даже замедляю шаг, прикидывая, куда бы пристроить этот занятный этюд, на рекламу счастливого детства, или оформить страницу "Август" в календаре и - на дверь в туалет. Но вот окрик, культяшечка превращается в полноценную ножку и девочка убегает, захлопнув мамину косметичку. Мир обманчив, а я доверчив, я знал это и раньше. Иду. Коты. Продают арбузы. У меня так давно не было наличности, что я с отвращением отношусь ко всякого рода розничной торговле. Сейчас это чувство усугублялось тошнотой. Гораздо больше мне нравились осторожно ступающие по газону коты. На мосту я вдруг замечаю, что легкость оставила меня пару кварталов назад, более того, я стал тяжел, как слон, как сгусток тошноты, как тяжесть в животе у слона. Я свесился с перил и меня вырвало гречневой кашей, о которой я уже упоминал. Вырвало скромно, ибо съел я ее немного, предполагая такой исход. Каша проделала в маслянистой поверхности дыру, которую течением быстро увлекло под мост. Неужели в наше время самоубийцами еще практикуется ныряние с моста? Не верю. Меня, ревностного самоубийцу, всегда останавливал только идиотизм способов.
Ходьба не вдохновляла меня больше, нужно было определиться, куда я иду, чтобы знать, что я приду куда-то, и что там, куда я приду, мне некоторое время никуда не надо будет идти. Я решил зайти к Дыму, к нему было ближе, чем возвращаться назад.
Что сказать о Дыме, так чтобы покороче? К сожалению, Дым не может быть выражен кратко, о нем следует писать роман, чего я делать не собираюсь. Скажу одно: Дым похож на меня, и за это я его люблю. Да, судите меня без снисхожденья, я люблю таких как я, нас в действительности совсем мало, я знаю лишь нескольких. Это не значит, что я ненавижу или недолюбливаю всех остальных, это было бы слишком общо, зато скажу, что к Дыму я могу прийти ночью, голый, пьяный, неприятный, попросить его о чем угодно, даже ударить по яйцам - он ко всему отнесется с пониманием, и мы во всем спокойно разберемся. Наша похожесть, прошу заметить, не касается взглядов на жизнь, или принципов, или, чего доброго, вкусов, - этих выражений обещаю больше не употреблять, Дым тоже держался от них в стороне. И вот в этом, следующем измерении и начиналась между нами параллель, продолжаясь в черт знает какие черные дыры духа, где друг друга уже не видно. Конечно, я умничаю, просто мы два несколько зазнавшихся полусумасшедших. Нажимаю кнопку звонка.
У Дыма большие старомодные очки, в толстой пластмассовой оправе, толстые сами - два прикрытых лохмами иллюминатора в искаженный, гипертрофированный микрокосм. Если попробовать представить единицу оптической силы линз - диоптрию - в виде сказочного существа, вроде дриады, то ручаюсь, у нее будет нечеловеческий взгляд Дыма. Зрение у него хромает, но не настолько, как можно подумать, глядя на эти удивительные, покрывающие треть лица, преломляя и рассеивая ее в мир, радары. Грубо говоря, с женской точки зрения Дым - типичный урод, а с точки зрения некоторых более тонких женщин, может быть, урод не совсем типичный. Как ни странно, на 80% такие суждения базируются на очках (на оставшиеся 20% Дым отрицает стоматологию), но он их не снимет никогда, он не отказывается их снять, нет: те, кто с ним рядом, давно не думают этого предлагать. Понятно, без них Дым исчезнет, развеется: при небольшом скоплении знакомых, в двух словах подведя черту, он снимет с носа этот агрегат бессмертия и растает, закручивая конечности легким дымком, не медленно и не быстро, а так естественно.
Он открыл после третьего или четвертого звонка и, держа меня в фарватере своей сутуловатой спины, молча проследовал в комнату. Посреди паркета кольцом была разложена детская железная дорога. Половину кольца скрывал тоннель, сделанный из плексигласа, древесных обломков и подпертый с одной стороны экземплярами из собрания чьих-то сочинений, не помню, допустим Шопенгауэра. "Наконец-то ты впал в детство, старина", сказал я. Дым был на взводе, мне это было заметно. Оценив вращение правого края его губ, я мог утверждать, что эфемерный Дым сейчас находится на пределе материализации. "Держу пари..." начал я какую-то фразу. Стул, на который я сел, стоял не на своем обычном месте у стола, а впритык к стене, седалищем на долину с железной дорогой; стул не любил гостей и раньше, а теперь ворчливая деревяшка стрекотала особенно нетерпеливо.
Дым перебил меня. "Очень хорошо, что ты пришел. Может быть, вовремя. Ты пришел вовремя". Так он сказал. Очевидно, он был глубоко, и с ним, как с колодцем, надо было говорить громко и внятно. "Говори", сказал я громко.
Глядя себе под ноги и ускоряясь, он сделал круг вдоль железной дороги, внезапно остановился, и заговорил, длинными, беспокойными пальцами вылавливая из воздуха слова.
У животных выделены интерполяционные рефлексы. Например, собака решает простейшую задачу. Необходимо достать свисающую с потолка сосиску. В углу стоит ящик. Сосиска, ящик и голодная собака, больше ничего. Пару часов собака надеется допрыгнуть, исходит слюной. Потом призадумывается, подтаскивает ящик, залезает на него и достает сосиску. Она никогда раньше этого не делала, она никогда не видела, как это делают другие.  Инсайд. Озарение. Фактически, человек, этот бесхвостый носитель разума - результат долгой, растянутой в миллион лет череды инсайдов. Ясно, что у разных животных интерполяционные рефлексы выражены по разному. Отклонения встречаются и на уровне отдельных особей одного вида. О физиологическом механизме интерполяции единого мнения нет. Собственно, никто не знает, как это происходит, но все сходятся на том, что нейронные системы обладают некоей особой особенностью и т. д. Естественно, нет четкости в определениях, там ее нет никогда...
Недавно умерший профессор Б., опальный умница и большой сторонник эксперимента, синтезировал вещество, повышающее интеллектуальную активность. Кролики, уколотые препаратом и подстрекаемые все тем же голодом, научились считать до девяти, а одна ворона играла с Б. в крестики-нолики на чистый интерес. Его работа не получила признания, так как формула снадобья кому-то показалась похожей на то, чтобы отнести его к разряду амфетаминов, банально запрещенных психостимуляторов. Внимательно изучив исследование, которое Б. скромно разместил в Интернете, Дым заметил, что бензольное кольцо в формуле... он боялся перегружать меня формулами, я был с ним вполне согласен, не следует забывать, что меня еще поташнивало. Все же краткая и совершенно непостижимая история изысканий мною была выслушана. Так же ее выслушал Д. И. Менделеев, который со стены, из своей периодической таблицы, хмуро взирал через Дымово плечо почему-то на меня. Стул скрипел. Я слишком давно не заходил к тебе, Дым.
Дым сделал альтернативное снадобье, взяв за основу что-то вроде диэтиламида лизергиновой кислоты. Он экспериментировал с хомяком своей знакомой, которая уехала на дачу и просила кормить зверюшку три раза в день. Результат был ошеломляющий. По железной дороге тихим ходом ползет состав, груженый вкусным арахисом. Зося (хомяк, самочка) сидит на крыше импровизированного тоннеля, половина которого крыта оргстеклом. Когда состав заползает в тоннель, Зося может его видеть. Зося не знает, что такое сытость. Она вертится, прямо-таки танцует, в танце бежит за вагончиком, коготки тщетно скребут по заветному лакомству. Эшелон скрывается во второй половине тоннеля, которая крыта фанерой и непрозрачна. Обычная, глупая Зося пробегает по инерции сантиметров пятнадцать-двадцать, останавливается и ничего не может понять. Хомяк-гений, т. е. Зося, получившая дозу синтетической мудрости, без суеты пробегает невидимую часть тоннеля и кушает заслуженный арахис. А последний раз, когда удалось получить препарат особенно хорошей очистки, - в этом предложении множество восклицательных знаков, - она посмотрела на состав без интереса, даже не сделала попытки побежать за ним, а слезла с крыши тоннеля, выбралась на середину комнаты, задумчиво осмотрелась, села на хвост и уставилась в периодическую таблицу элементов! Прогнутый дугой указательный Дыма обрисовал нимб вокруг портрета ученого. Дымовы очки пожирали меня, как радары пожирают вражеские бомбардировщики, они выплескивали в меня снопы свирепой энергии и радостно ловили ее отражение в моем лице, тошноватом, зеленоватом лице.
"И где же премудрая Зося?" спросил я, оглядывая комнату. "Я хочу с ней поговорить".
"Она умерла. Вчера. Для чистоты эксперимента после каждой попытки ей приходилось стирать память: небольшим фармакологическим шоком. Довольно безопасно, если не двадцать раз подряд. Зато она была первым гением среди хомяков и будет жить вечно. Я выбросил тушку в мусоропровод. Она займет достойное место в моей диссертации".
"Попахивает Нобелевской?" Мне представился запах дохлой Зоси, а также ее лысый холодный хвост.
Нобелевскую Дым пропустил мимо ушей. "Сегодня я принял решение..." сказал он. "Ты будешь мне ассистировать..."
Да, я честно начал его отговаривать. Возможно, стоит начать с диссертации. Не повредит еще одна серия клинических испытаний: например на собаках, может быть, ученый совет выдаст ему подопытную обезьянку. Совершенно не ясно, что таким опытом можно доказать, ведь он не Зося, и не будет бегать по тоннелю за арахисом, хотя кто его знает. Другие аргументы. Но мой скептицизм был жидковат, я не ощущал его железной формы, наоборот - чувствовал себя так, будто мочусь под себя, хотя мог бы этого не делать. Позволительно сказать: я сделал, что мог.
У Дыма все было предусмотрено. Он делает себе внутримышечную инъекцию - четыре кубика однопроцентного раствора мудрости. Затем садится за компьютер и начинает играть с ним в шахматы. У него есть шахматная программа, которая играет на уровне перворазрядника, и которую Дым, играющий на уровне среднего любителя, обыграть не мог. Сыграв одну-две партии, он берет лист бумаги и ручку и пробует сочинять стихи. Затем - рисовать фломастерами. По результатам этих опытов ответ на вопрос о действенности снадобья, о его научной ценности будет дан неминуемо и однозначно. Для продолжения исследований, тем более вынесения их на ученый суд, необходима определенность, полуголые домыслы Дыма повергают в депрессию.
Стол стоял у окна - тоже не на своем месте. Вы конечно бывали в кабинете алхимика, видели все эти затейливые стекляшки, горелки, загадочные порошки и жидкости. Дым в этом отношении был сыном своего века, уважающим минимум и оптимум. Он принялся колдовать над столом, со спины напоминая дирижера демонического оркестра, или перезаложившего душу Фауста, или, если хотите, гомункулуса, порождающего другого гомункулуса. Что до меня (мне тяжело стоять, я продолжаю отягощать собой стул) - считайте меня Мефистофелем, этим великим бездельником, слегка любопытным, но главным образом осатаневшим. Гремит потусторонняя оратория.
Ингредиенты смешены, процежены, одноразовый шприц распакован и наполняется - медленно, упруго наполняется. Эликсир ума оказался бесцветен, напоминал мутную воду.
"Ты умеешь делать уколы?" Дым протянул мне шприц.
"В жопу?"
"Разумеется в жопу".
Мне пришлось встать. "Вообще-то, никогда не делал".
"Ничего, я тоже не медсестра", ободрил меня Дым, спуская штаны, "мне не в чем будет тебя упрекнуть".
Дым ошибся. Шприц выскользнул у меня из пальцев как обмылок, и попытка задержать его усугубила дело: от резкого хватательного движения он залетел под шкаф, ужалив острием мою левую ладонь. Мы немного постояли, глядя на щель, в которой он скрылся: Дым со спущенными штанами, я - приложив к губам уколотое место. Затем Дым поднял штаны. Швабра под шкаф не пролезала, щель между ним и полом была слишком узка. Линейкой удалось выскрести оттуда стожок пыли и желтушный клочок бумаги, на котором можно было разобрать старую русскую орфографию: "Въ моей смерти прошу не винить никого. Жену мою, Ефросинiю Львовну..." - далее стояла клякса и записка обрывалась. Дым снял эту квартиру не так давно и еще не был знаком со всеми ее привидениями. Сейчас тем более было не до них. Исходных веществ на новую дозу эликсира не хватит, сказал он, их нужно доставать - и не в аптеке, а через специального барыгу, что займет вечность. По излучению, которое распространяли Дымовы очки, я понял отчетливо: нас ничто не остановит.
Это был не просто большой шкаф, а этакое воплощение идеи большого шкафа, идеи вечной, неизменной и неподвижной. Сделанный из неведомого сорта древесины, в которую не заходят гвозди, украшенный почерневшей медью, мистическим образом, но точно не через дверь, попавший в эти стены, набитый безвестным барахлом, он стоял перед нами, как Джомолунгма... Не буду описывать, как мы его двигали. (Представьте описание одного из подвигов двух сухопарых Гераклов.) У Дыма покраснели скулы, что случалось с ним крайне редко, может быть, никогда не случалось. У меня отступила тошнота, во всяком случае я о ней забыл. К слову сказать, за шкафом обнаружилась облупленная, пыльная, заколоченная - правда, без паутины - дверь. Судя по планировке дома, она вела к соседям в следующий подъезд. А шприц мы так и не нашли. Исчез, вероятно. На этом, собственно, моя история и заканчивается. Шутка.
Дым выпрямил иглу, как выпрямляют гвозди, выдавил контрольную каплю и передал прибор мне с просьбой больше его не ловить, если он опять вздумает падать.
"Между прочим, ты не интересовался, отчего умер Б.?", спросил я, втыкая шприц Дыму в ягодицу.
"От кровоизлияния в мозг", ответил Дым, сосредоточенно пропуская в себя эликсир.
Не думал ли ты о том, что в шприце есть много сверх идейного, божественного. Полагаю, ему суждено глубже всех проникнуть в недра нашей эпохи. Я не ассоциирую его с наркоманией, отнюдь: я вижу как с его помощью мир меняется, как будет побежден СПИД, банан зацветет на Чукотке, люди наконец превратится в дельфинов, погрузятся на межзвездные корабли и вселенная покорно подставит им покрытую пупырышками галактик ягодицу. Будущее биотехнологично, верь мне, эволюция шприцеобразна. Предлагаю поставить шприцу памятник на одной из главных площадей какой-нибудь столицы, перед зданием ООН, например. Не помню, что мне отвечал на это Дым, и вообще говорил ли я ему подобное.
Минуту, три, десять, он прохаживался по комнате, разгоняя инъекцию по организму и не испытывая ничего особенного, кроме возрастающего ожидания и какого-то покалывания в пальцах ног, легко объяснимого напряженностью ожидания. Затем сел за компьютер и запустил шахматную программу. Когда-то я тоже играл в шахматы, но Дым запретил мне соваться - чистота эксперимента превыше всего. Начал он хорошо, уверенно разыграл классический дебют и сознательно пошел на обострение. Собственно, дебюты ему всегда удавались. Но потом зевнул коня, забравшегося далеко во вражеский тыл, пришлось переориентировать атаку на оборону, в процессе чего были потеряны две пешки.
"Еще не подействовало", сказал Дым, сдался и начал новую партию.
На седьмом ходу новой игры он внезапно выключил компьютер. Ссутулясь на стуле, долго смотрел сквозь черный монитор, сквозь стену и землю. Сбоку я мог видеть его не прикрытое линзой око, такое чуждое миру, с красной прожилкой на белке; по нему проходили тени опускающихся занавесов. "Я могу читать мысли", сказал Дым. "Ты думаешь сейчас о том, что ничего не получилось и не получится. Тебе жаль меня".
"Зато ты можешь читать мысли", ответил я. "Это даже интереснее, чем просто тупо поумнеть".
Внезапно - вру, вру, в этом эпизоде не было ничего внезапного... Плавно, даже немного замедленно Дым опустил лицо в клавиатуру, обмяк, потек, вздохнуло несколько клавиш, и нет ничего удивительного в том, что я не успел его задержать. Он завалился на пол вместе со стулом, издав стук и какой-то хлюп, похожий на звук взбалтываемого мозга. Я упал рядом, то ли обо что-то споткнувшись, то ли по той причине, что выскользнул из равновесия, как до этого выскальзывали из моих пальцев ложка, шприц и проч. На мгновение я погрузился в пол, паркет глухо сомкнулся надо мной. Вынырнув, я обнаружил, что мышь (компьютерная) сорвалась со стола, но не достигла пола, а качается на проводе как маятник. Конечно, я не стал ее поднимать, ее гармонические, как у висельника, колебания послужат ритмом последующих событий, держите на переднем плане эти гипнотические кванты действия: замирание - падение - взлет - замирание, а уже на второй план поместите бубен моего растерянного сердца, с которым я беспорядочно шаманю над телом бедного Дыма. Я никогда толком не умел щупать пульс и не спас ни одного утопающего. Скорая 03. На скорой меня как-то возили. Чисто интуитивно я верил, что Дым жив и жить будет, а интуиция - основной источник истины (что я неоднократно доказывал себе в казино, когда был абсолютно уверен, что проиграю, и действительно проигрывал). Бежавшую по жилам суматоху усилил неуместный звонок в дверь. Откуда он взялся и что ему нужно, было совершенно непостижимо, даже более: отдавало чертовщинкой. Он ревел, блеял и ржал, настаивая на каких-то своих потусторонних правах, о которых не хотелось думать. Я взял голову Дыма в ладони, тяжелую, мозговитую голову, и заглянул в очки. Огромные, расплывшиеся глаза смотрели на меня чуточку удивленно. "Дым", позвал я его, "Дым, что же ты не читаешь мои мысли?" И сам покачал его головой себе в ответ. Звонок передохнул и снова начал упорствовать. Я все-таки подошел к двери.
"Кто там?"
"Дима, это я, открой". Голос был женский.
"Димы сейчас нету. Ему что-нибудь передать?"
"Как нету? Я прекрасно знаю, что он там".
"Вы ошибаетесь", не совсем уверенно отвечал я. "Давайте лучше я ему что-нибудь передам".
"В таком случае, передайте ему, что он мудак".
За дверью шаркнули каблуки. У Дыма есть женщина? Я не удержался и открыл. Каблуки уже прошли лестничный пролет.
"Вы умеете делать искусственное дыхание?"
Она была рыжая. Мне нравятся рыжие люди, не только женщины. В их веснушках и незнающих стыдливой краски лицах есть какая-то бунтарская правда, они стоят особняком и от шатенов с брюнетами, и от прочего безликого разнообразия шевелюр (о блондинах, этом жалком рецессивном племени, я не говорю). Рыжие - отдельная каста, не знающая кастовых предрассудков. Они не стараются держаться вместе. Видимо, благодаря своей статистической редкости, своей рыжести, они умудряются сохранять правильную геометрию духа в толпе, оставаясь равно удаленными от ее бесчисленного однообразия. Все рыжие, которых я встречал в жизни, были любопытные нефальшивые люди, чем-то напоминающие честных псов и меня самого. Кроме того я знал одного человека по фамилии Рыжий, который был наполовину зулус и тоже вполне приличный парень, поэтому эти соображения не претендуют войти в антропологию. Мы отвлеклись.
"Героин?" живо спросила девушка, увидев на столе шприц. "Сколько двинули?" Она опустилась на колени рядом с Дымом, телом Дыма, и сжала его запястье.
"Нет", отвечаю, "не героин".
Она бегло меня осмотрела. Думаю, я не производил благоприятного впечатления.
"Псилобицин? Спиды? Барбитура? Что за дрянь?"
"Это эликсир мудрости", сознался я.
На этот раз она осмотрела меня с ног до головы и сказала: "Ага". У нее был мужской голос.
"Не оценивайте меня взглядом, я не мадонна Рафаэля". Я немного обиделся, не столько за себя, сколько за самоотверженного Дыма. "Я ему ассистировал. Это такой эксперимент". Но оправдываться было бесполезно, она меня не слушала.
"Надо нести его в ванную..." заключила она.
Мы поволокли Дыма за руки. Этот скелет на деле оказался тяжеловат. Кое-как мы положили его в ржавый темный резервуар. Девушка открыла холодную воду и начала поливать тело из душа. Футболка на нем моментально намокла и рельефно обтянула торс. Я не вмешивался. У нее был уверенно-будничный вид, как будто она проделывала это регулярно. Остудив его хорошенько, она опять стала щупать пульс.
"Стабилизируется", сказала она. "Точно, стабилизируется". Не знаю, что она имела в виду, но слово "стабилизация" успокаивает само по себе.
"Вы работаете медсестрой?"
"Я три года просидела на героине".
Мы отнесли Дыма на кушетку, вытерли, накрыли. Она сняла с него очки, протерла их и поместила обратно. На этой кушетке Дым и умер, пока мы пили с ней чай. В буфете был только зеленый чай, сахара не нашлось. Рыжую звали Беллой, она вдруг переменила ко мне отношение и оказалась говоруньей. Суровым тоном бывалого человека рассказала о своей наркомании, настоятельно рекомендовала мне этим делом не заниматься. Я слышал таких рассказов больше миллиона, потому что они ужасно одинаковы; в таких случаях я всегда обещаю не быть наркоманом. Потом ее понесло дальше, о Дыме, о том, о сем, она все подливала мне эту жидкую зелень. Как можно было понять, она знала Дыма с каких-то светлых годов, а сейчас ей нравилась роль опекунши этого непрактичного, неряшливого, но гениального ребенка, и для исполнения этой роли она изредка навещала его. Бэлла была стрижена коротко и без салонных прикрас, ее лицо, обведенное огненной вспышкой, напоминало мне солнце, но не то уличное солнце, что парит в голубизне и, ничего не зная, самодовольно сияет, а настоящее солнце, хмурое, видавшее виды, совершившее тысячу ошибок и готовое совершить еще больше, солнце, под которым действительно проходит человеческая жизнь.
Когда стало ясно, что Дым мертв, Бэлла сказала, что у нее есть судимость, и скорую она дожидаться не будет. Посоветовала сматываться и мне. Послав мне на прощание долгий и задумчивый взгляд солнца (см. выше), она зачем-то записала мне свой телефон. Зеленый чай стоял у меня поперек живота. Прибывала тоскливая муть. Спасаясь от нее хоть каким-то подобием действия, я зашел за шкаф и толкнул дверь, что мы обнаружили, на себя. Она открылась. В полутемной комнате на кресле сидел человек и чистил апельсин. Он чистил его руками, но кожура сходила серпантином, не прерываясь, и свисала уже до пола. Он вопросительно посмотрел на меня. Я закрыл дверь. Подвинул Дыма лицом к стене, устроился с краю кушетки, глядя в шелушащийся потолок.
Никогда не колите в себя неизвестные вещества, даже если вы их синтезировали сами.
Раньше я любил думать о смерти. В основном, о своей. Насколько она будет своевременной, если устроить ее прямо сейчас. Жалость к самому себе чувствуется острее, да и все остальное становиться острым, пронзительным. Мысль о смерти благотворна, собственно, смерть и нужна только как толчок мысли в нужном направлении. Все остальное: труп, пластмассовость венков, бессмысленность ритуалов, - в этом нет ничего интересного.
Из-за шкафа высунулась голова, за ней рука с очищенным апельсином.
"Хотите апельсин, соседи?.. Ой, ой, не буду вам мешать".
Дым еще заходил ко мне пару раз. Он приходил сам, без предупреждения, ближе к вечеру, одетый в рубашку с короткими рукавами, хотя была уже поздняя осень. Мы послушали Брамса, поиграли в бридж, выпили бутылку водки, закусывая яблоками. Дым был все тот же, и я ничуть не изменился, тем более что и раньше мы не понимали, кто мы такие, да и не пытались этого понять.