Только прочитано

***

Жарким тяжелым днем в прохладу дверь отворил. Воздух густой с привкусом герани оставил позади. Вошел, вдохнул, свежесть внутрь – в самую глубь тела, там где железо несет красный цвет. Окна большие, закрытые клееным витражом. Две лестницы широкие, они наполняются людьми, как только звенит звонок. Растения в кадках, а это лишнее. И аквариумы – тоже ужасная человеческая идея, но здесь аквариумов нет.
- Пропуск? – спросил человек у двери, внимательно за ним наблюдавший, оторвавшийся от газеты. Он сидит за столом у входа. Охранник.
- Мне должны были оставить. Про-зва-нов А. В.
Человек копается в ящичке. На поясе связка ключей. В руках дремота. Не очень здесь все скоро.
- Нету.
- Как нет? Посмотрите, ПРОЗВАНОВ Андрей Васильевич.
Охранник кидает на стол кипу бумажек, сложенных в четверть листов А4 дешевой серой бумаги с буквами.
- Нету. Хотите сами смотрите.
С чего бы это смотреть? Что нанимался, что ли смотреть пропуска. Вот сверху лежит бумажка – Кобе.. Дальше не видно. Неужели Кобелев? Какая неприличная фамилия. Или просто какой-то японец Кобе?
- Я новый преподаватель. Нельзя ли мне пройти без пропуска? У меня паспорт есть.
- У меня тоже паспорт есть, но я же не хожу туда сюда.
Улыбается. Добрая улыбка. Хороший человек. Не умный. Что значит «не умный»? А то и значит, что был бы умный не сидел бы тут у входа и бумажки бы не проверял.
- Так что же делать?
- Как что. Вон телефон – звоните. Какой номер знаете?
- Да.
Так и сказал бы сразу. Раздражение. Все они – чем ниже тем больше из себя строят.
- Алло. Это Прозванов. Да-да. Жду.
Вот и бежит. Сорок лет разменяла. Юбка до колен. Волосы курчавые, как у негритенка. Несет в руках бумажечку.
- Андрей Владимирович? Пойдемте. Извините. Забегались.
Вверх по лестнице. Говорили, что четвертый этаж. Ножки тонюсенькие, как у девочки. О, прочь! Прочь от меня улиссовщина. Весь этот поток сознания. Поэтовщина. Джойс на ночь – весь день мысли как тараканы разбегаются. Вот если бы обо мне кто написал, то что бы? Зашел я в университет. Зашел в университет. Будто бы перешел Лету. И охранник – Харон. Только лодки нету. Лодка – бумажка. Весело. Поток сознания. Легко выдумывать, но только человек не так.
- Здесь.
Большая комната. Темная, вспоминая, что на улице солнечный сентябрьский день. На окнах - тяжелые шторы зеленого бархата, старого и местами потертого. У одной стены несколько шкафов, доверху набитых папками и белой исписанной бумагой. Посередине стоит кругообразный стол, составленный из нескольких столов – неправильных четырехугольников. В дырке, внутри стола торчит ваза с искусственными цветами. У стола несколько стульев, с мягкими сидениями из того же замшелого бархата. Еще в двух углах – кресла, массивные, с высокой спинкой, черешневого цвета.
- Вы садитесь, я вам чаю поставлю.
Она исчезла между двумя шкафами. Андрей Васильевич вытянул шею и увидел, что между ними есть еще одна дверь, которая ведет в небольшой секретарский закуток. Он еще раз окинул взглядом комнату, побарабанил пальцами по столу, приготовился сесть. Уже даже согнул колени.
- Не люблю, когда пальцами барабанят.
От неожиданности Андрей Васильевич плюхнулся в намеченный стул. Голос был мужской, хриплый до сипоты. В комнате вдруг запахло дешевым табаком. Прозванов огляделся еще раз:сначала быстро повернул голову назад, затем медленно осмотрел все помещение.
- Простите?
Но никто не отозвался. Этот голос просто прокружил над ним и пропал.
- Вам чаю с молоком или с сахаром? – крикнула из своего закутка секретарша.
- Просто чаю. Без…
- Понятно.
Она вошла. Несла на жестяном подносе две белые чашки. Внутри чашки в меняющей цвет воде плавал пакетик. Он пульсировал коричневым. Выложить пакетик было некуда, а Андрей не любил крепкий чай. Поблагодарил и поставил чашку на стол. Вторую чашку женщина понесла к одному из кресел, что было повернуто к окну.
- Лев Николаич, чаю?
Из-за спинки показалась тонкая, старческая рука и взяла чаю.
- А вы, Андрей Васильевич, пейте. Сейчас перемена начнется, другие набегут. Вы уже чаю не попьете. Заговорят.
- Да-да, конечно.
Андрей взял чашку и поднес ко рту. Сделал глоток. Еще один. Вкус был терпкий, но пился легко. «Глоток живительной влаги» - вспомнил банальное он.
Звонок зазвенел с последним глотком. Сразу же, как будто человек стоял за дверью, в комнату влетел маленький мужчина.
- Плакала! Она плакала! – закричал он. С разбегу  сел на стул: - Ириша, чаю!
Уткнулся взглядом в Прозванова. Что-то буркнул себе под нос. Заложил пальцы в карманы жилета, как будто собирался пойти в пляс. Эй, хаванагила! Лицо у него было белое и мягкое. Нос прямой, но какой-то совсем дряблый, безвольный подбородок, два голубых, пустых глаза. Зато брови, как одна размашистая и тугая линия, сходились вместе по середине лица, вползая на невысокий лоб.  Да, самое приметное в его лице были эти брови. Он их нахмурил, отчего единая линия вдруг стала ломаной.
- Э… А вы тут?
- Я новый преподаватель. Андрей Васильевич Прозванов.
- А! – человек вынул пальцы из карманов и стукнул ими по столу, - слышал. Как же. А я Владимир Владленович. Логика и методология. Булева алгебра. Девичьи слезы.
- Какие простите слезы?
- Говорю, на чем специализируюсь. Позитивизм. Булева алгебра. Девичьи слезы. Последнее – тема диссертации. Пока кандидатская, но собираюсь скоро защищаться. 
- Защищаться будете, когда предоставите мне учебный план.
В комнату вместе с последней репликой зашел мужчина в клетчатом пиджаке.
- Она плакала. Слава. Плакала, - не обращая внимания на замечание, зажмурившись (будто это доставляло ему большое удовольствие) промурлыкал Владимир Владленович.
Мужчина в клетчатом улыбнулся, но улыбнулся Андрею.
- Андрей Васильевич? Как добрались? А вещи где оставили? 
Они пожали друг другу руки. Когда Андрей встал, то оказался чуть выше ростом клетчатого. Он узнал его по голосу (они говорили раньше по телефону) – декан. Вячеслав Анхелович Чудов.
- Мне самое главное сейчас общежитие. Надо устроиться куда-нибудь. В городе никаких знакомых.
- Ну, никаких проблем! Никаких проблем. Устроим по высшему разряду. Комнату дадут отдельную с видом на стадион. Я вас сейчас познакомлю со всеми, если кто зайдет в перемену. Вы с Владимиром Владленовичем познакомились?
- Познакомились, мы. Слава, ну ты представляешь – она плакала. Сидим в аудитории. Лекция. Вокруг одногруппники. Она тихо так пускает слезинку за слезинкой. Я тогда говорю «мне кажется вы, Мария, плачете». А она «да». Я говорю «почему же? Разве есть что-то грустное в Расселе? Или это слезы восхищения от глубины его мысли?». А она смотрит на меня. Красивая, я вам скажу. И говорит «я оплакиваю мир». Все вокруг естественно, только нас и слушают. Кода я им про Рассела – не слышат. А про слезы – все так воспрянули. Мир, она оплакивает. Пусть возрадуется миру! Тогда я ей «плакать будете у меня на экзамене. А щас вон из аудитории». Ха-ха. Бытие неподвижно. Ха-ха. Мир оплакивает.
Вячеслав Анхелович погрозил пальцем Владимиру Владленовичу. Улыбался, но как-то грустно. Поставил свой дипломат на стол и вынул книги. Все книги были одинаковые – в красных твердых обложках, с золотым тиснением, с какой-то золотой то ли чашей, то ли другой посудиной. Он открыл одну. Достал из нагрудного кармана ручку. На ручке были нарисованы бабочки. «Если на ручке нарисованы бабочки, - проговорил он, - то слова могут улететь на перепончатых крыльях чуши». И начал писать в книге. Сделал росчерк и протянул книгу Андрею.
- Это вам. Вам это. Моя новая книга. Книга. Прочтете на досуге. Написал о граале. Знаете? Знаете конечно.
- Спасибо, - Андрей взял книгу, уткнулся в нее взглядом. Пять строчек.
Андрею Васильевичу.
С пожеланием
Успехов
Д.ф.н
Чудов В.А.
И еще росчерк. Витиеватая последняя буква, кокетливо украшает неровную линию.
Книгу неловко было отложить, ведь подаренная, надо бы полистать ее. Можно положить на стол, и сразу взять чашку, но там нет чая. И на обложке чашка, но это грааль. Что-то с бессмертием. Индиана Джонс. Пробковый шлем. Опять джойсовщина. Дочитаю. Не притронусь больше.
- Задумались? О чем задумались? – Вячеслав Анхелович участливо наклонил голову.
- Так… просто.
В комнату вошло двое. Оба невысокого роста. Один толстый, как бочонок, руки короткие по бокам, а нижняя губа выпячена, как у обиженного. Второй щуплый, волосы всклочены, седые. Вид задиристый. Анекдоты рассказывает, наверное, часто.
- Мы на минуту, - загремел толстый.
- Профессор Лещ и профессор Целовальников, - представил их сразу Чудов, - а это тот самый молодой преподаватель, о котором тогда говорили мы.
- Приятно, - пробасил толстый (профессор Лещ) и протянул руку. Следом за ним протянул свою руку Целовальников. Пожатие первого – тяжелое, как будто опускаешься в кадушку с опарой. У другого ладонь горячая, сухая, нервная.
- Но, Слава, я тебя просить хотел про заседание. Долго заседать будем? А то мне в полночь в одну ресторацию надо. 
- До полночи кончим. Кстати, - Вячеслав Анхелович повернулся к Прозванову, - вы, Андрей Васильевич, тоже должны быть на заседании философского отделения нашего университета.  Как никак вас к нам прикрепили. Прикрепили. А раз прикрепили будем работать. Приобщать вас к нашей филии к софии. Завтра в 19.00. Тут же будет. Придете? Замечательно. У нас заседания проходят не скучно. Поговорим, чаю попьем. Только я, знаете, кофеман. Кофеман.

***
Общежитие оказалось в пяти минутах от университета. Четвертый этаж. Опять четвертый этаж. А раньше он выше третьего не жил, выше второго не работал. В коридорах запах кухни. Где-то готовят. Или полы моют. Можно поесть. Разложить вещи, проверить деньги и документы, потом выйти, где-нибудь поесть. Когда они интересно заплатят? Авансы бывают у них? Или только в двадцатых.
Прозванов вошел в свою комнату. Кровать, стол, стул. Туалет в коридоре. Пять звезд. На огромном в полстены окне - нет штор. Подошел к окну. На стадионе студентки в коротких шортиках делали зарядку. Вот он, значит, прекрасный вид. Одна бежит, как пуля. Ноги толстенькие мелькают, и не сосредоточиться ни на одной. Как в такую жару делать приседания. От пота у некоторых рубашки промокли. И здесь в комнате душно. Он открыл форточку. Не помогло. Сел на кровать. Задумчиво начал теребить галстук. Одел костюм в такую жару для впечатления. А кроме клетчатого все были – кто в чем. Как будто не учебное заведение а пикник на лужайке. Какой странный этот Владмир Владленович. «Она плакала». Что он садист?  Или она ему насолила? Бедная Мария. Бедная Маша. Сидела и плакала. А этот в кресле. Так и не увидел, кто это. Не показался даже. Как она его назвала? Лев? Да. Лев. Старый, иссохший лев. А Чудов так и не познакомил меня с ним. Интересно. Сам Чудов. Что там за книга? Сразу полез в чемодан. Будто я специально к нему за книгой так издалека приехал. Но он кажется славный. Зря я так. Прозванов растянулся на кровати. Ботинки свисали с краю. Снять их было лень в такую жару. Он сомкнул глаза.  И уснул. 
Снилось ему что-то важное. Но. Проснулся. Кусок реальности отвалился с потолка и упал ему на лицо. Фу ты! Ничего не падало. Просто сон смешался с явью. Привет, реальность! Во рту какая-то вяленная гадость. А сколько время? А что я так в костюме и уснул? Ботинками на простыни залез. Свинья. Жара. Свет из окна – утро? Вечер. Утром так не орут под окнами. Хоть бы стакан воды. Вот оно первое движение. Шевельнуть головой хотя бы, и руку приподнять, пустое тело вынести в мир. Лицо помятое.
Пошел в туалет. Там раковина, ржавый кран. Вода с привкусом. Все эти привкусы, запахи, их в начале осени особенно много, как будто кто-то специально разводит. Запахи, тошнота, признаки умирания – копирайт сентября. Сказано! Как там у Джойса? Рекламные агенты смерти. Тоже хорошо. Или «каждая пятница хоронит четверг». Каждый сосуд наполовину и только наполовину. Может быть «каждая пятница рождает субботу». Но у Джойса трагика. Пафос. У меня разбитая рожа. Зеркало с отпечатками замусоленных пальцев. Ищи себя там. Алиса в зазеркалье. Быть может зеркала нам врут. И мы все не такие, как нас они отражают. И мы думаем так, однако, мы на самом деле другие. Дурость. А как же тогда фото и кино? Всемирный заговор зеркал и фотоаппаратов! Хе. Но есть же еще и художники. Ох. Если мыслей нет, то лучше и не рассуждать. А этот Джойс. И что я все о нем? Мышление не словесно (убеждение мое!), а он заставляет облечь какие-то отрывки во фразы. Что мне там снилось? Серое. Серое и… Все что помню, серое. Так почти всегда.
Он сел на стул. Тот так жестко встретил его, что почти сразу вернул четкость мышлению. Надо бы пойти поесть. Съем тарелку пельменей. Там в Ирландии нет пельменей. А так, «Куски теста, в себе содержащие плоть, вяло в тарелке покачивались. Пар от них поднимался. Острова океанские. Ирландия, где же ты здесь?!». Он начал медленно снимать с себя пиджак. Развязывать галстук. Стаскивать ботинки. Остался в одних штанах. Взял чемодан. Поставил на стол. Вытащил джинсы, футболку. Мятые, но можно одеть, вспоминая всех этих профессоров. Пройдусь по их главной улице, выберу кафе на улице, съем плову. Выпью кофе. Гадость во рту пройдет. Может и пива. Может и пива. А этот Чудов все время повторяет слова. По телефону, так не было.
Если копаться в каждой секунде, то черпать из нее можно до бесконечности. Ахилл догоняет черепаху, показывает ей язык. И бежит куда-то, чтобы догнать вторую, и третью. А я иду по улице. Вечер. Вот такой момент. Сохранить его в горсти. Протянуть руку, зачерпнуть воздух, вписать – впитать  в клетки, а потом доставать оттуда. Чтобы вспомнить. Так делают сомелье. Слово красивое. Вечером любой город красив. Здесь тихо и шумно сразу, одновременно. Можно ли сказать, что я и этот автомобиль существуем одновременно. Делим друг на друга одно время, как ломоть хлеба. Соседи по потоку. Он через десять лет будет ржаветь на свалке, а мне еще будут резать хлеб ножом. А может и не будут. Может он меня сейчас переедет. И тело мое с раскинутыми руками, распластается по асфальту. Глупая рожа. Покажут пальцем. А водитель выбежит из автомобиля и замрет надо мной, оторвав меня от общего куска жизни. О смерти думаю. Флакон со зловонием. Подальше его. Мистическая женщина с горящими волосами. Эге-ге. Вечер. И я наконец-то тут. И тело мое ищет опору в земле, а не наоборот. Новое. Начинается новое. Сняли с груди значок. Не намного их старше. Буду читать им, и вести семинары. Курить с ними в туалете. Пить пиво один. Найду себе женщину. Волосы рыжие. Смеется. Глаза – угольки. Пусть будет такая.  Бежим за черепахой, вместе, рука в руку.
Прохлада опускает влажные пальцы на глаза. У поэта рифмованы строчки, у меня каждое слово само себе рифма. Однажды я напишу. Я напишу. На тело жизни одену платье – легкий шифон с большим декольте, отороченный бисером. Я думаю так. Вещь любую могу сделать словом. Почувствуй. Этот фонарь. Глаз слепого смотрит в прошлое, свет от ясности, от того, что не скрыться там тьме. Бордюр. Мы легли на траву, я запутал свой палец в ее волосах. Нет, не так. Незначительный, но высоКОВПечатлительный, он нес свое существование с такой же покорностью, как выносит бордюр потертые башмаки людей. Изредка дает кому-то пинка. Перекресток. Две доски легли ровно так, чтобы образовать перекрестье. Молодая сосна. Завтра она примет в себя гвозди, и смешается с кровью клейкая смола.  Бездна – рот… – котенок. Он смотрел на нее и не мог понять, что видел в ней еще неделю назад. Безликая бездна, которая завлекала его своим жадным ртом. «Мой котенок» шептала она, присвистывая от спертого дыхания. Мерзкая кошатница.
Ты рожден наполнить сосуд. Твой язык изливает какую-то ересь. Подставляйте посудины, граали. Я наполню смыслом бессмысленное, как сейчас наполню своим задом скамейку. Пива бы. Встать. Дойти до киоска, купить бутылку, и медленно высосать холодную мыльную жидкость. Встать. Встану, кто-нибудь сядет. И удобно ли тут пить на улице? Пройдет, например, Чудов. Подумает, что алкоголика взяли. Студенты пьют – про них так не скажут. А ты старше на год – два, а уже алкоголик. В Америке они прячут в пакеты. У нас если спрячешь в пакет, еще подумают, что клей нюхаешь. Преподаватель – наркоман. Глаза стеклянные. Сегодня на лекции  мы рассмотрим… И вырвать. Прямо на платье какой-нибудь студентке. Ну, и дурак. У этого вечера будто есть ребра. Сухой, несладкий вечер. Как та рука из кресла.
Качайся в своей юдоли. Туда-сюда. Высказанное теряет свой смысл. Мысль теряет невинность, прыгнувшая на язык. Как девушка, вроде бы та же, а как куснешь – нет, не та. Совсем не та. Лукавая чертовка.

***
Он стоял в коридоре, завалившись спиной на крашенную голубым стену. Свет верхнего освещения питал эту голубизну. Он стоял почти напротив двери в ту комнату, где должно было состояться заседание. Там, внутри. Он зашел туда пять минут назад, но никого не было, может быть только в том кресле все так же сидел старый Лев, скрытый спинкой червивого цвета. Прозванов предпочел постоять в коридоре, дожидаясь остальных. Мимо текли толпы студентов, держали в подмышках книги, в ладонях телефоны, в губах зажимали улыбки, были похожи друг на друга. Молодость. И я. Шуршат юбки. Цокают каблучки. Сыграй мне ноктюрн. Есть красивые. Они есть всегда. Их будто выпучивает из общей массы. Видно всегда. Гордо несут свою головку. Руки прижимают к бедрам. Знать хотя бы одну. Сказать что-то. Просто сказать. Можно просто «привет». И отпустить.
- Привет!
Она вдруг появилась сбоку. Стоит рядом, улыбается. Высокая, рыжая, глаза – острые, как два кинжала.  В длинном пиджаке (почти пальто), вокруг шеи замотала шарф, длинный, полосатый. Теребит кисею.
- Маргарита. 
- Извините. Андрей… А вы?
- Я тоже на заседание. Вы же наш новый сотрудник? Все опять опаздывают, как обычно. Давайте зайдем.
Легко. Кладет руку ему на плечо, будто подталкивает к комнате.
- Давайте сядем подальше, а то будем сидеть в середине, придется делать вид, что слушаешь всю эту чепуху. А так можно будет болтать.
Сели. Он на кресло. Она рядом на стул.
- На чем специализируетесь?
- Экзистенциализм. Жан-Поль. Мартин. Карл.
Называет их, как будто они ее друзья. Будто вчера имела с ними в партию в бридж. Может и так. Просидишь несколько лет над ними, и будешь еще говорить с ними. Тихо шифером шурша крыша едет не спеша. Но, она вроде бы.
- Как вам у нас понравилось?
- А…
- Правда, зеленый шторы здесь неуместны? И ваза с цветами. И вы любите лыжи? Здесь все ездят на лыжах. Я их терпеть не могу. Но впрочем.
В комнату вошел мужчина. Худой, в синем джемпере, в джинсах. Сел за стол. Ни слова не сказал. Сел и сидит.
- Арнольд Михайлович Жги-Огонь, - зашептала она Прозванову на ухо, - как он вам?
- Не знаю, - он окинул его взглядом.
А она так близко наклонила к нему голову, шепчет ему на ухо, будто приготовилась укусить его в мочку. Духи еще.
- Глаза синие. Добрые. Просто эманация доброты. Но ему и положено. Восточная философия. Позавчера был еще один скандал со студенткой.  Хотя они и сами, а все же он не прочь. Пьет. А глаза – эманация. Скряга, до последней скрепки считает. Хотите увидеть все человеческие муки – займите у него десятку. А, так: глаза сииииние. Голос мягкий.
Вот она какая сплетница, еще и язва.  А мужик и правду на вид добряк. Интеллигенция. Зашли Лещ и Целовальников. Кивнули Прозванову. Целовальников сел на стул, а Лещ подошел к ним.
- Маргариточка, - пропел он.
Она протянула ему руку, он чмокнул ее, звук сухой разлетелся по комнате. Нижней губой на секунду задержался, искоса кинул взгляд на него.
- Колобок, а любит Витгенштейна. Уж лучше бы молчал, - зашептала она, когда Лещ отошел и примостился рядом с Целовальниковым.
Потом появилась женщина, за ней следом Владимир Владленович. Они сели у самого двери.
- А это кто? – уже сам спросил он у Маргариты.
- Женщина – феминизм. Но он сейчас не в моде. Раньше, кто придет. На нее пальцем. Это наш феминизм.
Старая. Волосы пушистые вокруг головы. Худая и смеется как тушка цыпленка, прижимая руки к груди.
- Феминизм не в моде, на это гранты не дают. Теперь Сорос – гражданское общество. У нас один пишет. Я ему «почем гражданское общество для народа?». А он мне «пять тысяч баксов и поездка в Рио-де-Жанейро». Ха-ха. А этот Владленович. Неприятный тип. Но у него связи. Да, что ни говори, а у него хорошо получается с девичьими слезами.
- Извините, я не понимаю. Про девичьи слезы.
- Все, что приходит в голову, говори. Замолчишь на секунду - солжешь.
Ответ невпопад. Не слышит его, а сама смотрит на него, режет своими кинжалами, так и до плоти доберется. Дурманит духами. Пальцами бегает по его плечу. Волосами щекочет. Сейчас засмеется. Помнишь Булгаковскую?  Изменница. Не такая.
- Посмотрите на этого.
Появился мужчина. Шагает важно. Вперед живот в кожаном пиджаке, затем остальное тело. Огромный. Высокий, большой. Лицо мужественное, по лбу морщины, такого рода – когда часто хмурят брови. Залысина. Курчавые, чуть седые волосы. Следом за ним пять наложниц в шаровах, низко склонивших голову. Звенят бубенчики на их грудях.
Хе-хе. Так и представляешь этих наложниц.
- Наш гуру. Социальная философия. Вообще-то мы тут все при его появлении должны были упасть в ниц. Признанная мировая величина. Пять монографий. Еще журнал. Почитайте его книгу. Если поймете хоть строчку, за мной приз. Говорят, дед был шифровальщиком в русско-японскую. Ха-ха. Накиньте на него тогу – и в Ликей. А мужик – красивый. Но страаашный женоненавистник. А таким нельзя прощать. И не то, чтобы ненавидит, а так… презирает. Хотя все в порядке – жена, дети. Но это дела не меняет. Бррр. Говорят, еще и националист. Но это так… Не модно.
- А есть у вас еще и Лев… отчества не помню.
- Лев Николаевич? Запущенный случай. Верил в бога. К тому же марксист. Он уже и не преподает. Не нравится он мне. Говорит редко, а когда говорит, то все неприятные вещи. И потом рыгает так громко. Язва у него что ли. 
Она вытянула ноги вперед. Юбка короткая, ноги в чулках, шарф упал между ног, как змея обернулся внизу у лодыжки. Черные туфли на каблуках, а фасон мужской. Пятки в сторону, вместе, в сторону вместе. Рукой по коленкам. Да успокойся же. Закинула одну на другую. А шарф оставила между ногами. Нет, потянула. Стукнула легко его по коленке. Нечаянно. Молчит. Как она сказала «замолчишь на секунду – солжешь»? 
Зашли еще несколько. Один в ковбойской шляпе, из-под нее торчат рыжие завитушки, как пейсы. Лицом похож на лисицу. Глаза как у азиата – вверх уголками, хитрые. Будто только что обманул старушку. Другой - весь в черном. Большой нос, и вообще все лицо будто скукоженное. Плечики узкие и нервно подрагивают. Третий  - здоровяк, небольшого роста. Щеки румяные. Идет подпрыгивает. Все трое - молодые. Не больше тридцати. А Маргарита молчит. Ничего не говорит. Теребит кисею. Ресницами длинными скрыла кинжалы. Любовь ее – пустые ножны. Она нравится. Голосок ровный. Картавит чуть-чуть. Ее пустые ножны.
- Да уже все почти здесь! Тогда начнем. Начнем, - потирая руки, сказал Чудов в том же клетчатом пиджаке, забегая в комнату. Руки его очень подвижные вместе с каждым словом свое совершают движение, - если кто еще подойдет, то это не страшно. Кворум, так сказать, набран.
- А Чудов – душка, - прошептала она ему. Достала из сумки блокнот с зеленной обложкой, на пружинке. Приготовилась, чтобы записывать. На странице сверху корявым подчерком «глаза его были пусты, но расширенные зрачки наполняли их смыслом», посередине «утопленница».
- Квадраты и треугольники составляют круг. Туземцы не знавшие колеса, его обожествляли. В сансару засасывает пламя лесных огней. Я скажу – вы уснете. Слушайте же – что он говорит! – она притопнула ногой и стукнула его по плечу. Он вздрогнул от вдруг нахлынувшего света. Только что думал о Гоголе, там где черти в лаптях месят рождественский снег. Его говорят, живым похоронили, откопали через год, а он стоит истлевший на четвереньках в гробу – крышку будто приподнимает.

***
Он вздрогнул от вдруг нахлынувшего света. Это Владленович включил электрический свет. Медленно и скрипя, развернулось кресло у стены. Там, положив руки на подлокотники, сидел, помещая все свое ссохшееся тело, старик. Волосы его были коротко стриженные, торчали ежиком. Очки с толстыми стеклами, глаза голубые, пустые. Ногами еле достает до пола. Подбородок ввалился в шею, одна морщинистая, рябая складка. Безволие. Если и есть там жизнь, то спряталась.
- И Лев Николаич решил сегодня присутствовать с нами, - улыбаясь, потирая руками, сказал Чудов. Дряхлый Лев не ответил. Голову уронил на правое плечо, рот повернул к потолку. Может ему плохо? Видимо, так обычно, раз никто не бежит к нему.
- Думаю, первым делом надо обсудить вопрос с девичьими слезами, - сказал Владленович.
- Да-да. Слезы. Слезы. Это важно. Но  сначала хотел официально представить вам – Прозванова Андрея Васильевича. Приехал к нам вчера. А ждали мы его долго. Андрей Васильевич, поднимитесь. Да, вот так он выглядит. Ну, господа, что же вы?
Чудов взмахнул руками, как будто собирался высказать свое удивление, но вдруг начал хлопать в ладоши. Все вокруг зааплодировали. Только Лев и Гуру, остались безучастными. Андрей шутливо поклонился. Дурацкая традиция. У них так принято, а человека можно смутить. Чего же они не унимаются.
- Тело прибыло, - сказал Чудов. При  этих его словах аплодисменты утихли.
- А теперь слезы. Ситуация с девичьими слезами беспокоит нас всех. Уж мало того, что это одна из главных задач нашего отделения – собирать девичьи слезы, так не забудьте как она важна для всего человечества. За неделю, все, что нам удалось – это только 17 грамм девичьих слез.
- И каким непосильным трудом! – закричал с места Владленович, - если мне теперь каждый раз надо будет для этого брюхатить студентку, то сил моих может не хватить.
- Ну уж можете взять себе в напарники Жги-Огонь, - засмеялась феминистка. 
- Позвольте, Элоиза… - начал Жги-Огонь, но Чудов его перебил.
- Ну не будем опускаться до личных обид. Мы должны решить, что будем делать. Может быть некоторые из присутствующих решат переквалифицироваться. Напоминаю, что для сборщика слез – надбавка к заплате, удвоенный отпуск, рабыня и четыре хрустальные скляночки. Может быть вы, Андрей Васильевич, хотите?
Прозванов поднялся с кресла. Оторвал руки от мягкого, посмотрел в последней надежде на Маргариту, та улыбалась, скользила пером по блокноту.
- Я не совсем понимаю о чем речь. Может быть это термин такой специальный – «девичьи слезы»?
- Э… - Чудов обеспокоенно посмотрел на него, подошел, положил беспокойную руку свою на лоб, - холодный совсем. Не помните ничего? Ну как же так? Маргарита, вы колдовали? Ведьма! Чертовка! Козлятская жена!
Маргарита отложила блокнот. Лезвие кинжалов засверкало. Хлопнула себя по коленке.
- Контейнер пуст, - сказала она. Спокойная как дно. Тони же. Бред. Еще раз хлопнула по коленке.
- Да, что вы говорите такое! Андрей Васильевич, девичьи слезы, - Чудов сложил руки перед собой, как в молитве, и затряс ими. Наложницы прильнули к своему господину. Звенят бубенчики.
- Причина движения. Причина неизменности. Девичьи слезы. Слезы. Одна капля – момент бытия. Клей божественный. Разложили его помаленьку в девичьи глазки, а мы их оттуда достаем, в баночки кладем, кормим машину. Солнечные шестеренки смазываем. Шестереночки смазываем. Утро и вечер. Чтобы земля не упала на солнце. Девчоночки плачут, мы живем. А как иначе? Разве можно по-другому?
- Я не понимаю. Кровь девственниц. Это я где-то слышал, а про слезы нет. 
- Фи, какая пошлость. Кровь девственниц. Кровь жидкость – грязная. А что там у нее промеж ног творится, это нас не касается. Чем слеза горючей, тем вода текучей.
- Зря стараетесь, Вячеслав Анхелович, пусто там. Излилось где-то прежде. Может мать его выплюнула бобовое зернышко, - сказала Маргарита. Чудов беспомощно огляделся. Целовальников развел руками. Лещ пожал плечами. Владленович приподнял брови.
- Я пойду, - сказал Прозванов и двинулся к двери.
- Сидеть! – заорал Чудов. Пнул его ногою в живот, уронил в кресло, обеими руками вжал за плечи в червивую мягкую спинку.
- Что читал, сволочь?! Что читал?! Опять за свое?!
Закричать бы, вывернуть наизнанку горло свое. Слюна брызжет горячая. Глаза – раскаленные сковородки. Больно. Выдохнуть дайте.
- Улис-с-с-а.
- Название какое? – уже мягче спросил Чудов, но хватку не ослабевая.
- Название? Это и есть Название! Джойс написал.
Чудов отпустил его. Вытащил носовой платок, протер взмокший лоб. Сел устало на стул. Прозванов глазами бешенными косил на каждого. Маргарита погладила его по щеке. Рукой его обняла, носом уткнулась в ухо. Чудов полез в шкаф. Достал толстую книгу. Листал. Развернул.
- Вот, посмотрите, пожалуйста. Нет никакого Джойса. Нет никакого Улисса. На прошлой неделе энциклопедию издали. А этот уже прочитал. В каком году написано-то, а?
- Начало века, кажется…
- Ты мне там социальную парадигму не порти! – вспрыгнул со своего стула Гуру. И замахал угрожающе кулаком. Наложницы подбежали к Прозванову, пальчиками умоляюще ему закрывали рот. Только глаза их и видны. Черные.
- Успокойся, Володя, - пробасил Лещ, - раз уж прочитал – так прочитал. Будем переиздавать.   
- Да кто ж вы такие? – простонал Прозванов. Маргарита вздрогнула и отстранилась от него.
Вдруг все в одно мгновение встали. Общим голом ровно сказали:
- Мы есть голос его. Плоть его. Мощь. Слуги волю его выполняющие. Хлеб жующие, зубами его. Сосущие. Жидкость извергающие. Крыльями его закрытые.
Перстами своими они показали на Льва. Тот в бесцветных глазах своих породил усмешку.  В кресле червивом, подтачиваемый тлением, он губы скривил и захохотал.  Мерзкая рожа. В пасти язык, как толстый червяк искал себе выхода на волю.
- Бросьте свои шуточки, Лев Николаевич! Шутник старый! Гипнотезер уличный! – прошипела Элоиза, опуская перст. Другие тоже, очнувшись, персты уронили и сели спокойно на стулья.
- Должен вам сказать, как председатель собрания, Лев Николаевич, еще раз себе такие выкрутасы позволите, нам придется пересмотреть… впрочем вы и сами понимаете, - Чудов встряхнул плечами, полез в свой чемодан, вынул тяжелую синюю книгу.
- А вот и она! Толстая. Ну мы по мелочам и не размениваемся. «Улисс». С двумя «с» заметьте. Ага. Сановитый жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. Он поднял чашу перед собой и возгласил: «Introibo ad altare Dei», - бубнил по книге Чудов. На латинских словах он замер и произнес их торжественно и размеряно.
- А его я себе оставлю, - вдруг сказала Маргарита, трепля Прозванова за щеку, - будет мне волосы расчесывать перед сном. Посажу его в мышиную клетку, буду кормить золотым пшеном, поить хрустальной водой.
- Конечно-конечно, Маргариточка, - согласился Чудов.
Сердце его колотилось безумно. Тело. Молодость. Кровь бежит по проторенным руслам. Кто же его целовал? Демон рвал его на куски. Пропадешь. Качайся в своей юдоли. Пустоту не наполнить плотью. Оставшееся позади не вспомнить. Гипнотизер. Шарф вокруг лодыжки, как змея. Полосатая веретеница. Цветы из бумаги. Тело из плоти. Дух его. Выхвати горсть. Флакон зловония. Распростертое. Может уже умер. Выпусти.
Чудов положил книгу на стол. Поднялся. Дернул плечом и пошел в пляс, подняв руки надо головой. Притопывая. Поднялись трое молодых, Гуру, Лещ и Целовальников, за ними все остальные, кроме Льва, и пошли, притопывая, подпрыгивая, вокруг стола. Кричали что-то похабное, извивались. Лев хлопал в ладоши. Наложницы выгибали спины. Прозванов сполз с кресла и пополз к выходу. Выхода не было. Книга лежала на столе. Уже прочитанная и более реальная, чем его желание уйти. Содержала в себе причину его существования. Причину замкнутую в себе. Так пустота объемлет бытие и становится бытием. Бессмысленно. Даже смерть. Только прочитано, и никогда не написано.


15. 11.2002