Странное творчество

 

                СТРАННОЕ ТВОРЧЕСТВО.
 
                Валентин  Домиль.

           В начале 60-х годов Никита Сергеевич Хрущев посетил выставку художников-абстракционистов. Выставка ему не понравилась. И тогда, в сердцах, генсек обозвал неформалов «пидорасами». Обнаружив тем самым слабые познания не только в живописи, но и в сексопатологии.
        В это же время в «Медкниге»  можно было приобрести прекрасно иллюстрированную монографию немецкого психиатра Реннерта «Художественное творчество больных шизофренией».
       Журнал «Крокодил» выбрал наудачу несколько фотокопий рисунков  шизофреников. Перемешал их с таким же количеством фотокопий картин абстракционистов. И предложил просвещенным читателям высказаться по поводу «ху из ху?»
        –   Нет проблем, – подумал я, – чего там.
   Тщательно изучил «материал». Сделал выводы. И сообщил о них в ре-
дакцию, рассчитывая увидеть свою фамилию в числе наиболее догадливых.
   Я не просто сел в лужу. Я был раздавлен, уничтожен, превращен ни во
что.  Ни один из моих ответов не оказался правильным. Давай я их наугад. Не мудрствуя и не пыжась, результат, наверняка, был бы лучше.
       Впрочем, если верить «Крокодилу», я был не один. Таких «знатоков» и «тонких ценителей» было много. Почти все.
       Занятия психиатрией расширили мой кругозор. Но и сейчас, по прошествию многих лет, я не могу однозначно указать на причину поразительного сходства. Не в мастерстве, не в художественной ценности, а восприятии мира и средствах изображения.
       Поиски истоков нетрадиционных и в силу этого непонятных для большинства направлений в особенностях психики их авторов, не с «Крокодила» начались.
       –   Тенденция очертания реальных предметов приближать к геометриче-
ским  фигурам, –  утверждал немецкий психолог и психиатр Э. Кречмер, – или же выражать чувствования и идеи, отказываясь от реальных форм вообще, только в линиях, кривых и пятнах при помощи сильных цветовых эффектов, эта тенденция сильно распространена в экспрессионистском искусстве и аналогичных работах больных шизофрений.
       Об этом же писали такие разные люди, как литературовед и критик, сионист Нордау. И психиатр Сикорский, запятнавший свое имя черносотенным экспертным заключением по делу Бейлиса.
       Нордау заподозрил наличие признаков выраженной психической ненормальности у большинства представителей французского литературного декаданса. И не только французского.
       Сикорский на основании изучения, так называемой «русской психопатической литературы», выделил особое психическое заболевание. Что-то среднее между паранойей и графоманией.
      Среди родственников художника Василия Кандинского было много шизофреников. Самого художника, судя по всему, чаша сия миновала.
      Юнг, обследовавший Пикассо, однозначно заявил, что он психически совершенно здоров. Притом, что у художника был, как говорят, отвратительный характер.
      У Сальвадора Дали имелись серьезные проблемы с психикой.
      У Чурляниса была диагностирована шизофрения.
  Не следует думать, будто любой  психически больной, взяв в руки
кисть или карандаш, создает нечто специфическое.
      Большинство рисует как все. В силу возможности, в силу таланта. За исключением разве тематики, связанной с особенностями переживаний. Или цветовой гаммы. Яркой праздничной при мании. И приглушенной темной, при депрессии
      Из известных лично мне шизофреников, занимавшихся рисованием, лишь один приближался по манере изображения к тем рисункам,  которые «Крокодил» в полемической борьбе позаимствовал из книжки немецкого психиатра.
      Звали его, попросту, Ваня. До болезни Ваня учился в керамическом техникуме. Там будущих специалистов в области технологии изготовления расписных макитр и глечиков знакомили с основами живописи.
      В ту пору Малевич и Шагал были под запретом. Изначально предполагалась, что «передвижники» – это хорошо. А Пикассо, несмотря на принадлежность к французской коммунистической партии – плохо.
      Поэтому ничего противоугодного Ваня не знал. И, судя по рисункам сделанным до болезни, не стремился к этому. Не искал, не экспериментировал, рисовал как все.
      Рисунки были так себе. Ни на что не претендовавшая и мало что обещавшая ученическая мазня.
      Болезнь коренным образом изменила творческую манеру. В рисунках появились неожиданные мотивы и тенденции.
     Лица персонажей состояли из треугольников. Этакие «треугольные груши». Ещё были четырехугольники, квадраты, ромбы…
      Количество рук и ног удваивалось, утраивалось. Они искривлялись, деформировались и размещались в самых неожиданных местах.
      Тоже происходило и с другими частями тела и органами. Глаз –  в центре грудной клетки. Нос – на спине. Половой член – на лбу…
      Иногда это был набор ярких пятен и полос, среди которых с трудом угадывались очертания человеческого тела.
      Изредка контуры только намечались среди точечного фона.
      У Вани  наблюдалась разорванность мышления. И в силу этого нельзя было выяснить, почему он рисует так, а не иначе. Что его побудило и направило.
      Под разорванностью мышления в психиатрии принято понимать сочетание полнейшей бессмыслицы с грамматически правильными формами изложения. Что-то вроде:
       –    Я Дискоболенко, патриарх детской урологии вне свойства истори-
ческой возможности на отсутствие вне…
  В отличие от живописи литература более консервативна и не так под-
вержена крайностям.
      В творчестве тех, кого Ломброзо называл «литераторами дома умалишенных»,  крайности  тоже присутствуют, но они не столь заметны и меньше бросаются в глаза.
     Шизофрения сыграла злую шутку с преподавателем марксизма-  ленинизма  одного из провинциальных университетов. Из толкователя ленинских заветов он превратился в специалиста в области арифметики. Решил расширить границы таблицы умножения за счет сотен тысяч и миллионов.
      Этот сизифов труд по его замыслу должен был помочь артиллеристам во время стрельб. Компьютеров тогда ещё не было.
      Спустя годы в больницу стали приходить письма. Специалист в области марксизма-ленинизма и арифметики требовал вернуть «советскому народу» его достояние –  расширенную таблицу умножения и грозил всевозможными карами в случае задержек, заимствований и волокиты..
      Письма были в стихах. И касались они не столько арифметики, сколько вещей с ней не связанных и отвлеченных. Вроде:
            
                Ипохондрии скажем:  – «Зась!»
                Немного «Медгиз» прогрыз!
                И прочей гебефрении –  «Сдаваясь!»
                Даем кататонии приз.
                Параноид молчаливый,
                Зачастую ступорозный…
                Иногда сердечко ноет,
                Злою болью говорит.
                Все те боли я, брат, радо
                Перенес бы без награды,
                Но артериосклероз
                Доведет меня до слез.   
 
     Ответы следовало отправлять по адресу: Москва. Кремль. Молотову Андрею Вячеславовичу.
     Судя по всему больной, считал себя сыном соратника Сталина.
     О серьезности намерений можно было судить по заключительной фразе:
– Смерть немецким оккупантам и советским спекулянтам!!!
      В конце 50-х годов одну из Харьковских литературных студий время от времени посещал немолодой, по моим тогдашним понятиям, мужчина лет 35-ти. Плохо выбритый, дурно одетый, неухоженный.
       Говорили, что он несколько раз лежал в психиатрической больнице.
       Много позднее в архиве я обнаружил историю его болезни. Речь шла о шизофрении. Той её менее злокачественной формы, при которой приступы болезни чередовались с более или менее продолжительными периодами относительного благополучия.
       В пору нашего знакомства его поведение не выходило за рамки. Если что и бросалось в глаза, так это абсолютная уверенность в значительности написанного им, и наличии большого числа врагов, завистников и откровенных плагиаторов.
       Впрочем, с поэтами это случается и помимо болезни. Ну, какой уважающий себя Моцарт  обходится без Сальери.
       Некоторые формальные  основания для подобных утверждений у моего знакомого были. По Харькову в списках ходила его поэма «Гугеноты на Лопани» Перелицовка «Евгения Онегина» в духе Хазина. Того Хазина, который  составил компанию Зощенко и Ахматовой в известном докладе Жданова.

                Нет, не король и не царевич,
                Не Гремин –  генерал седой.
                Её супругом был Гуревич,
                Торговец сельтерской водой.
                Гуревич  был в душе бароном,
                Хотя и звался он Ароном.
                Предпочитал сукну бостон
                И обожал хороший тон…   
 
         На постановление ЦК КПСС   это не тянуло. Но в КГБ о поэме знали. И машинистка нашей институтской многотиражки, снявшая с неё несколько копий, имела неприятности.
       Болезнь изменила тематику творчества и стиль. Из сатирика и в некотором роде обличителя, поэт превратился в напыщенного лирика.
       Героиней его стихов стала таинственная незнакомка. Сами стихи болезненных признаков не обнаруживали. Зато послесловие  к ним обращало внимание своей экстравагантностью.
    -    Послесловие к стихотворению «2-я часть концерта Шопена».
        Стихотворение посвящено «Незнакомой любимой».
    Прекрасная действительность или воображение. Яр кое представление о
прекрасном (т.е. 1-я и 2-я сигнальные системы)  рождают в душе композитора восторженный резонанс, который у людей здоровых и не зараженных ложной гордостью закономерно изливается в разных возгласах, а у композитора в песне. В мозгу композитора создается дуга условного рефлекса, где условным возбудителем прекрасного является созданная им музыка. Идея моих стихов быть условным возбудителем музыкальной радости, испытанной когда-либо человеком. Таким образом, мой маленький реферат, даже если порочны его посылки, показывает всем облагораживающее влияние сульфозина на логические способности меломана. Надеюсь, вы отметите последовательность моих силлогизмов и избавите меня от обвинений в декадентстве и 17 укола серы… Что же касается остальных 16-ти, то, положа руку на сердце, они доставили мне не меньшее удовольствие, чем баллады Шопена.
       Свои соображения по поводу стихотворчества больных шизофренией я изложил в статье, которую опубликовал единственный в ту пору в стране тематический журнал –  «Журнал неврологии и психиатрии имени С.С. Корсакова».
       Пришло несколько писем. Так сказать, отклики. Их авторы брали быка за рога. И требовали, чтобы я со всей определенностью, в свете написанного, высказался по поводу отдельных пассажей, встречавшихся в стихах… поэта Андрея Вознесенского. В смысле, не псих ли он?
      До Вознесенского придирались к футуристам. В ту полную революционного энтузиазма пору, отдельные несознательные граждане высказывали в социальном плане нездоровый интерес, – а не больны ли психически Хлебников, Крученных, Каменский эпатирующие общество своими ни на что не похожими звукосочетаниями. Вроде Хлебниковских:

                Чучу биза –  блеск божбы.
                Мивеа –   небеса.
                Мипиони –  блек очей.
                Вээава –   зелень толп!

          Да, что там, самого Маяковского однажды затащили в компанию, где инкогнито присутствовало несколько психиатров.  Они должны были определить, не псих ли поэт, натянувший   на облако штаны? В то время как, всем хорошо известно, существует вполне определенная часть тела гораздо более приспособленная для этого.
       Фрейд утверждал –  любой  творческий процесс вне зависимости от способов его выражения, есть ни что иное, как идентификация.
      Творец, будь он гений или бездарь, психически абсолютно здоровый или имеющий проблемы с психикой, вольно или невольно, идентифицирует себя со своими персонажами, с одной стороны: и с будущими читателями, зрителями, слушателями, с другой.
       Когда речь заходит о творчестве больных шизофренией, сплошь и рядом, опираются не столько на клинические реалии, сколько на другие более или менее адекватные ассоциации.
       Внутренний мир шизофреников пытаются уподобить «римским виллам с закрытыми от солнечного света ставнями, в полумраке которых происходят празднества…».
      И все что мы наблюдаем, есть ничто иное, как закодированная информация об этих самых празднествах. Крики души. Её восторги и стоны.
      Прибегают больные к коду из-за нежелания идентифицировать себя со всеми прочими.
      Отказ от продуктивного контакта. То ли из-за особой ранимости. То ли из-за скрытности, тоже особой. То ли ещё, Бог весть, почему.
      Существуют другие, более прозаические соображения. Своеобразие творчества больных шизофренией является следствием вызванных болезнью изменений психики. В первую очередь, разорванности мышления.
      Отсюда стихи, представляющие собою смысловую абракадабру. Психиатры именуют это литературное блюдо смысловой окрошкой.
      Рисунки похожие на рисунки Вани и иже с ним.
      Речь идет о крайних случаях. Что не меняет сути. И может служить отправной точкой.
      Попытки психиатров разобраться  в особенностях творчества психически больных понятны.
      Поиски открывают какие-то диагностические перспективы. Способствуют контакту, особенно в тех случаях, когда из-за вызванных болезнью сдвигов, других путей нет.
      А вот сопоставление творчества больных шизофренией с отдельными направлениями в литературе и живописи чреваты… для психиатров. Дескать, опять, сякие такие, нехорошие не в свое дело лезете.
      Решительные протесты, не в последнюю очередь связаны с тем, что когда речь заходит о шизофреническом творчестве, имеют в виду исключительно шизофрению.
      Между, тем шизофрения всего лишь часть многообразных состояний шизофренического круга. Это и разнообразные реакции, в том числе невротические. И какие-то личностные особенности. Свойства, так сказать, души и  характера.
      Мало ли их что ли, не очень общительных, легко уязвимых, противоречивых, мечтательных, склонных к утонченному самоанализу и совершенно парадоксальным выводам.
      Известный русский психиатр Ганнушкин однозначно утверждал, что «рудименты  шизофренической психики можно без особого труда обнаружить у каждого». В том смысле, что все мы немного шизофреники. Равно как и маньяки, меланхолики, истерики.
      По сравнению с, так называемыми, нормальными людьми, они чаще заболевают психически. И одновременно с этим  шире представлены среди видных представителей литературы и искусства.
       Их творчество имеет свои отличительные особенности. Свой шарм. Иногда это едва заметно. Иногда бросается в глаза. Причем степень одаренности, выраженность болезненных или характерологических изменений, всего лишь частность. Существенная, но не принципиальная.
       Важен общий механизм, во многом загадочный и странный. Как и само творчество. Во всяком случае, в его крайних проявлениях.
      Когда-то Гоголь, во время своего непродолжительного преподавания в Петербургском университете, описал порядки присущие древнему Египту, древней Греции и  древнему Риму.
       Основываясь на описаниях классика, один исследователь назвал Египет шизоидным, Грецию циклоидной, а Рим эпилептоидным. Подчеркнув тем самым наличие и в форме правления, и в жизни, и в искусстве близких к одноименным типам личности, особенностей.
      Наш мир тоже с пятнышками. В самом начале ХХ век был назван нервным. Сейчас говорят о психопатизации и даже шизофренизации общества   
      Отсюда шизофренический, шизоидный, шизотимный, как кому больше нравится или не нравится, след. В творчестве в том числе.
      И это не в порицание. Любые направления имели, имеют и, наверняка, будут иметь своих гениев. Равно как и эпигонов, усердствующих конъюнктуры ради.
      Рафаэль или Рембрандт видели натуру так. А Пикассо и  Дали этак. Что им не помешало занять место на творческом Олимпе.
      И у тех, и у других были ученики и многочисленные последователи.
      Большинству новации непонятны. Они им не нравятся, кажутся странными. Большинству нужно время, чтобы освоится. Так было всегда.
       Как будет на этот раз, сказать трудно. О дебилизации общества тоже поговаривают.