Рыба

Рыба.



    В свои свободные пять он показал нам обнимающую самодостаточность, довольно несвоевременно разрешив проблему: если игрушка не идет ко мне, сказал он, значит я должен согласиться с этим и подойти к игрушке. Он согласился и подошел, что-то осознав в этот неприятный для своей гордости момент.
    В свои не совсем свои семь он помочился в горшок с японской розой и, продержавшись три часа в темной кладовке подумал, что наказание ничто в сравнении с глобальным удовольствием, которое несколько дней спустя он так опишет в своем дневнике: «Абасал светок».
    В уже не совсем свои девять этот грустный ребенок наблюдал, как воробьи, питаясь колючими хлебными крошками, разносят в пыль меловую надпись на асфальте. Вот какую трактовку этого события подает нам его дневник: «Тогда серавно взял их и посыпал на себя. Варабьи клевали хлеб и клювали мое имя. Тагда я понял, что я как натпись на дароге вот прилетели варабьи и нет меня.»
    По ходу следствия мы узнали у его матери, что именно в этот день произошло странное событие. У мальчика на окне находилось растение, тонкий ствол которого возвышался высоко над горшком. Мать ребенка не знала тайну происхождения этого загадочного «дерева», да и особо не задавалась этим вопросом, сразу списав все странное на происки педагогов Станции Юных Натуралистов, посещению которой наш юный друг жертвовал большую часть своего драгоценного детского времени.
    В этот смазанный на фоне времени день  предавшийся непродолжительному чревоугодию отец, приняв ванну, изучал в запотевшем зеркале неудовлетворенные принадлежности мужского тела и, что случалось весьма редко, думал о жене. Она, мечтая когда-нибудь оскопить своего неприглядного, вяло удовлетворялась резиновой способностью переносить вымученную боль, как физическую, так и любую иную.
    Раздавшийся пока из неизвестного пространства звон разбитого стекла устремил охалаченное тело матери в направлении тесной кухоньки. Неожиданно развернувшись, она побежала в другую сторону. Неоспоримые милицейские архивы все еще хранят пыль дела, несущего на себе печать правды, и повествующего о задержании неким младшим лейтенантом некоего старшего друга нашего героя, совершившего попытку проникновения в чужую квартиру якобы с целью полива неизвестного растения, конфискованного впоследствии сотрудниками для проведения следственного эксперимента.
    Эксперимент удался…
    В свои неизвестно чьи десять наш юный герой уже успел разочароваться в прелестях мира флоры и задумался о непреходящей бренности бытия. Этот замечательный момент и послужил отправной точкой существования новой личности, которую впереди еще ожидало замутненное будущее, ведущее в новые измерения взрослой жизни; этот момент и явил пропустившему его грандиозность миру истинное лицо того, что, возможно, прячется за соседней дверью. Этот долгопережеванный момент явился под сенью отца.
    Встав на корточки, отец расплывчато посмотрел на холодильник и попытался взяться за его ручку, в итоге нелепо ухватив пригоршню одного лишь воздуха. Не справившись с собой, он уткнулся лицом в белую дверцу, с удовольствием ощутив вибрирующую металлическую прохладу, нежно ласкающую лоб и нос. Отдышавшись, он тихо отполз назад, прищурил, как биатлонист, правый глаз, прицелился и хищной клешней схватил вожделенную ручку. Оценив надежность обхвата, привстал и, на секунду зависнув, упал на спину.
    Раскрывшийся с грохотом холодильник обдал отрезвляющим холодом. С блуждающей улыбкой довольства отец подобрался поближе и достал бутылку вкусной водки.
  - Говно твой Филимонов, братуха,  - пробурчал он, приветливо потрепав новый большой холодильник по щеке. – Да, говно, а вот, ха, ты – хороший…
    Тоскливо звякнул и тотчас же упал с высоко зависшей полки фиолетовый стеклянный стакан.
  - Ты ж смотри… Не разбился, - прошептал отец и, не раздумывая, наполнил его водкой.
    Прозрачными прибоями сияла великолепная жидкость, радующая слух, глаз и обоняние утомленного жаждой.
  - Ну… будем!.. с ней,.. с ним, с Филимоновым… Давай-ка за Шевченко дернем.
   Его кадык взлетел и упал, пропустив в алчное нутро вкусную водку.
  - Крутую водку! – Прохрипел отец.
    Да нет, просто вкусную.
  - Я говорю: крутую!
    Это с какой стороны посмотреть. Крутой она может быть либо по причине своей непреодолимости и уверенного пунктуального возникновения в нужное время в нужном месте, либо она крута по тому, что крепка. Мне, вообще-то, крутая водка сразу представилась ледяной поллитровой горочкой, с которой катятся лихие стопочки. Как детки на санях… Нет, я думаю, она все-таки просто вкусная. Само слово за себя все говорит, не так?
  - К… к… к… крутая, я говорю! – Отец икнул и ласково посмотрел на исчезающее за беловатными высотками солнце.
    Ему сразу же захотелось нагнуться к этим красивым домам и понюхать, не пахнут ли они карболкой. Решившись, он несмело подлетел к первому же строению и хоботком оценил его аромат.
  - У-уууууу! Спирт! – Пропел он на мотив голубых элвисовских туфель и тотчас же обрел мечту всю жизнь порхать меж бесконечных домов, собирая благородный нектар и приносить его в ненасытном хоботке свой улей. А вечером, после тяжелого, но такого приятного рабочего дня, собраться со всеми пчелками, - и Иван Аристович из хирургического озарит сей бомонд, и Колян – доминошник, и Васька Философ, и Феликс Эдмундович…
    Феликс?…
  - Да, - улыбнулся отец, - И Феликс Эдмундович, и Гаврила со своей Псилоцибиновой Муськой, и Куклуксклановцы в полном составе, и даже Айс Кьюб будет мною приглашен в этот райский уголок.
    А всех угощать не жалко?
  - Да нет… - Оживился отец. – Ты глянь-ка, домов сколько вокруг, а годик – другой, так мэр этого добра еще столько понаторкает! Он их торкает, торкает, торкает… Торчит он, короче, на этом… Как дом поставит, так тут  как накатит на него блаженство неземное, что видимо-невидимо фейерверков да мигалок мусорских вокруг. Прет его…
    Что за слово странное такое – прет?
  - Да нисколько… Прет, это когда подцепит человека кайфом, как рыбу на крючок, и тащит за собой... В это-то время, ты, брат, и начинаешь понимать, ну не ты, а  человек тот, что от тебя и не отличим-то уже… Короче, прорубаешь – все вокруг как и вчера, да только не то уже… Это квинтэссенция, сущность твоя поганая. Рррр-аз! Наизнанку тебя – и прет! Только здесь проблема одна имеется, а может, и к лучшему оно: всех-то по-своему, ну, на своей волне, прет. Вот смотри: нам-то, старикам, многого и не надо – пожужжишь, пожужжишь, вот и тепло на душе… а молодежь наша что? Не, им с изюминкой, с этой , с фишкой подавай. Как наторкаются, так тряпки жгут да смеются. Да ладно, это я из анекдота… Вот сынок мой, Антошка, с братвой своей через перекладину высокую резинку перекинули, и прутся по-своему: один ее подмышки пропускает, а братва его вниз оттягивает, гроздьями на нем повисая; а потом отпускают разом, и его так прет! Вверх-вниз, вверх-вниз. Так вот-то, каждому свое надо. Вот мэр дома потому и торкает… Я тут, извини, отвлекусь, «Поправки к расписанию сновидений» читал. Великолепное чтиво! Там белой по черному  написано: жизнь наша что сон неоткоректированный, потому и недовольны мы ею, что в сон, как в истину крайнюю верим. Кто на счетах сидит, а кто и в клетчатое смотрит, а то и в пустыне влачится. Изначально прет тебя от сна жизненного, как ни крути; чуешь, короче, что несерьезно все это… А позже понимаешь: нет края расширению тому, хотя один хрен, даже понимая, жить убеждениями такими не сможешь… То… то есть дверь и дабы выход, и ключ есть, и глазок за ширмой, а там – я… Я,… пьяный я. Так о чем? А… Книга… Короче, автор там сновидения наши серые "ля будни" называет и нам матку рубит: как поглотят только ля будни тебя эти, как не медля перед шефом своим верховным отчитайся: «Ин анус туас, домини!». Вот осознать, знать, то есть, сразу все и придется… Крестишься завтра же и впираешься по волне своей.
    А у тебя ля будни есть?
  - А у кого их нет? У всех они есть!
    И как ты поправки свои вносишь?
  - А вот так: пчелка я!
    Покажи!
  - Конечно! – Взбодрился отец.
    Тяжело приподнявшись, он взял бутылку и вылил оставшуюся водку на голубой линолеум.
  - А хоботок у тебя есть? – Спросил отец.
    Без проблем!
    Едва заметно к его ногам скатилась все с той же полки прозрачная соломинка. Зажав ее губами, отец встал на колени, широко в стороны развел руки и нагнулся к поблескивающей лужице.
  - Ну… будем! – Прогудел он.
    Жужжа и размахивая крылышками, отец собирал хоботком драгоценный нектар…
  - Папа! Папа… папа! Пааааааапаааааа!!!
    Вспыхнула тишина, словно остановившая некий насос в его яростном порыве вобрать в себя Все. Прикрыв узкой трясущейся ладонью рот, мальчик смотрел на отца. Раскидывая руки, тот стоял на коленях и с трескающим бульканьем всасывал с пола воняющую спиртом жидкость.
 - Папа, с кем ты разговариваешь?
  - Антоха, ты? – Спросил отец, мутно разглядывая мальчика. Трубочка, прилипнув, повисла на нижней губе отца.
  - Я это, папа, я! С кем… ты… разговаривал? – Запинаясь, испуганно спросил мальчик.
    Недоуменно раскрыв рот, отец задумчиво посмотрел на бутылку.
  - Так я это… Ну… С другом…
  - Папа… Здесь же никого нет… - Прошептал мальчик и, впиваясь ногтями в ладонь, крепко сжал край золотокубиковой пижамы.
    Еще несколько мгновений отец приходил в себя, затем попытался встать на ноги и, не удержавшись, рухнул лицом в растекшуюся на полу водку. Словно выброшенная на берег рыба, он поводил туманными белками пустых водянистых глаз и остановил бессмысленный взгляд на холодильнике.
  - Как тебя зовут? – Спросил он.
    Меня? Я белая горячка.
  - Антон. – Тихо ответил мальчик, отступая назад. На линолеуме быстро испарялись отпечатки его потных пяток.
  - Я же с тобой разговаривал? – Прохрипел отец, осторожно коснувшись белой дверцы. - Правда, да?
    Со мной… Мы еще о снах не договорили… Кстати, тебя прет?
  - Нет, папа, не со мной. Я спал, – ответил мальчик. – А потом проснулся, потому что ты громко разговаривал с кем-то.
  - Да, меня прет, и так хорошо прет… Кажется, что-то не так. – Пробулькало существо на полу.
  - Что не так? Папа, о чем ты?
    Отец посмотрел на мальчика, затем на меня.
  - Я же тебе пчелку показывал?
    Мне. Показывал. Тебя, вижу, отлично проперло. Тебе бы сейчас аквариум с алкоголем – ты бы как рыба в воде. В водке.
  - Нет, ты мне ничего не показывал. – Сказал Антон.
  - Да, в аквариум хорошо бы… - Прошептал отец.
    Ну еще бы…
  - Аквариум? В какой аквариум, папа?
    И огурчики плавают… Да, и Феликс, и Айс Кьюб, и все-все-все. Хочешь так?
  - Конечно, хочу! – Радостно ответил Рыба Отец.
    Ну, тогда чтобы никто не видел… Это будет наша с тобой тайна, только наша с тобой… Большая тайна… Наша… Я же тебя люблю…
  - У-у-у-уууу… - Загудела Рыба и, помогая себе жирными потными плавниками, подползла к холодильнику и звонко поцеловала меня прямо в морозильную камеру.
    Не выдержав, мальчик побежал к себе в комнату и, громко рыдая, собрал все свои игрушки из подаренных еще тогда отцом  шоколадных яиц. Медленно, словно сопротивляясь давлению воздуха, он подошел к кухонной двери, в вытянутых руках сжимая машинки и розовых бегемотиков.
    Рыба сопливо гладила плавниками холодильник и улыбалась той безумной гримасой, что бывает у Рыбы только раз в жизни, во время нереста. 
  - А ты не обманешь? – Спросила у меня Рыба.
    Не обману. А ты знаешь, что такое киндер сюрпрайз?
  - Это сюрприз для наших детей. – Умиляясь далеким чувством материнства, ответила Рыба.
    Нет, моя милая гуппешка, это сюрприз от наших детей…
    Секундное просветление озарило лицо Рыбы. Она неловко, не по-человечески, по рыбьему, каким-то чудом повернула голову, чтобы увидеть своего сына.
    Антон как-то неестественно, пугающе не по-детски, подбежал к ней и, усевшись на серебристое брюшко, превозмогая острый чешуйчатый блеск, принялся со слезами на почему-то смущенных глазах набивать рот рыбы колючей пластмассой. Его руки, расписанные шрамами постоянных побоев, как игла неумолимой швейной машины, опускались в самое горло Рыбы и дико возвращались назад за новой порцией пластмассовых иголок. Рыба не умела плакать, и поэтому просто хрипела, уже не чувствуя жгучей боли в раздираемом чреве.
    Умирая, она с благодарностью и бесконечным чувством вины в лишенных век пересыхающих глазах посмотрела на сына и, последний раз судорожно вздрогнув, погрузилась в необъятные пучины бездонного аквариума, в котором ей предстояло несколько быстротечных лет ждать своих друзей: и Феликса, и Айс Кьюба, и всех-всех-всех, кто может сейчас прийти и посмотреть на дохлое тело, из жабр которого вываливаются остатки поглощенного детства.