Последнее письмо подводника

Последнее письмо подводника.





   Помнишь, Маша, сухие портянки?   А запах сушилки, кисловатый, с деревом? Изогнешься на вытертых полках... а помнишь серое небо? Ручьи, огни неоновые, кричишь - Нью-Йорк, Нью-Йорк - на крыше сарая, гудрон теплый...
Не медли, Маша, отдай письмо Генке, если получишь, конечно. Он разберется, что дальше, как поступить... Здесь, рядом со мной, Л.   Ты ее знаешь, она у отца на похоронах была. Она, если согласится, сама знаешь, риск, тебе при удобном случае передаст. Генка пусть распишет.
Я подводник. Странно, Маша, рассказываю, как и нет меня...
Я подводник. У меня жена, сын, что там у него, все фраги да сохранения... Не могу. Маша, тошно да дико, я здесь стихотворение написал... Помнишь, Зоя визжит и прокладку зубами рвет? В глазах властителя мандата, слепого увальня из грязи, что ходит вечно взад-вперед, не видно и намека мрази, когда он с важным видом достает из ящика прогнившие листы и с ними шествует домой для исполненья страшной казни… Не заужайте в ракурс детский взгляд -  широкий, светлый, многоцветный, к морали в точку неуместной не преклоняйте - он без вас как раз и есть бесценный дар - свободных чистых восприятий, наитий, радужных объятий, в руках сжимающий прокладку и кровь сочится к детским пяткам так и не свернувшись в гель.
Я подводник. За мной пришли 23.01.2003.   Эти сволочи, поймите, злости во мне сколько... Только зачем?
Маша, я тебе еще тогда сказал, что сборы начинаются трехмесячные на прибалтийской базе. В тот день пришли ко мне утром. Я дал подписку.
Они проводили эксперименты по программе захоронения отходов. Подвели меня к бассейну, вот-вот, чувствую, руки трясутся… ученые словно... Они, суки, в танкер нефтяной отходов закачали, ублюдки, эксперимент высшей важности и крайней секретности, говорят.
А в жиже этой, значит, боюсь сказать, то ли рыбы, то ли крысы, нечисть, с виду древесная... Я как  увидел - будто проволокой по спине, тошно, мать твою...
Профессор этот, педрила прыщавый, за поручни, говорит, держитесь, и ехидно так скалится, собака. Внизу - муть желтая, бурлит, пузыри тугие на поверхности лопаются. И хребты... Никогда не забуду. Мелькнут, шершавые, а иногда, так вроде и  глаз вроде какой тоскливый померещится.
Я возмутился, вроде как поступить и следовало, а, Маш? Что вы, говорю, изверги, с людьми живыми сделали? Так тот, сволочь, отмахивается, мол, нелюдь он и не человек-то вовсе... Были-то людьми, кричу ему и за грудки паскуду хватаю. Да ты что, успокаивает, нет, нет тех людей уже. Одни нелюди остались.
Ну, думаю, вроде по понятиям мне все разъяснил, ну, как то совесть чтобы в порядке и сны не снились. Ну, конечно, и на другое давили. Профессионал ты, спрашивают, или нет? Не вопрос! Семнадцать боевых операций, Япония, Индийский, все дела.
   Потом, Маш, с непростыми какими-то разговаривал. Портретик президента там, да все причиндалы на месте. Сказали, все гладко. Тебе, Маш, обещали, если что, да вот уже и что, пятьдесят штук выплатят. То-то, думаю, порадуешься, сучка мокрая. И бутик и плизир тебе будет, отрывайся, ненаглядная. Пашка-то вот только, боюсь, плакать будет...
Грустно мне, Мань, было, конечно. Словно носки грязные с бодуна на ноги липкие натягиваешь...
Рацию мне, значит, дали, акваланг особенный, даже свисток охуительный японский на шею повесили. Если предыдущих кого, говорят, в пучине той обнаружишь, сигнализируй немедля.
Что тянуть-то, тут меня и погрузили.
За трос держусь, зажмурился... И началось... Да-да, тут тут тут...
 Я, Маш, словно в тот момент нажрался в сопли. Помню, таймер останавливается и обратно щелкать пошел. А вокруг - сказка неземная. Бурлит все, перешептывается, да яркое все такое, радужное. И вроде как я и не я уже, а другой я, но без я.
Дальше провал был, не помню ничего. Генка мне все рассказывал, он и тебе, Маш, сообщит. Говорит, меня погрузили, а через минуту в динамике, что меня прослушивал, сигналы какие-то непонятные пошли, музыка тоскливая играет...
Бурлит, говорит, все, думали, потеряли тебя.
Тут-то, рассказывает, из бассейна я выпрыгиваю и шасть в коридоры технологические.
Нашли, говорит, тут же, под лестницей, сижу, на них вылупился.
Шестиглазый, сука! И ноги срослись...
Поглазел я на всех испуганно, да как побегу, на кончиках пальцев, как в мультфильме. Генка говорит, я час по территории бегал, смеялся, поймать не могли. Эх, Маш, что шесть глаз, скажу, что два - все одно, плоское...
Тут, конечно, и поспорить можно, да без смысла все это... Все одно - критика.
 Мысли мне, Маш, странные в голову проникают. А кажется иногда, что и нет
их в голове моей да не голове что ли... Я тут лежу да с самим собой спорю потихоньку.
 Мысли-то некоторые критики своей собственной совсем не выдерживает.
 Да что критика? Она, думается мне, вовсе и не творческий в традиционном понимании "творческого" процесс, но, видимо, скорее простое спекулирование понятиями, опирающимися  на "традиционность". Да, наверное, то, что пишу сейчас и лишено как раз той самой "традиционности", но, будучи мною закавыченным, спокойно станет многим таким же подобным. В итоге, кажется, все окажется подобным. Ну и, конечно, все останется только буквами. Жалкой попыткой осветить означаемое. Всего лишь игра математически взаимозависимых знаков, а то самое, обозначаемое есть просто комбинация 12 букв... Так от всего этого обидно, что хочется закричать и зубами заскрипеть. Петь. Пытаясь выразить невыразимое. 11 букв. После обнажения есть лишь нечто щемящее, уже не обозначающее, а символизирующее. Символ понятия "вечность". Черт, совсем не то... Намек на 8 букв. Вот он, беспомощный и безнадежно устаревший эмоциональный символизм. Конечно, здесь есть некая тень тишины, взгляд-невзгляд из ниоткуда нечто. Нечто. 5 букв. Нечто незыблемое. Тетраграмматон - он не ОМ. 4. 2. Факториал божественной любви. Пи. Слишком большие круги. Я готов. Нарисую на лбу *** и буду ему молиться во благо процветания означаемого. Дай Бог, в морге не смоют. Не позволь, Машенька, под звуки глухого ломаного бита осквернить последнюю память старого подводника...