Высота

ВЫСОТА

Холм, как холм, с покатыми многотравными склонами на три стороны и обрывистой, истыканной пещерками четвертой. Там местное крестьянство добывало себе мел и успело изрядно выесть холму бок. Когда строили рядом железную дорогу, то добавочно много вырыли, но холм устоял. Однако имени так и не приобрёл. Однажды местный помещик Сквирский, враль и романтик, прозвал его Маришкины перси, в честь своей дамы сердца, но название не прижилось. Во-первых крестьянство поэтических бредней не переносило, во-вторых многие Маришку видели и любому понятно было, что сей вздымающийся к небу холмище совсем не про её постные околичности. Вдобавок холм то был один, а потому перси тут не причём. Между собой обитатели холм называли просто - Гора, но поминали его редко, так же как и посещали. Два раза в год приедут, скосят на пологих склонах траву и всё. Неинтересный был холм, пока не пришла война в эти сытные края.
Первыми заняли холм двадцать юнкеров с пулемётом и намерением стоять до конца. Им объяснили, что от того, удержат ли они холм или нет, зависит жизнь очень многих людей и ради них нужно совершить подвиг. В девятнадцать лет восхитительно думать о подвиге, особенно в применении к себе. В девятнадцать смерть далеко и не про нас, а лавры рядом и ждут случая погрузиться на голову юному герою. Вдобавок восхитительное чувство, что от тебя многое зависит. Многие. Знакомые барышни и господа, их жизни в твоих руках, сердце начинается биться быстрей и чешутся лопатки от взволнованного пота, а в голову лезут пафосные слова о долге. Взобравшись на холм, рыли окопы, рассуждали о зонах обстрела, бряцали лентами патронов и нервно смеялись, стараясь показать своё спокойствие. Они ни о чём не жалеют. Они добровольцы, сами вызвались удерживать высоту. Не холм, а высоту, они знают военные термины, некоторые даже успели нюхнуть пороху в штабах действующей армии. Они знали об исключительной важности высоты. Кто владеет ей, тот держит в руках железную дорогу. А по ней должны ещё пройти несколько эшелонов с гражданскими, их нужно спасать, иначе красные всех расстреляют. Поэтому и согласились. Быть спасителем в девятнадцать, лучшего трудно и придумать.
Чуть презрительно посматривали на смущенные лица старших товарищей, забоявшихся и отступивших, говоривших, что без пушек холм не удержать, без пушек это посылать ребят на бойню, нельзя, нужен бронепоезд. Куракин их опозорил. Он сказал, что прежде всего нужна офицерская честь. Есть приказ и его нужно выполнять. Они мужчины и они выполнят, а бронепоезд пусть охраняет женщин, в том числе и в мундирах. Этот Куракин был резок и остёр на язык, несколько раз стрелялся и был нелюбим офицерами за дерзость. Но юнкера его боготворили и во всём старались быть похожими на своего кумира. У них есть честь и они пошли на высоту.
Да, может действительно это верная смерть, но ведь кто-то же должен. Ведь это мерзко хвататься за жизнь, откупаться от смерти бесчестием. Смерть, так смерть - они скрипели зубами и едва сдерживали накатывающиеся вдохновенные слёзы. А в глубине души надеялись на чудо. В девятнадцать лет от всего ждут чуда. Вдруг выстоят, отразят атаки, пропустят заветные эшелоны с барышнями и господами, вечером вернутся к своим, вернутся не сопливыми мальчишками с дрожащими руками, а мужами с огрубевшими от пороха лицами и мундирами в пятнах засохшей крови. Вернуться героями. Охи дамочек, пунцовые от стыда лица офицеров, море приторной заботы и элегантный жест Куракина. Не надо слов, всё нормально, просто чертовски хочется спать. И уйти, показывая полное равнодушие к славе и обожанию. Они совершили подвиг не для этого, они совершили подвиг, потому что это их долг. Долг героев.
Конечно, многие останутся на этой высоте. Все это понимали и все думали, что не я. В девятнадцать не верится в смерть. Как же умирать, когда вся жизнь впереди. Я не умру, мне повезёт, пусть ранят, легко, чтобы смог спасти тяжелораненого товарища, вынести его на плечах и спасти. Потом равнодушно рассказывать об этом в кругу дам или лучше слушать, как рассказывает кто-то. И не нужно орденов, они не мечтали об орденах, они яростно хотели подвига. Доказать всем, что уже не цыплята, а орлы, что могут на равных и даже смелее. Пусть говорят, что они надменные юнцы. Да не воевали ещё толком, но теорию знают. По всем правилам военной науки вкапывались в землю, не боялись черной работы, так как знали важность окопов в современном бою. Ухали лопатами землю, при этом вели разговоры изящные и легковесные. Любая серьёзность сейчас будет воспринята как трусость. Нахохлился, боится, дрожит за собственную шкуру. Герой! И презрение гвоздём прибивает к позорному столбу. Поэтому тяжелый труд и лёгкость общения. Анекдоты, каламбуры, амурные воспоминания и улыбки. Все веселы, они не смертники, с дрожью ожидающие своего часа, они герои, с радостью ждущие подвига.
Серьёзные мысли каждый обдумывал самостоятельно и тут не допуская сомнений. Рассуждали про себя о необходимости второго пулемёта, чтобы сечь врага с двух флангов. Хотя, конечно, и с одним устоят. Если бы ещё и орудие, тогда бы уж наверняка. Впрочем, какой тогда это подвиг? Плёвое дело и не больше. Лучше уж как есть. Чтобы никто не сомневался в их подвиге. И пусть полковник Зеленцов исходит пеной крича, что любое геройство это последствие штабного разгильдяйства и в хорошо организованной армии героизму не место. Ему смеялись в лицо. А Куракин пошутил о месте в богадельне. Излишне жестоко, что взять со штабного сухаря, который прошёл две войны, а ни в одной атаке не участвовал. Пусть скулит старикашка, ведь понятно почему. Ему стыдно. Герои-юнкера ему, как заноза. Завидует он, что у них смелости выполнять долг хватило, что не испугались, не стали придумывать слов объяснений, а взяли под козырёк. Злился полковник, что не за шкуру дрожать, а родину защищать выбрали юнкера. И с презрительной улыбкой говорили друг другу, что зря кричит. Хочешь жить трусливой крысой, живи, бог тебе судья, но не мешай другим жить как подобает человеку. Жить не боясь смерти, жить готовым в подвигу. Дальше мысли прерывались, потому что начиналось бахвальство и самолюбование, а юнкера это презирали, надеялись на чистый подвиг, без примесей. Погибать, так погибать, они сами сделали свой выбор и говорить не о чём.
Конечно обидно, что многие из героев погибнут, а крысы останутся жить. Но это извечный закон. Лучшее погибает, мусор остается. Сорняки сильнее культурных растений, у быдла есть преимущество в жизнеспособности. Поэтому, как в саду необходим садовник, чтобы срезать ненужные побеги, так и в государстве элита должна осаживать чернь, держать её в чёрном теле, не давая возомнить. Иначе гибель и конец государства, гибель всех. Ведь чернь не способна к управлению, она будет биться в кровавых судорогах, пока не исторгнет из себя свою блудливую власть, которой со страстным трепетом покориться. Не хватит ужаса представить, что за властителей может исторгнуть чернь из своего вонючего лона.
Сумбатов скривился и присел на землю чуть перевести дух. Вспотел, натер непривычные ладони до волдырей, пекли огнём, но, едва присев, снова вскочил исступленно рыть окоп. Не сиделось. Рыл и думал. Он любил думать, любил науки и читать. Мечтал о платоновом городе, где в правителях философы. В шестнадцать лет даже написал работу о скорейших реформах, в которой предложил императору передать власть умнейшим людям страны для скорейшего установления гармонии. Скандал вышел неимоверный. Едва не выгнали из училища, две недели сидел в карцере, лишён был всех книг и привилегий, а также каких-либо перспектив в будущем. Не человек, а перечеркнутость пошутил Куракин и все воздали ему за наблюдательность. Действительно перечеркнутость, человек без будущего, впрочем и без настоящего. Друзей не имел, приёмный отец после скандала разгневался и порвал все связи, денег нет, связей нет, карьерного роста не будет. Жаль дурачка, тем более что умён.
Особенно девицы жалели. И не упускали случая уколоть. Он для них был вроде карлика или шута. Вызывал лишь презрение. Сумбатов бесился от их презрения. Видел их тупость, ограниченность, пошлость и эти низкие твари смели его презирать! А как они таяли перед Куракиным! Они становились похожи на падших девиц, стремясь ему понравиться, станцевать танец, вымолить комплимент или даже поощрительный взгляд. Чуть ли не ползали на коленях перед этим статным красавцем с большими глазами и маленьким шрамом на верхней губе. Все барышни находили этот шрам самим милым шрамом на свете и воздыхали по нём, рассказывая совершенно бредовые история о его возникновении. Чуть ли не с драконом дрался и поранился.
Сумбатов скрипел зубами от такой тупости. И яростно ненавидел Куракина. Ненавидел тем сильней, что никак не мог его превзойти. В боксе слабей, стрелял хуже, не мог сочинять стихи и язвить. А шахматы и математика у девиц не котировались. Только подкрепляли мнение чудака. Его прозывали Грустным Батыйкой. Тоже Куракина дело. И этот окоп Куракина дело. Сумбатов пошёл на высоту в основном из-за него, хотя даже мысли об этом не допускал. Да, мог остаться, служил при штабе, слыл исполнительным малым, за перипетиями войны все о его прожектах подзабыли и ценили за точность. Не хотели отпускать, но он настоял. Когда узнал, что идёт Куракин. Чтобы убить. Убить Куракина. Уважал его, уважал за силу, почти любил за его презрение к поклоняющимся девицам, но хотел убить. И не за язвительность, не за превосходство, не за везение. За мадам Ковальчик.
Её муж погиб в самом начале бунта. Был интендант, воровал огромные суммы, был богатым как Крез. Но в нехороший момент очутился в Кронштадте, продавал несколько вагонов гнилого сукна и ржавые винтовки. Тут бунт, матросы банально перестреляли офицеров, заодно поставили к стенке и его. Стоя у стенки, слыша маты солдат по поводу дрянных не стреляющих патронов (он же и поставил) впервые в жизни заплакал. От обиды, которая колючим комом подкатила к горлу. Ведь собирался провернуть ещё пару сделок, перевести деньги заграницу и уехать на побережье прожигать счастье с красавицей-женой. Уехать через месяц. А теперь эти меднолицые матросы с хриплыми голосами, щелчки затворов и противные крики чаек, отсчитывающих последние секунды его жизни. Той жизни, которую он сумел укротить, как она ни лягалась и ни взбрыкивала. Он, мальчик из казатинского предместья, с нищим отцом-старьевщиком и чахоточной матерью, он смог выбраться из местечкового болота, смог подняться до высот завидных всякому. Сменил фамилию, разбогател, крестился, разбогател ещё больше, купил офицерский чин, женился на красавице, мог позволить себе почти всё. Теперь дрожал раздетый, около трухлявой стены дровяного склада. Матросы спорили о его пальто, кому достанется, пока наконец решили подарить комиссару. Снова подняли ружья и снова щелчки. Вместо пороха в патронах был песок, отличная идея, сам придумал. Успел понадеяться, может его хитрость спасёт жизнь, может отпустят. Но матросы хмыкнули и закололи его штыками. Похоронили в общей могиле.
Мадам Ковальчик так никогда и не узнала о судьбе мужа. Не особенно и узнавала. Она была молода, но опытна, знала, что такое бедность и унижение. Поэтому волос не рвала, а упрямо стала собирать остатки мужниного состояния. Собралось достаточно, хотя подозревала, то далеко не всё. Супруг её в дела не посвящал, поэтому где искать не ведала. Но и с тем, что наскребла, ждала её жизнь безбедная, только бы выскочить из этого безвременья. Главное, чтоб живой, а то ведь страшнейшие истории ходили о том, как красные с пленницами обходились. Вдобавок банд расплодилась много, особенно свирепствовала некая Дикая Дивизия, столь в издевательствах изощренная, что многие дамы купили себе яда. Лучше уж быстренько умереть, чем этим варварам в руки попасть. Ковальчик тоже купила, хотя умирать не желала решительно. Тем более что познакомилась с юнкером Куракиным. Оба были мастера язвительности, оба красивы и умны, оба при деньгах и так распалили себя обоюдной холодностью, что образовали нешуточную страсть, ранее для них не характерную. Страсть была и у Сумбатова, но безответная и одиночная. Мадам Ковальчик будто и не замечала его, чернявого и лопоухого, даже не подшучивала и не мучила. Будто действительно был он перечеркнут и никак своё существование перед ней не проявлял. Злился, кипятился, мечтал о подвиге и славы, чтобы хоть как-то обратить на себя её внимание. Иногда проклинал, ругал себя дураком, объяснял, что глупа, жадна, позарилась на денежки, мужа угробила и тварь, но вспоминал, как поправляла волосы, как улыбалась, эти губы, кожу на скулах и сразу же замолкал. Мадам Ковальчик. Ночами выл в подушку.
Однажды вечером спешил с донесением в штаб и проходя мимо парка, услышал в уютной темноте голоса. Оба знакомые, оба весёлые. Её и Куракина. На слабеющих ногах доковылял к ресторану и напился до умопомрачения. Тогда же по пьяни мелькнула мысль убить. Убить Куракина. Глупая, хмельная мысль. Ну и убьёт, дальше то что? Даже думать не хотел об этом и мысль спряталась в глубине, но не исчезла. Иногда выныривала и командовала им. Втравила в этот поход. Где должна была осуществиться. Сумбатов не был убийцей, но ведь бой дело такое. На военных дорогах он повидал немало трупов. В том числе и с пулями в спинах. Война.
И мёртвый Куракин. А Сумбатов живой. Вернётся с высоты, раненный и серьезный. Да пусть даже единственный вернётся, пусть даже все будут говорить о его подвиге, но ведь ничего не изменится! Она вряд ли заметит его, она будет плакать по Куракину! Злился, путался в мыслях, ругал себя и мечтал, махал руками. Снова взялся за лопату, чтобы вогнать в землю свою злость. Работал быстро, несмотря на жару, несмотря на горящие огнём ладони, задыхался, отряхивал пот, хрипел, потом вдруг увидел её портрет. Несколько травинок легли так, что почти точно нарисовали мадам Ковальчик. Сумбатов склонился над этим чудом и поверил, что всё может обернуться хорошо. Смиренно сел на дно окопа, слушая как в соседних его сверстники вели разговоры мужчин. О красотках, всяких вдовушках и певичках, даже о крестьянках.
-Боже мой, как они дурно пахнут, но и среди них встречаются экземпляры весьма-весьма.
Улыбнулся. Весьма. Он то знал чем заканчиваются похождения с крестьянками,  в штабе полка уже половина офицеров переболела сифилисом. Такие вот экземпляры. Только человек опустившийся до скотского состоянии может позарится на этих пахнущих потом, толстоикрых и ряболицых существ. Настоящий офицер не может пасть так низко.
-Тревога!
Сумбатов выглянул из окопа. Вдали показался отряд конницы. Защелкали затворы, юнкера стали раскладывать перед собой гранаты. Их едва выбил в снабжении полковник Зеленцов. Сбивался с ног, чтобы получше их вооружить и тем уменьшить позор своей трусости. Бог ему судья, лысому, вечно усталому и охрипшему полковнику Зеленцову, потерявшему всю семью во время резни в Туле. С той поры у него почерневшие пустые глаза. Но даже эта трагедия не заставила его пойти в бой. Сумбатов подумал, что если бы сам потерял семью, то не раздумывал бы, бросился в атаку и нашёл бы смерть в мести. Чем сидеть в штабе и чертить карты. Тьфу.
Тем временем конница подошла, было её человек сто, явно какая то банда в разнокалиберных одеяниях, и несколько тачанок. Если бы пошли дорогой под самым холмом, тогда бы подпустить и положить основательно. Но банда свернула на другую дорогу и спокойно проезжала мимо высоту в сторону железной дороги. Куракин приказал открыть огонь. Затарахтел пулемет, защелкали винтовки, несколько человек упали с лошадей, остальные понеслись прочь и не вернулись. Все надеялись, что банда захочет отомстить, а банда банально ускакала. Могут напасть на поезд. Могут ограбить. Все видели разграбленные поезда. Много трупов, открытые чемоданы, разбросанные вещи. Ужас. Смотрели на Куракина. Он был командиром. Все признавали это. Сказал, что приказ был удержать до ночи холм, поэтому ни шага в сторону. Банду они всё равно не остановят. Уйти сейчас с холма, это не только нарушение приказа, но и гибель. Здесь у них  есть шанс, в поле любая банда затопчет.
Расползлись по окопам, прятались от жаркого солнца. Несколько человек спустились к дороге и подобрали оружие. Трупы не грабили, хотя не раз видели мертвецов без сапог и с вывернутыми карманами. Вернулись с небогатой добычей. Патронов было мало. Куракин приказал стрелять только наверняка, а пулеметчикам подпускать противника поближе. Назначил дежурных, остальные исчезли в окопах. Некоторые хитрецы выкапывали небольшие ниши, чтоб спрятаться от солнца. Сумбатов и себе вырыл, поместился туда спиной, выставив солнцу лишь колени. Пил воду из фляги. Вдруг подумалось, что так всё и пройдет. Так и пройдёт! Как кроты, просидят целый день в земле и ночью уйдут. Без всякого подвига и героизма. Вроде прогулки совершили. Это воспринималось обидно, готовы ведь были к подвигу, а тут из всех врагов только солнце. Выглядывали сами посмотреть, может дежурные не замечают врага, но вокруг холма было пусто. Сумбатов нервничал. Ночью вернутся в город и Куракин пойдёт к ней. Представлял, как они хохочут, Куракин язвит, может даже про него, хотя вряд ли, они же не заметят такое ничтожество. Опять мучения, опять осознание собственной убогости.
Треовга, вскочил возбужденный и сердце радостно забилось. Шла пехота. Эта уж не должна пройти мимо, эта будет атаковать. Будет бой. Много пехоты. Между собой говорили, что человек 150, про себя думали цифру вдвое большую. Сколько на каждого их приходиться не считали, сжимали винтовки, трогали гранаты для приобретения боевого настроя. Вот бы подошли поближе, покажут красножопым что по чём. Но их заметили и остановились, потом пехота разошлась дугой и стала приближаться. Значит атакуют. Однако сначала крикнули, чтоб сдавались. Юнкера дружно рассмеялись, стремясь басить. Обменялись несколькими выстрелами, Куракин смог одного солдата ранить. Пехота залегла, застрочили пулеметы красных. Пристреливались.
Юнкерский холм не отвечал. Патронов мало, пусть ближе подойдут. Но солдаты подходить не хотели. Окопалось офицерьё на горе, небось пулемёты у них есть, подъем крутоват, попробуй тут атаковать. Устелиться склон мужицкими трупами, это уж как пить дать. Пушку бы сюда, самую неказистую пушчонку да снарядов десятка два. Отутюжить верхушку холма, заткнуть пулеметы да стрелков, тогда и атаковать вполне можно. Просто так на неизвестном холме погибать желания не было. А командиры кричали. От криков исходили слюнёй, заставляли подыматься и атаковать. Гору нужно было брать, там видите ли стратегический пункт. Что это такое мужики не совсем понимали, но по опыту знали чем закончится.
Упорствовали, вжимались плотнее в землю, иногда постреливали, но ни шагу вперёд. Кому была охота погибать на этом холме. Жить желательно, дома семья, хозяйство ждёт, если не разграбили, дурных дохнуть нет. Тем более в таком бою. Ладно бы обычный, когда атака на атаку и кто кого. Увернешься - выживешь, нет - на штыке издохнешь, так что ловчи. Тут же на гору лезь, чтоб стреляло офицерье как зайцев, это же форменное самоубийство выходит. Нет уж, извините, подвиньтесь. Лежали бойцы, хоронились за кочками, да в ямках, кто и отползал. Тогда подскочил комиссар, и не жидок, а сатана ещё та. Маленький, скуластый, глаза блестят, голос пронзительный, машет наганом своим наградным и приказывает вперед идти. Лежат мужики, только матерятся. Тогда комиссар двоих ближних прямо на месте приговорил. Без суда и следствия, без стенки даже, за разложение рядов, нарушение боевой дисциплины и невыполнение приказов.
Притих народ, чуя неизбежное. Придётся на гору переться и смерть там принимать. А дома ж Манька, четвертым беременна, корова с теленком, мешочек с червонцами в подполе на черный день спрятан, куда ж умирать! Но молчат, только выразились, чтоб хоть из пулемётов гору побить. Это можно, заходились внизу пулемёты, сечь по верхотуре. Не столько поражали, сколько запугивали, вжимали в окопы юнкеров. А цепи поднялись и побежали. Кто матушку вспоминал, кто господа, неслись по сочной некошеной ещё траве в полном молчании. Только затихли пулеметы, чтоб своих не задеть, как застрекотали юнкерские винтовки, выбивая народец. Тут ещё пулемет застрочил, рвать горстями начал пехоту и на землю бросать. Не выдержали мужики и залегли. Огрызались выстрелами да думали как бы пулемет-мерзавец заткнуть, а то ведь всех положит! Комиссар крикнул и снова заработали пулеметы снизу. Секли своего офицерского собрата, но трудно его было достать. Земля-матушка надежно схоронила. Она ведь не смотрит, кто таков, всех принимает.
Комиссар был с Урала, с литейного завода, всех этих россказней про земельку не понимал, разозлился и снова начал в атаку подымать. Горяч был, но сдвинуть мужиков не смог. Юнкера, то постреливают, только встанешь и каюк. Чтоб в земельку не попасть, нужно в бою её родимой поближе держаться. Авось так и перекантуются. Но комиссар был чистая сатана, когда понял, что слова не помогают, велел по своим из пулеметов бить, чтоб пятки подогреть и храбрость возобновить. Три пулемета хуже чем один и поднялись мужики, покатили смиренной ордой на уже близкие окопы. Чуяли смерть и вполне получали её. Оставшиеся неслись вперед чуя за спиной ненасытные пулеметные жерла.
Вот-вот бы и рукопашная завязалась, поштрыкали бы бойцы офицерню это злонамеренную, но загрохотали гранаты и ринулась пехота поскорей прочь от этого ада. Лишь бы отсюда, а там будь что будет. Снова залегли на склоне, почти и не отстреливались. Комиссар ползал рядом, что тот змей, хрипел сорванным голосом об атаке, но рукояткой нагана в зубы не тыкал. При оружии людишки, озлобленные, перегни палку и застрелят окоянцы. На них доверия нет. Сволочь деревенская, вот и воюй с такими. Трусы проклятые, земледёры хреновы. Раньше комиссар с рабочей дружиной воевал, вот это дело. Там бойцы шли куда приказано, на пулемёты не смотрели и к земле не гнулись. Не боялись люди смерти, знали за что сражаются и готовы были на всё. Правда быстро их повыбили, пришлось набирать что есть, скребти по сёлам мусор. А это ж холопы, а не бойцы. Стрелять то умеют, но дисциплина слабая, напиться любят, пограбить, чуть атака - сразу на землю грохаются.
Не верят подлецы в счастье, берегут душонку свою прогнившую. Сидели бы под юбками у баб своих, а тут заставили их воевать идти, вот и воюют. Всё равно им за кого, кто застращал, того и слушаются. Темнота, сколько им правду не объясняй, не понимают. Нет в них желания счастья, только бы платочек женушке припасти. Стадо. Ну да ничего. Пусть очухаются немного и снова наверх погонит. Уже определил кого пристрелить для наглядности, остальные как шелковые станут. Из-за этого дурачья приказ не сорвётся. Взять высоту, так взять. И всё тут. Пулеметам приказал тревожащий огонь вести, чтоб не давать офицерью покоя. Пусть знают, что такое большевицкая армия. Сволота баринская. Комиссар своими руками забил управляющего заводом и то же желал сделать с как можно большим количеством барья, которое ненавидел уже давно. Скрипел зубами, плевался набившейся в рот травой. Обидно было лежать, будто пресмыкаться перед какими-то юнкерами. Ну да ничего, ещё не вечер. Пусть полежат чуть мужики и снова пойдут, уже в последнюю атаку. Тогда уж попьют голубых кровей вдоволь.
Юнкера опустились на дно окопов и переговаривались, восторженно вспоминали эпизоды боя. Настоящего боя, без всяких скидок и преувеличений. Они показали себя, показали, что могут и не бояться. Что пушки не причём, главное смелость. Они не побоялись высунуться из окопов под шквальным огнём пулеметов, метко стреляли, видели падающих врагов, видели, как лавина замерла на склоне. Снова пулемёты, визг пуль над самым ухом, подступающий страх и воля преодолеть его. Цепи поднялись и побежали, они уже близко, видны их бородатые лица, блестят на солнце штыки, хочется закрыть глаза и спрятаться от этой приближающейся орды смерти, но выдержали, устояли, сцепив зубы, стреляли в мужиков, метнули гранаты и опрокинули эту потную массу назад, потом ещё били вдогонку, целясь по вихляющим, будто лисьим спинам отступающих.
Много красных осталось на холме, уже не смогут они убивать и насиловать. А главное, удержались на высоте. Первый шаг к геройству сделан, важный шаг. Они уже дрожали, думая о подвиге, они уже мужчины. Схватка, а не женщина делает из юноши мужчину. Сумбатов чувствовал себя таковым и царапина на плече, маленькое пятно крови, только подтверждали это. Слегка озадачивал юнкер Слуцкий, лежащий в соседнем окопе с пробитой головой. Такой жалкий, присыпанный чуть землёй и оттого похожий на жабу. Широко открытый рот, кровь, запекшаяся в глазах. Он был совсем не похож не героя. Хотя был как все, наравне со всеми стрелял, пока не прибыла шальная пулеметная пуля.
Убила. А ведь до вечера далеко. Сумбатов почувствовал неуверенность. Вдруг погибнет на этой дурацкой горе. Бросят в могилу вместе с мужичьем, даже не помянёт никто. И весь героизм. Но вспомнил образ мадам Ковальчик из травинок. Такое не зря случилось, это знак. И он же будет осторожен, очень осторожен. Обязательно вернётся. Чтобы дальше истреблять возомнившую чернь. Укрощать мужичье огнём и мечом за то что своими грязными лапами замахнулись на устройство. Уничтожать. Говорят, что скоро будет большое наступление. Союзники помогут, в тылу подымятся восстания и погонят красных аж за Москву, утопят в Северном океане. Наведут в стране порядок, тогда можно будет подумать и о новом устройстве. Чтобы у кормила власти находились мудрецы. Ученые люди, защитники отечества, патриоты, а не какая-нибудь дрянь. Он будет среди них, он достоин. Приведут Родину к процветанию. И сами будут процветать. Сумбатов мечтательно думал, как стоит с мадам Ковальчик под венцом. Непременно в большом столичном храме.
Куракин провел перекличку. Двое убитых и пять раненных. Потери существенные, но по сравнению с противником незаметные. Зато патроны на исходе. Ещё на одну атаку, а ведь до вечера может быть много атак. Спустится к убитым нельзя, посекут пулеметы. Остается ждать. Сумбатов слазил в окоп к убитому, чуть разжился патронами и набивал обоймы. Рассчитывал, что красные ещё раз полезут и только тогда отойдут. Может даже и не полезут, если комиссара подстрелить. Сумбатов приметил его и пару раз стрелял, но всё мимо. А хорошо бы комиссара положить. Утереть нос Куракину. Если комиссара подстрелит, то можно и Куракина ухитриться. Никто ведь не подумает. Только неудобно. Куракин сидит за три окопа, возле пулемета, трудно целиться. И гранатой нельзя, потому что может пулемёт накрыть, без пулемёта им сомнут.
Внизу началось шевеление, опять густо затарахтели пулемёты, комиссар кричал, что лично перестреляет побежавших. Только вперёд, высота нужна не просто так, а для счастья. Обязательно победим, вернётесь по селам, будете хозяева на своей земле, наделы какие хотите, никто не посмеет верховодить вами, скоро и счастье начнется. Комиссар знал, что кричать, верные люди водили пулеметами и подымались мужики. Пёрлись под пули, кляня себя, что вовремя не дезертировали. Теперь вот ложись костьми за чужое счастье. Несправедливость всегдашняя выходила. Кому ничего, а кому вдвойне. Один сдохнет здесь и всё, другому повезёт, мало того, что в живых останется, так ещё и счастье потом установится. В счастье мужики верили, не даром же столько мороки. Будет оно только не для всех. Ой, не для всех.
Бежали, пригибались, стреляли, падали. Проклятая гора вроде и не собиралась заканчиваться. Всё склон да склон. Разрывы гранат, выстрелы и видишь лицо стрелявшего, последние шаги и первые бойцы вот-вот прыгнут в окопы, когда вдруг выскочил Куракин и со штыком на перевес пошёл в рукопашную. Пехота бы смяла юнкеров, холенных мальчишек, не знающих, что такое драка, но вдруг ударили пулеметы. Комиссар, дурак, приказал стрелять, хотел ссечь юнкеров, но не учел, что пулемет бьет широко, попал по своим и сам же забил атаку. Мужики побежали назад всерьёз, а им вослед даже не стреляли. Патронов почти не осталось, гранат тоже. Осталось в живых двенадцать человек да еще семеро раненных. Такие вот силы. Куракин сидел у себя в окопе, перематывал рану на боку и грязно ругался.
Сообразил, что дело пшик, что теперь красные могут и не напрягаться, а просто подойти и перерезать как баранов. В пулемете десяток патронов, столько же у бойцов. Конец. Подумал ещё, не бежать ли через другой склон. Но там почти обрыв, если сорвешься, то умрешь или искалечишься. И раненых же не бросишь. Выглянул. Красных было больше сотни, это без раненных и обоза. Больше чем достаточно. Проверил револьвер. Последний патрон для себя, в плен попадать не собирался.
Вдруг конница. Вдалеке, целая туча конницы. Красные её не видели, что-то там препирались, а она чёрной лавой накатывала. Вот кто-то увидел, подал тревогу, пехота забегала, разворачивали пулемёты, успели даже дать первые очереди, когда конница смяла все и лишь блистали на солнце сабли. Как будто и не было отряда. Сумбатов ликовал, шепча, что недаром ему был явлен образ мадам Ковальчик. Куракин, тоже радовался, пока не подумал, что не один ли чёрт. Не красные, так эти, какая-то банда. Приказал выдвинуть пулемёт, чтоб видели серьёзность намерений. Трупы на склоне должны были убедить, что лезть на гору ни к чему.
Куракин почувствовал в руках знакомую чесотку и возликовал. Такое уже с ним случалось. Когда играл по крупному. Карта не шла, любой другой бы сдался, но он только сатанел и краснел ушами, шептал про себя, что усмирит норов этой кобылки-судьбы. Блефовал, отчаянно, почти нереально, блефовал на ровном месте и выигрывал. Так было уже несколько раз, считал, что покорил судьбу своей отчаянностью. И вот опять. Без патронов защитить высоту. Приказал высовываться из окопов, будто их много, грозно водить пулеметом. Пусть банда трижды подумает, прежде чем лезть сюда. Зачем банде высота? У банды нет приказа, разжились задарма оружием, перебили красных и могут ехать себе дальше. Банде нужна добыча, а не холмы, на которых можно найти лишь смерть. Куракин уже видел, как банда уезжает вдаль, как он рассказывает об этом случае и хитро улыбается. Баловень судьбы. Эх Ангелина, ждите, я обязательно вернусь. И тогда уж полыхнёт наша страсть до самого неба, так что и луна содрогнётся. Глянул в подаренный ею медальон. Красива мерзавка. Богиня. Куракин отвлёкся на нежные воспоминания, когда его окликнули. Высунулся и долго не хотел верить своим очам. Банда устанавливала в поле две пушки. Всё. Будут выкуривать их как ос. Десятка снарядов и хватит, что холм очистить. Пусть даже у них артиллеристов хороших нет, будут мимо стрелять, это только продление агонии. Обхватил голову и сел в окоп.
Он думал, что если банда всё-таки пойдёт в атаку, то подпустить поближе, выстрелять патроны и броситься в рукопашную, чтобы погибнуть, как подобает мужчине. А сейчас их просто перестреляют. Будто дичь. Тупик. Высокие стены со всех сторон. Куракин разозлился, чесались ладони, хотелось схватить револьвер и кого-нибудь пристрелить. Взял себя в руки. Он умел управлять своими эмоциями. Осталось жить считанные минуты, не время психовать будто бабе. Что именно нужно делать не знал. Думать о смысле жизни не любил, про Ангелину думать было обидно. Сколько ведь теряет из-за этого чёртова холма. Умирать сейчас, в самое неподходящее время. Грохнули первые выстрелы, затряслась земля, Куракина присыпало землёй. Взял револьвер и приложил к виску. Не любил проигрывать, бесился, раздражался, бросал деньги на стол и убегал, когда видел, что проигрыш неминуем. К чему нарушать заведённый порядок и ждать покуда накроет снарядом. Левой рукой вдавил её медальон в землю. Чтоб не досталась этим сиволапым. Нажал на курок.
Юнкера, услышав выстрел, высунулись из окопов. И тотчас же спрятались, потому что снова грянули пушки. Один только Сумбатов понял, что произошло и очень обиделся. Даже в смерти Куракин обошёл. И как же благородно, как же достойно! Не стал ждать, не попытался сдаться в плен, показал пренебрежение к смерти и отбыл. Герой чёртов. Зато мёртв. Это очень весомый недостаток. Сумбатов лихорадочно думал как спастись. Если бы красные, можно было рассказать о всех штабных сведениях, представиться военным специалистом, они таких не расстреливают. Во всяком случае не всегда. А банде всё равно кто, и спрашивать не будут, перережут и вся недолга. Нужно попытаться уйти крутым склоном. Там заметил несколько пещерок, выкопанных крестьянами, добывающими мел. Спрятаться и дождаться ночи.
Но сперва одно дело. Вылез из своего окопа и полез к куракинскому. С завистью посмотрел на труп. Подлец даже с разнесённой головой был красив, трагически красив. И сидел почти с осанкой. Быстренько обыскал, но медальона не было. Не мог же, идя на столь опасное дело, оставить медальон. Снова все проверил и снова не нашёл. Добавочно разозлился на подлеца. Где-то спрятал, снова перехитрил. Дал ему пощёчину, пнул ногой, приник к земле, когда рядом грохнули снаряды. Тут же выскочил из окопа и пополз к обрыву. Быстро, будто ящерица, будто всю жизнь только и пресмыкался. Был этим фактом неприятно удивлён, но движения не замедлил и вскоре оказался на краю. Почти отвесная стена метров на тридцать вниз. Он бы раздумывал, но грохнули пушки, скользнул вниз, пытаясь цепляться за землю. Оторвался и стал падать. Дальше удар и резкая боль в ногах и боку.
Сумбатов слыхал о сильной боли, видел раненных с вывороченными кишками и оторванными руками, но чтоб так. Стал ползти, будто от боли можно уползти. Но казалось, что там, в темноте небольшой пещерки будет легче. Свет солнца пугал, боль гораздо сильнее на свету. Не доползя совсем немного, потерял сознание.
Не видел, как банда спокойно заехала на холм и добила нескольких юнкеров, уцелевших после пушек. Собрали оружие, сняли сапоги, несколько часов и носов платков, уехали. На горе установилась тишина и начали слетаться вороны. Насторожено прохаживались между обильно раскиданными трупами и не решались начать пиршество, смущенные сим изобилием. Только же начали, как вдали показалась вереница тачанок. Они быстро приближались и скоро подошли к самому подножию холма, пробовали было заскочить, но лошади быстро изнемогали под крутизной склонов. Тогда люди слезли с тачанок и понесли не холм три тяжелых ящика из-под снарядов. Ящики были тяжелы, четверо мужчин с трудом несли каждый, часто поскальзывались на крови и спотыкались о трупы. Едва взобравшись на холм, беглецы швырнули ящики в окопы и побежали к тачанкам. Там стали набирать патроны, клали на плечи пулемёты. Им тоже нужно было продержаться. Не до вечера, хотя бы часа два. Пока не придёт батько. Он уж должен знать, что казна попала в засаду, он уже должен повернуть свои полки на помощь. Батько раздавит эту проклятую Дикую дивизию, будто змею. Раздавит и следа не оставит. Они знали силу батька, любили его, но дрожали. Потому что слыхали, что бывает с людьми, которые попадаются в плен Дикой Дивизии. Конечно успеет, конечно отобьются, такой-то холм, выстоят. Но и ведь и Дивизия не уйдёт. Знают про ящики, знают, что казна, золота не меряно. Уж не отступят. Золото любят, за золото им и смерть не страшна. Дикая Дивизия, сколько крови за ней, сколько пепелищ и порубленных трупов. Махновцы карабкались на гору, исходили потом и дрожали, чуя позади смерть. Верную и не отступную. Часа бы два. Может и меньше, наверняка меньше, батько про золото услышит, сразу полками завертит и вмиг на месте будет.
Наверху вытаскивали трупы из окопов и лезли туда сами. Страшно было на этой горе, щедро усеянной мертвым человечеством, но другого выхода не было. Лошади устали, на одной тачанке едва колесо держалось. На холме хоть надежда есть, что отобьются, а в поле наскочут и возьмут своё безо всякого затруднения. В
от и вышла из-за леса Дикая Дивизия и поплыла темным пятном к холму. И пушки у них были и пулемёты, но возиться с ними долго, а на холме золото. Каждый в Дикой Дивизии знал цену золота и как оно сердце греет, поэтому шпорили лошадей, гнали их к холму, не глядя по сторонам. Дикая Дивизия не боялась смерти, потому что несла её, привыкла к ней, как привыкает человек к волосам. С разгону стали взбираться на крутые склоны, падали с вздыбленных взрывами гранат лошадей, ложились под пулями, но сзади напирали новые и скоро верхушку холма накрыло будоражащей черной волной. Несколько всадников даже свалилось с обрыва, пока не успокоились, взяли ящики и уехали вдаль, откуда и появились.
Снова тишина. Сумбатов очнулся в ней и снова стал ползти в нору. На глине остались следы лопаты, и забрался же кто-то на такую верхотуру, чтоб покопаться. Сумбатов почти полностью втиснулся в пещерку и замер в не движении, надеясь, что боль хоть чуток утихнет. Но боль жгла, боль скручивала его и не отпускала. Застонал. Представлял мадам Ковальчик, чтоб отогнать боль, но ничего из этого не выходило. Уткнулся головой в сырую глину, успел ещё подумать, что как-нибудь выберется. И умер.
Через два дня, когда всё в окрестностях успокоилось и война отошла дальше, приехали к горе десятка два мужиков. Поднялись на холм и затеяли рыть большую яму. Сносили туда уже начавшие гнить на жаре тела погибших, снимая годную одежонку. Замаялись носить трупы, пришлось и докапывать еще, чтобы всех вместить. Засыпали землёй, притоптали плотненько и поставили над ямой простецкий деревянный крест. Всё ж  люди погибли, не собаки, нужно их хоронить по-человечески. Мертвых лошадей и собранное имущество погрузили на телеги и повезли в село. На дармовой конинке вырастили громадных боровов, а имущество простирали хорошо, чтоб не осталось трупной заразы, части себе в пользование оставили, частично продали. Медальон мадам Ковальчик откопали, один из мужиков его себе оставил, потому как очень уж баба пригожая была. Приятно было крадьком глянуть на сию белокурую красоту и закряхтеть от притока жизненных сил. Когда начался голод в селах, то смог выменять мужик за медальон три буханки хлеба, кои и спасли от голодной смерти двух его дочерей. Сам же мужик помер и долго гнил в своей хате на печи, пока не пришли красноармейцы из зачистных отрядов и село не сожгли.
Крест на холме свалили еще ранее. Только коллективизация началась, как ехал мимо партийный работник, направленный для посева в селах коммунизма. Узрел крест и исходящую от него бессовестную пропаганду опиума для народа, приказал немедленно срубить, чтоб и следа не осталось. Крест срубили. Потом в холме пробовали добычу глину устроить, но не вышло чего-то, инженера стройкой командовавшего забрали за вредительство и остался холм стоять до второй войны, пока опять не стал вдруг Высотой и снова принял в себя немало человеков. После той войны крестов не устанавливали, заросли травой воронки и продолжил холм нелепо торчать среди полей, никому не интересный, потому что села окрестные повымерли и трава уж была не нужна. И поныне пуст он, только однажды привлек внимание, когда после дождя осыпалась глина и вытолкнула наружу побелевшие кости. Некие случайно проходившие туристы их увидели, даже в милицию заявили, но милицию в такую глухомань тащиться было недосуг, потому заявление выбросили. А кости разобрали себе другие туристы. По иронии судьбы череп господина Сумбатова достался правнуку мадам Ковальчик, которая сбежать не успела и пустила корни в сих неспокойных местах. Череп до сих пор стоит в шкафу у юморного потомка и используется для очаровывания студенток. Ради эффекта просверлена даже дырочка, ну чтоб вроде пулевого отверстия. Действует.