Побег

Воздухом дышал он внимательно, с умом и жадно. Вдыхал через нос и выдыхал с морским шумом прибоя, искажая немолодое лицо молодого человека. Клетчатый шарф касался серого снега, промокая холодом зимы и грязью городского безразличья. В спине болело. “Еще пара-другая таких пробежок, и я помру.” Ветер подбегал со стороны глазастого здания и жестоко шлепал по ушам сзади, шепча гнусные декабрские слова и, улыбаясь снежной суете, отбегал всторону. “Еще пара-другая таких пробежок, и я помру.” Казалось, выхода нет. Еще вчера все было как в оранжевой сказке детства, рассказанной доброй старухой в полулунную ночь, а теперь уже – сегодня, и сегодня за тобой погоня, и сегодня ты вляпался, и сегодня ты возможно умрешь. Снег зачастил, скверно ложась на своих же собратьев, и, образовывая пелену кристального осадка, серебрил квартал за кварталом. “Еще пара-другая…” Погоня длилась долго и занудно-монотонно. Он уходил всега с умом, обводя преследователей и переулки, но погоня на этот раз возвращалась в свое русло, после того как его выдавал тяжелый свист дыхания и возраста. Женщина грустно курила на балконе, квадратные мусорные баки дымили нутром, лед предательски подводил, а он старательно уходил от погони, так же старательно, как и она за ним шла. Он уставал, погоня – нет. Уже было все ясно, если его возьмут, то кончат. На этот раз ни его гениальная остроумность оригинального обмана, ни жесткость таланта уговаривать самых жестоких людей, ни его обояние противника, ничего его бы не спасло. Уже было слишком поздно, уже была последняя капля, которая пронзительно вонзилась в переполненную бочку терпения и вылила гнев очень опасных людей, которые послали Дрейка. Овального человека, человека, у которого почему-то все получалось всегда. Он надеялся, что Дрейк поймет, что он простит, но, завидев еще издали болезненно-усталое лицо Дрейка, он понял, что ему становится очень грустно и что он обязательно должен сегодня умереть. И он сделал самое глупое, но в тоже время самое что ни на есть единственное – он побежал. Он бежал сначала неуклюже, потом ноги смирились с темпом побега, только вот дыхание не хотело мириться и просто просило лечь и поспать. Дрейк нагонял возмутительно-удачно, получая удовольствие от всего этого. То пропадал, то вновь слышался скрипучий ритм его шагов. Он шел! Он не бежал. Дрейк просто шел за ним. Дрейк знал этот город также хорошо, как и он, но видимо все же лучше. Конец был близок. Самое страшное было то, что Дрейк не кричал. Он молча его нагонял. Не было суеты и криков, как полагается во время погони. Страшная тишина, усугубляемая характером зимы молчать, давила на психику. Ноги, как во сне, когда хочется бежать, но небежится, становились ватными и какими-то лениво-дачными. Уже был конец. Он представлял, как острое что-то вонзаетя в тело, мягко проникая в глубь. Он уже представил железный вкус крови во рту и спокойствие смерти. Наконец-то я высплюсь. Он уже представил город и ноги Дрейка в горизонтальном положение его падения и даже кота, который будет безразлично удивляться своими медовыми глазами… Но свершилось чудо. Он ушел от Дрейка. Спасла его ни интуиция самосахронения, ни хорошие ботинки, которые ему всучил его друг за довольно-таки недружескую цену, его спас сам Дрейк. Он упал. Он упал именно тогда, когда делать этого вовсе не надо было. Он мог упасть в любое время, но он упал в тот миг, когда тупики, сговорившись, поймали убегающего в свои каменные сети. Дрейк упал. Он не споткнулся. Он просто умер. Дрейка хватил удар, сердечный приступ. Иронично как-то получилось, но он опять жив. Ветер опять громко нашептывает возмутительный мотив, а зимнее солнце, клюквенного цвета, простуженно светит ему в ноги. “Еще пара-другая таких пробежок, и я помру”.