Президенту со дна Тихого океана
Как правило, покупатели его не подводили. Деньги Костя забирал сразу, машину отправлял домой, но сам возвращаться не спешил: денька два-три прихватывал, чтобы погулять: с деньгами в кармане душа пела, находились и дамочки на подпевку.
Не забывал, впрочем, позвонить домой, и Лена, его терпеливая жена, давно смирившаяся с выкрутасами и изменами мужа, слушала его рассказ о том, как томительно сиднем, без копейки в кармане, сидеть в чужом городе и ждать эти чертовы деньги… Но возвращался он таким ураганом, так небрежно кидал на стол пачки денег, так светился, выкладывая подарки, а сын их, Егорка (он уже ходил в школу), так при этом визжал от восторга, что Лена заставляла себя верить этому черту и устраивала семейный праздник.
Однако на этот раз покупатели решили испытать его на прочность. Выяснилось, что Костин товар был уже перепродан другой фирме, а деньги за него переданы в местный монастырь, по причине пожара в оном.
«Придется подождать» – сказали Костины покупатели и подвели к нему некоего отца Семена, невысокого сутулого человека лет тридцати, с черными волосами, стянутыми на затылке в косичку. Он заведовал лавкой от пострадавшего монастыря и собирал деньги на его ремонт. Попросив о терпении, отец Семен обещал включить Дубинского в перечень благотворителей.
Костины должники, которые затем куда-то исчезли, называли его святым отцом, хотя он ходил в штатском платье. Но в один из вечеров, когда Костя от вынужденного безделья сидел, потягивая вино, в каком-то питейном заведении, этот Семен с залитыми водкой глазами завалился туда в компании двух девиц. Тогда и понял Костя, что его просто дурят.
В тот же вечер у меня зазвонил телефон.
– Алло, это скорая юридическая помощь? – услышал я знакомый голос. – Приезжай – меня хотят кинуть…
Пока я добирался до него на своей «Ладе», Костя побывал в церкви и выяснил: ничего чрезвычайного в монастыре не случилось, монахи ходят вполне сытые, а пожарные выезжали туда лишь в прошлом году, когда горел какой-то заброшенный сарай. Рассказали ему и про «отца» Семена, пьяницу и мота, к церковному отцовству имеющего такое же отношение, как монашки к девицам легкого поведения. В лавке его держали лишь потому, что все надеялись выяснить, куда подевались товары, переданные ему на продажу.
Когда я приехал, Костя рассказал мне о результатах этого расследования, и мы составили план действий.
Был теплый августовский день, рабочее время заканчивалось, но моя «Лада» нетерпеливо гудела, сверкая умытыми с дороги стеклами. Лавкой, которой заведовал Семен, оказалось небольшое помещеньице в два окна, с полуоткрытой дверью. Навстречу нам вышла старушка в платочке и длинном платье из темной ткани; видимо, она приняла нас за важных гостей или иностранцев – такой нарядной и красивой выглядела «Лада».
В лавку я зашел один; старушка, через шаг крестясь, засеменила к витринам, но я остановил ее и спросил про Семена.
– Сейчас, батюшка, отец родной, сейчас позову, – запричитала старушка и вышла во внутреннее помещение. Семен, от которого заметно несло спиртным, явился с переносным ящиком для пожертвований. Я кивнул ему, давая понять: всему свое время, и пригласил в машину.
– Что пили? – спросил я его, когда Семен очутился на переднем сиденье «Лады» вместе со своим ящиком. – Кагор, мартини или коньяк?
– Водку, «Стрелецкую», – ответил Семен.
– Понятно, – сказал я и перешел в атаку: – Ранее к уголовной ответственности не привлекались? За мошенничество, хищение государственного или общественного имущества, каковым является и вверенное вам церковное добро? Говорите коротко: я хочу знать, с кем имею дело, а там посмотрим – сразу отправить вас за решетку, или дать возможность как-то выправить ситуацию…
Семен онемел. Он ничего не отвечал, но видно было, что сознание его медленно, но верно трезвело.
– Ты говори, Сема, не стесняйся, – наконец обнаружил себя Костя, наклонившийся к Семену с заднего сиденья. Он взял у «святого отца» ящик для пожертвований, повертел его в руках и положил рядом с собой. – Хочешь, я тебя познакомлю? Это мой друг, большой специалист по разоблачению мошенников, приехал по моей просьбе. Не заметил, какие номера на машине? В нашем городе эти номера ты знал бы как отче наш. Все понял, Сема, или еще надо пояснять?
– Понял, все понял, – запинаясь, произнес Семен.
– А вы понимаете, – продолжил я, – что вслед за нами на вас заявят и церковные начальники – за растрату? Потому что ждать-то им от вас будет нечего. У вас есть адвокат?
– Нет… – Семен отвечал теперь совершенно трезво.
– А у ваших подельников из фирмы, с которой вы решили кинуть моего друга, наверняка найдется. И он без труда докажет, что его клиенты – ангелы во плоти. Что вы их просто разжалобили сказкой о пожаре в монастыре, и они, как щедрые благотворители, передали вам деньги на восстановление храма. Если понадобится, найдутся и свидетели, в присутствии которых вы принимали эти деньги. Как думаете, найдутся такие свидетели?
– Найдутся, – тихо ответил Семен.
– Вот видите, вы сами все понимаете...
– Понимаю. Что я должен сделать?
На следующий день исчезнувшие было покупатели сами отыскали Костю и рассчитались с ним в полном объеме. Расстались мы с ними очень тепло; покупатели обвинили во всем коварного «отца» Семена, который их так подло обманул…
Только выехав за город, мы обнаружили в машине ящик для пожертвований, с которым вышел к нам «отец» Семен. Костя нахмурился: вот ведь паразит, нашел на чем спекулировать. Люди на божьи дела подают, от сердца, а он на эти деньги с бабами развлекается…
Открыв ящик, Костя обнаружил в нем горку мелочи и две-три бумажки.
– На три бутылки хватило бы, – прикинул он и добавил, высыпав деньги в полиэтиленовый пакет: – Отдадим, кому и на хлеб не хватает…
С месяц назад он с женой и сыном Егоркой отдыхал на юге, у моря. Егорка все глазами вертел – столько было кругом соблазнов и выпрашивал у отца: «Папа, купи то, купи это…» Наконец, Костя решил его хоть в чем-то ограничить и отказал сыну в покупке импортного мороженого, довольно дорогого, но очень вкусного.
– Хватит, – сказал он Егорке, – утром покупали. И нечего выбирать самое дорогое. Избалуешь тебя, потом совсем на голову сядешь.
Однако мороженое – жарко было! – все же купил, но не импортное, а обычное, в вафельных стаканчиках.
С этим мороженым в руках Егорка отошел в сторону и стал смотреть на двух нищих, деда и мальчика лет семи. Дед сидел на скамейке и держал в руках кепку с пригоршней мелочи. А мальчик стоя протягивал руку и просительно заглядывал в глаза курортников. И ему подавали, даже охотней, чем деду.
Но вот дед высыпал в кошелек мелочь из кепки и поднялся. Затем вместе с мальчиком он подошел к лотку и купил два пакетика… импортного мороженого, в покупке которого Егорке было недавно отказано.
У Егорки задрожали губки, но тут ему пришла в голову какая-то идея, и он с криком «Ур-ра!!!» бросился к отцу.
– Папа! Мама! – с радостным возбуждением кричал он родителям. – Я знаю, как заработать на мороженое! Я стану сейчас на том месте и также буду просить, как нищий. И мне тоже начнут подавать! А если я насобираю побольше, то куплю и себе, и вам…
– Я тебе насобираю! – угомонил сына Костя и, едва сдерживал себя от ярости, добавил: – Чтоб я еще подал кому-то…
Он и теперь кипел, ворочая в руках ящик для пожертвований, оставленный «святым отцом»:
– Вот паразиты, нашли на чем наживаться! – и завидев место для отдыха, недалеко от какой-то деревни, попросил: – Ну-ка, останови. Выкину этот ящик, заодно и перекусим…
Я снизил скорость и съехал с дороги на асфальтированный пятачок со столиком и пеньками вместо скамеек. Костя разломал ящик для пожертвований на отдельные дощечки и выбросил в кустарник, примыкающий к большим деревьям.
Мы разложили продукты на столике, перекусили, выпили чаю из термоса и потянулись – хорошо! Площадка была оборудована у края леса, и я предложил:
– Ну, что, пройдемся между деревьями? Выпьем лесного коктейля: подышим хвоей, запахами смолы, зеленью листьев…
– Что мне листья… – ответил Костя. – Вот если б там такой зеленью пахло…
И показал стодолларовую бумажку. Раскрыв сумку, он вытащил из нее пачки зеленых купюр и, точно пасьянс, стал раскладывать их на столике по отдельным кучкам.
– Так ведь деньги не пахнут, – возразил я ему. – Ты что, забыл? Денежные деревья, и те не имеют запаха…
– А что, и деревья бывают денежные?
– Да, есть растения, которые так и называются…
– Ну, да, а вместо листьев на них растут монеты, – добавил Костя и продолжил раскладывать пасьянс из денег. – Ты ведь знаешь, в жизни я люблю только деньги и женщин, на природу у меня любви не хватает…
А я зашел в лес и понял, как наивны были мечтания о лесном коктейле – куда ни взгляни, всюду были видны кучи мусора. Боже, подумалось мне, как мало в людях любви! Растрачивают ее на деньги и страсти, а на природу-матушку любви не хватает, потому и губят ее так безжалостно… Там, где уже не хватает чистой воды, ее продают в пластиковых бутылках. А нехватка чистой природы – ее пакетиками не восполнишь. Разве что пейзажами – на холсте, в рамках из багета…
Деревня, около которой мы остановились, называлась Бесстыжево. Странное название, подумал я, направляясь в ее сторону – захотелось немного пройтись. Каких только названий не встречалось мне на российских дорогах, но Бесстыжево – это название удивило. Ведь недаром говорят: имя каким-то образом связано с судьбой. Оттого и подумалось: какой может быть судьба у деревни, которую назвали Бесстыжево?
На непаханых полях перед ней было полно сорняков, среди зелени этого года была видна и серо-желтая, с прошлого года трава.
А в самой деревне царило полное запустение. Многие дома были заброшены, на некоторых из них крыши провалились, точно в них угодили бомбы. Какие-то дома были заколочены, какие-то стояли раскрытыми настежь. На дворовых участках среди зарослей сорняка проступали то скелеты кроватей с рваными сетками, то помятые рукомойники или дырявые бочки.
И молчание. Ни звука не проносилось над мертвой деревней – слышался только звон от мух.
Я отбросил в сторону кривую палку, прихваченную для защиты от собак. Какие собаки – здесь кошки драной и то не видно.
Внезапно послышался скрип, дверь одного из домов открылась, и на крыльцо вышло некое существо в трусах и тельняшке с длинными рукавами. Это был бородатый, с всклокоченными волосами мужчина. Не сходя с крыльца, он справил нужду в сорняк, подступивший к крыльцу, и, почесав спину о край двери, ушел обратно в дом. Вспомнились рассказы об одичавших кошках из мест, откуда ушел человек: около людей они жить больше не могут. А этот человек – сможет ли он жить нормальной жизнью, среди людей, или ему проще доживать здесь как некое существо?
Выйдя из деревни, я увидел на дороге машину с прицепом, наполовину заполненным железными костями от сеялок и борон, а также бытовым металлоломом – все теми же кроватями с рваными сетками, помятыми рукомойниками и дырявыми, проржавевшими бочками. За кабиной машины был устроен подъемник; с помощью его крючьев и захватов водитель, как рукой, мог закидывать металлолом в прицеп.
Ни в кабине, ни где-то рядом людей не было. Казалось, что машина эта замерла над деревней, ожидая, когда можно будет ехать по ней, как по кладбищу, и не боясь, собирать добычу своими крючьями и захватами. Возможно, она станет выискивать добычу и в домах с крест-накрест заколоченными окнами – эта машина показалась мне падальщиком, из тех, что слетаются к умирающему животному. Оно, это животное, еще живо, но по мере того, как холодеет в нем кровь, как дыхание его становится все реже и реже, падальщики подступают к нему все ближе, и хорошо, если, бессильное защищаться, оно умрет до того, как его начнут терзать…
Бесславной была судьба Бесстыжева. Но отчего – от времени ли бесславного, или имени стыдного?
В десятке километров от Бесстыжева, у поворота на боковую дорогу, мы остановились – купить яблок у пристроившихся тут бабулек.
– Откуда яблочки, мамаши? – спросил у них Костя, точно это имело для него значение.
– Со дна, милок, со дна. Ты что, читать не умеешь? – ответила одна бабулька и кивнула на дорожный знак, на котором под названием населенного пункта было приписано черной краской: «Дно Тихого океана».
– Почему дно-то, – не унимался Костя, – и при чем тут океан?
– Потому что живем на дне, – вставила другая бабулька, в очках. – А глубина его как в океане, глубже и опускаться некуда. Но вам-то что до нашей жизни… Вы на машинах раскатываете…
– Что ж делать, мамаша, – заметил Костя, – каждый сейчас живет как может…
– Вот именно, каждый за себя. Кому интересно, что я, сельская учительница, теперь яблоки продаю, от нужды… А ученики мои пьют: и те, кто хорошо учился, и те, кто плохо. И мы теперь друг друга стыдимся, они – меня, а я – их… Потому что всегда говорила им – учитесь, куда вы пойдете, без знаний. Пошел лишь один, двоечник из двоечников, нажился на фальшивой водке и живет припеваючи…
– И куда он пошел? – спросил Костя.
– В депутаты! Как листовку принесли от него, так мне чуть плохо не стало! На фотографии – морда из чугуна, ручищи здоровенные, и в них авторучка вставлена! Именно вставлена, потому что авторучка для него – как свинье бантик! И теперь мне к нему на поклон идти – чтоб с углем помог, на зиму. Срамота да и только…
– Вот они теперь какие, власти-то наши… – добавила еще одна бабулька. – И вправду срамота…
– Дяденьки, подвезите до Новоселок, – прервала бабулек девочка с длинной косой, в обтрепанном платьишке и полуразорванных босоножках, – подвезите, это недалеко…
Мы посадили ее на заднее сиденье и тронулись с места, но не проехав и двухсот метров, Костя попросил вернуться обратно, к бабулькам. Когда мы опять подъехали к ним, он пошуршал деньгами в сумке и вышел из машины. Я видел, как Дубинский подошел к бывшей учительнице, но что он сказал ей и сколько передал денег, осталось неизвестным.
Вернувшись в машину, он коротко бросил:
– Поехали… – И, чуть помолчав, добавил: – Я только представил, что и моей учительнице сейчас так же трудно…
– В деревне у них все так живут, – вставила слово девочка с заднего сиденья. И по-взрослому спросила-добавила: – А где сейчас живут хорошо?
Девочка оказалась разговорчивой: пока мы ехали до ее Новоселок, успела рассказать о себе многое. Звали ее Кристина, ей одиннадцать лет, а ехала она к тетке, маминой сестре. Та жалеет племянницу и принимает у себя, когда отец сильно ее побьет. Порой родители и не замечают, что дочка по нескольку дней не бывает дома. Колхоз их развалился, они не работают и пьют, а детей – кроме Кристины, у них еще две девочки, пяти и семи лет, – совершенно забросили.
– Папа, – рассказывала Кристина, – так нам и говорит: государство все развалило, пусть оно теперь вас и кормит, и одевает…
Однако пособия, которые государство выплачивает им на детей, родители почти все пропивают. Малыши подолгу бывают голодными, роются на заброшенных огородах или просят ради Христа. Но подают им мало – лишнего в селе ни у кого нет. В школу Кристина ходит неохотно и не всегда, потому что родители ее часто бьют. Сегодня мать обругала малышей дармоедами, и Кристина вставила: чем так попрекать, лучше б вовсе детей не заводить. Отец тогда схватил ее за косу и таскал по всему дому, пока она не сумела вырваться…
– А когда ты ела-то хорошо, в последний раз? – спросил ее Костя.
– В прошлом месяце, у тети, у нее был день рождения…
– Одной-то не боязно ездить?
– А-а, – махнула она рукой. – Мама говорит – хуже все равно не будет…
В Новоселках Дубинский отдал девочке деньги, которые были в ящике для пожертвований.
– Купишь что-нибудь, себе и малышам…
– Ой, спасибочки! Столько денежек у меня и не было! Спасибо вам, дяденьки, всю жизнь за вас буду Бога молить!
Кристина расплакалась; такой и вышла из машины, хорошо, рядом никого не было, а то бы подумали, что мы ее обидели… Но улицы Новоселок были пустынны. Дома, заколоченные или в развалинах, лопухи на участках, сизая плесень на покосившихся заборах – как и в Бесстыжеве, следы запустения были видны здесь на каждом шагу.
Мы проехали по селу и остановились у колодца, чтобы попить – постудить зубы чистой, отдающей мореным деревом водой.
Ох, хорошо! Зубы постанывали, а хорошо! Хорошая водичка, не городская.
– Ну, как водица наша, ничего? Сладкая у нас водица, единственное, что осталось…
Про сладкую водицу заговорил с нами мужчина, с виду – в годах, приземистый и худющий. Волосы на голове были у него точно отбелены в молоке, потому и лицо казалось просветленным, а в глазах явно проступал интеллект – что-что, а его, как говорят, не пропьешь. Вместе с тем на лице мужчины обнаруживалась и бледность, переходящая в болезненные тона, – явный признак алкоголизма. Одежда его своей разностильностью, разносезонностью, а также разной степенью чистоты выдавала в нем неприкаянное, бродячего уклада существо.
Рядом с ним была женщина; в отличие от своего спутника, она была вся темная: и лицом, и одеждой, и взглядом. Видно было, что людей этих объединяло лишь одно – выкинутость из обычной, нормальной жизни. Не выпадение, что случается по несчастью, а именно выкинутость – точно по чужому и злому умыслу. Люди разные, а оказались рядом; так рядом, в одном мусорном баке, оказываются вещи из разных квартир.
В руках у мужчины было старое, но без вмятин, оцинкованное корыто, а у женщины – какой-то сантехнический хобот, вероятно, сифон, из тех, что крепятся под кухонной мойкой.
– Водичка сладкая, нечего и говорить.
– Спасибо на добром слове, – поблагодарил мужчина и вновь повторил: – Водица – это единственное, что здесь осталось.
– Эт-т точно, – вставила женщина и засмеялась: – Даже украсть, и то нечего…
– А нечего украсть, нечего и продать, – продолжил мужчина. – Полсела прочесали, а добыли всего ничего. – Он взял у женщины хобот-сифон, вместе с корытом положил это добро у колодца и спросил, просительно заглядывая нам в глаза: – Как думаете, на два пива потянет?
– Вряд ли, – то ли всерьез, то ли в шутку стал прицениваться Костя. – На два пива не хватит. За корыто – сто грамм самогону, а за сифон ничего не дадут – гайки к нему нет, уплотнительной.
– Какой гайки? Не было там никакой гайки…
– Где не было-то? Откуда добро?
– Семья одна выехала, старики и дочь с ребенком. Столько времени не уезжали, надеялись на что-то. Но все равно уехали…
– И что?
– Что-что… – вступила в разговор женщина. – Окна-двери заколотили и выехали. Говорили, что, даст Бог, когда-нибудь и вернутся…
– Вернутся, – со злой иронией продолжил мужчина, – в другой жизни…
– Только уехали, и на дом их будто коршуны налетели, все вынесли, что осталось…
– Да-а, – протянул мужчина, – изо всех щелей повылазили, шакалья тут много. Все повытащили…
– А из тех, кто раньше уехал, – спросил я, – никто так и не вернулся?
– Кто ж сюда вернется… – ответила женщина.
– А эти двое, – возразил мужчина, – военный и гаишник? Они-то вернулись…
– Да они когда уезжали-то? Еще с прежних порядков, тогда и страна-то была другая. Гаишник-то, считай, опять не здешний…
– А военный?
И они заспорили. Выяснилось, что за последние годы в Новоселки вернулись лишь двое из местных.
Один приехал из города, после развода с женой. Хотел на земле прокормиться; завел было хозяйство, скотину, да не заладилось у него – нелегкое это дело. Теперь кормится на дороге – гаишником. Да что взять с местных водил, из деревень, – они и сами еле перебиваются. На машинах ездят для нелегких своих дел, лишнего у них нет и не допросишься. Потому гаишники, как голодные волки в зиму, «нападают» в основном на транзитников, да на городских; тем и кормятся. И хорошо, видно, кормятся – по слухам, новосельский гаишник отстраивается в каком-то селе покрупнее.
А второй – военный-отставник, служил где-то в горячих точках. От взрыва снаряда его контузило; засыпанный землей, он долго пролежал без чувств, а потом пробирался к своим: где шагом, где вперебежку, а где и полз, сторонясь вражьих глаз, по чужой каменистой земле. И мечтал: дай Бог, выберется живым, вернется в родные Новоселки и будет жить на своей земле – на ней, родимой, и для нее. А она-то о нем позаботится, ведь только мысли о ней и дали ему силы выжить…
Родной дом его был в запустении, на участке при доме – свалка: соседи не один год выливали сюда помои, выносили мусор, пока сами не разъехались кто куда.
Он расчистил участок, отремонтировал, насколько можно было, дом, а на будущий год зарегистрировал фермерское хозяйство «Новая жизнь» – по имени колхоза, который хозяйствовал раньше на местных угодьях.
Новые времена стали для этого колхоза проживанием старого добра. Последний урожай в большей части был отдан председателем за какие-то – по бумагам – долги. Но долгов этих было столько, что плати их, не плати, легче все равно бы не стало.
Потому и не верили в колхозе председателю – чем кому-то, лучше б людям своим отдал, в счет зарплаты, ее-то, и без того мизерную, с прошлого года не выплачивали. И все шушукались о председательских хоромах, которые на имя тещи он строил недалеко от райцентра. Широко расстраивался председатель: за проектом дома ездил в Прибалтику, а кирпичи на его стройку привозили аж в целлофане.
Несколько штук этих кирпичей оказались в Новоселках. И по форме, и по фактуре таких в селе сроду не видели. Набравшись смелости, несколько колхозников заявились в правление: что за дела, председатель, ответь прямо: себе – кирпич в целлофане, а нам – шиш в масле? Председатель послал их – по прямой и, будто в обидах, взял какие-то неотгуленные отпуска и уехал – хоромы достраивать. А вернувшись, ловко переизбрался; ох, и поил же он своего преемника – чтоб принял хозяйство. Через неделю преемник надумал вернуть ему печать и ключи от сейфа, но бывшего председателя и след простыл, выехал из села со всеми пожитками.
На том и скончался колхоз «Новая жизнь».
А фермерское хозяйство «Новая жизнь» постепенно разрасталось – отставник-военный нанимал вчерашних колхозников, да только странные устроил порядки – на работе требовал работу, да чтоб не пьянствовать, и совсем уж дело немыслимое – не воровать. Взамен два раза в месяц аккуратно, день в день, выплачивалась зарплата – для сельчан это вовсе было в диковинку. Но и доставалось порой его работникам, особенно алкашам.
– Я, – говорил им отставник, – на войне контуженый. Бить буду, пока не очухаетесь, и ничего мне не будет…
Ему и прозвище дали: «Контуженый», но уважать уважали: и потому что был свой, из местных, и за любовь к своей земле. Ведь он и глинку местную решил использовать.
С прежних времен было известно, что рядом с селом есть глина, годная для выжига кирпичей. Однако никого это не заботило. В самом деле: к чему местная глинка, если думы о кирпичах в целлофане и строительстве на чужой земле? Но Контуженый этой глинкой буквально бредил!
К кому только не обращался с проектом кирпичного завода, кого не вывозил на место… И говорят, дали ему кредит на завод. Первые кирпичи из родной глинки пойдут в стены его нового дома. А как построит дом – справит новоселье, в Новоселках оно будет первым за многие годы…
– Выходит, есть-таки перспектива у села, – сказал Костя. – Но люди все равно уезжают…
– Устали они. Столько лет запустения… Нам бы людей – таких, как Контуженый, с ними и село восстановится…
– Хорошо говорите, – отметил я. – Вам бы в газетах печататься…
– А я и печатался – в районке, когда клубом заведовал; теперь в нем трактир… Много написал и заметок разных, и статей. До сих пор иногда чувствую в себе этот зуд… Вот описать хотя бы один наш сегодняшний день. Как плакали мы, провожая тех, кто уезжал… Плакали – пока машина их не скрылась за поворотом. А потом бросились отдирать доски на только что заколоченном доме. Хорошая иллюстрация для очерка?
– Кстати, об иллюстрациях, – прервал я его. – А вы бывали в Бесстыжеве? Это недалеко отсюда.
– Как не бывал.
– Странное название…
– Да, похабно звучит, ничего не скажешь.
А ведь раньше оно было Бестужевом…
Возможно, эта деревня принадлежала одной из громких дворянских семей. Фамилию Бестужев, по словам бывшего завклуба, до сих пор имеют многие ее выходцы. Но в советское время все поменялось. Рассказывали, фамилия эта мешала одному партийному деятелю: никак не выдвигали его на вышестоящую должность – нельзя, говорили, с такой фамилией да на такую должность. Тогда он взял фамилию жены, не очень, кстати, благозвучную, и занял-таки вожделенное кресло. А потом добился, чтобы изменения произвели и в названии самой деревни. Так она и стала Бесстыжевом. Хамское, конечно, имя, но для продвижения по службе это было лучше, чем сомнительное Бестужево...
Занимательную историю рассказал мужчина. Мне опять увиделась эта деревня, с неким существом в трусах и тельняшке; увиделась и Кристина, сбежавшая от пьющих с безнадеги родителей, и село, оплакавшее еще один опустевший дом и тут же разграбившее его руками своих несчастных жителей. Эти виды казались впечатляющими и впрямь могли стать иллюстрациями к серьезной публикации.
Между тем бывший завклуб продолжал свою мысль об очерке:
– …А главное, я спросил бы в нем – разве нельзя было избежать такого развала? Ведь и бомбы не сбрасывали на село, и войска вражеские через него не проходили! Кто же обрек наше село на разорение, кто опустил его в такую яму, глубже которой только…
– …Дно Тихого океана, – вставил я, припомнив надпись под названием деревни, в которой жила Кристина.
– Чтобы очерк этот, пусть и задним числом, хоть кого-то бы заставил покаяться. Да надежды на это – с гулькин нос...
– Тогда пошлите его президенту… – предложил Костя.
– А на конверте, – добавил я, – так и напишите:
«Президенту со дна Тихого океана…»
Свидетельство о публикации №202112300129