Глава четвертая. Наследство уральского феномена

   И в самом деле, заядлым нумизматом был этот зам по режиму. Раньше он работал в колонии где-то в центре России, покупать монеты возможности у него были. И не только покупать… Неизвестно, за УДО* ли, или за какие-то в режиме поблажки, доставили ему в зону пару золотых червонцев, еще царской чеканки. На том он и погорел. Дело замяли, а нумизмата в погонах отправили служить на Северный Урал, в зону, где сидел Алексеев. И тут Московская олимпиада. Кто марки собирал — для них серии особые выпустили, а для нумизматов — монеты памятные, из драгоценных металлов в том числе. И загрустил наш режимник — что за коллекция, без олимпийских монет…

Серьезные люди в колонии давно хотели навести с ним мосты и, прознав о его грусти, решили сделать ему подарок. Да где там: обычные монеты приобрести было можно — в крайнем случае прапоров бы попросили, что водку доставляли в зону, они б достали. Съездили бы в область, покрутились вокруг этих собирателей ненормальных…

Но монеты из золота — это было уже слишком, прапорам не под силу. Что делать? Думали, прикидывали — и тут выяснилось, что бесконвойник Поплаухин, кочегарящий в поселке при зоне, сидит за незаконные операции с благородным металлом. В прикиде ягодника его задержали в местном электропоезде, но вместо ягод на дне его корзины обнаружили изрядное количество рыжего металла — как в песке, так и в камешках-самородках. А в гараже у него нашли несколько отливок диаметром с хоккейную шайбу, только тоньше. Там же, в гараже, были обнаружены и формы для отливок, и самодельный тигелек, на котором, видно, и плавилось золото. На следствии Поплаухин выставил себя старателем-одиночкой, хотя по весу найденного у него металла можно было предположить, что наработала его целая артель, либо этому одиночке открылся очень богатый золотоносный участок.

Следствие так и не установило, ни где добывалось золото, ни куда оно уходило: Поплаухин либо валял Ваньку, либо молчал как партизан.

В отряде кочегар вел себя тихо и неприметно, пожалуй, даже слишком тихо и неприметно. Был слух, что место в кочегарке он купил — и недешево, однако рассчитался не сразу, точно кочегарка давала ему какой-то доход. И решила братва за тихим кочегаром этим понаблюдать. Выяснилось, что сменщиком у него был какой-то ну чистый доходяга — все болел да болел, и приходилось Поплаухину дежурить за него смену за сменой…

Недавно он кочегарил аж пять дней подряд.
И тут стало известно, что у одного вольняшки*, работающего в гараже колонии, Поплаухин попросил достать «царскую водку» — азотную кислоту, понадобилась для какого-то ремонта в кочегарке. Братва навела справки — «царская водка» используется для очистки золота от примесей. Оперативники колонии могли бы позавидовать, как слажено и четко сработала «опергруппа» из трех бесконвойников, заставших Поплаухина непосредственно в момент плавки золота.

Через некоторое время нумизмату в погонах через его агента, перевербованного зэковской контрразведкой (сиречь двойного агента), была передана олимпийская монета из благородного металла. И всем было хорошо, за исключением кочегара: режимник сразу понял, что монета кустарная, а уж кто мог ее отлить, выяснить труда не составило. Поплаухин загремел в ШИЗО*, где, как и на следствии, ему устроили допрос, только теперь это был допрос с пристрастием. Вел его все тот же двойной агент. Обе стороны, которые он представлял — и зам по режиму, и авторитеты зоны — были уверены, что у Поплаухина есть золотишко, прикопанное-припрятанное еще со свободы, а может, и добытое во время тихой работы в кочегарке. Цели допроса были конкретные: установить места хранения этого золота и где оно добывалось. Помогали двойному агенту подручные из отрицаловки — завсегдатаев ШИЗО.

Представитель обеих властей зоны и его подручные делали свою работу усердно. Из камеры доносились крики; некоторое время, следуя полученному от режимника указанию, ДПНК*  не вмешивался. Избиение остановили лишь тогда, когда стало ясно: «дознаватели» явно перегибают палку. Тихого кочегара перевели в другую камеру; в ту ночь в ней находился всего один человек. Это был Алексеев.

Наутро Поплаухин скончался; Алексеев был последним, кто мог разговаривать с ним и кому он мог поведать перед смертью все свои тайны. Поэтому и зам по режиму, и авторитеты зоны очень интересовались, что говорил в часы свои последние человек, о котором стали потом ходить легенды.
— О природе местной все говорил, — отвечал Алексеев на обращенные к нему вопросы. — Места, мол, тут красивые, особенно реки и быстрые, чистые, как слезы, ручьи, стекающие в низины. Если прислушаться, эти ручьи могли бы многое рассказать: где протекали, через какие расщелины в горах пробивались, с какими рудами по пути целовались. После освобождения хотел в этих краях остаться. Срубить избушку у такого ручья и разговаривать с ним долго-долго. Даже место присмотрел…
— Где это место? У какого ручья? — выспрашивали «дознаватели». — Названия какие говорил, как добираться от зоны?
— Как же, называл. Талица, кажется… — Алексеев вспоминал добросовестно, будто не понимая, что на самом деле тычет пальцем в небо: талицей можно назвать любой незамерзающий ручей. Сколько есть и уральских речушек, деревень да поселков, которые так и называются: Талица. Даже город есть с таким именем…
— Да, вот еще, — добавил Алексеев. — Он говорил, что в Подмосковье собирался…
— Как в Подмосковье? Какое Подмосковье, если у него еще два года сроку?
— Не знаю… Поплаухин поспорил с кем-то, что и в тамошних речках золотишко намоет. Но при условии, что его подменят здесь, недельки на две…

Алексеев бил без промаха: он знал, что в кочегарке нашли довольно крупную карту Подмосковья, и некоторые речушки на ней были отмечены красным карандашом.
— Жалел, что промахнулся с монетой, форму изготовили плохую… Он ведь не ювелир, он старатель, старатель от Бога: золото, говорил, по запаху чуял и находил его там, где другие проходили, не останавливаясь. Одним словом — феномен…
— А как смерть подступила, что сказал-то он, напоследок?
— Что-то сказал, но я не расслышал, — уклончиво ответил Алексеев…

Так и получилось, что его втянуло в историю, молва о которой быстро перешла границы колонии, а позже настолько обросла легендами, что зэка-старателя стали называть уральским феноменом. В какой-то степени обросла легендами и личность самого Алексеева. В одной из легенд, озвученной зэками прибывшего в их зону этапа, говорилось, что перед смертью феномен поведал Алексееву свои тайны и, выйдя из колонии, тот стал богатым, как Монте-Кристо.

Между тем Алексееву еще предстояло досиживать срок…
Спустя пару месяцев после освобождения он оказался невдалеке от мест, где отбывал свой последний срок, а значит, и от мест, где добывал золото легендарный зэк-старатель. И однажды, когда Батов стал допытываться, зачем все-таки ему надо было сюда возвращаться, Алексеев сказал: «Золото хочу найти, человек один завещал. Найду — стану, как Монте-Кристо…» И рассказал про зэка-старателя. Не все рассказал и не всю правду — в расчете, что рассказ его будет принят как шутка…

Батов, однако, шуток не понимал. Тем более и Алексеев повел себя как-то странно: забрался в Кедровку и либо в лесу торчит, либо дома что-то пишет-маракает: то ли маршруты прикидывает, то ли барыши подсчитывает…
— Ах, вон, оказывается, в чем дело, — выдохнули на «сто первом километре», когда Батов рассказал им о своих подозрениях. Поведение Алексеева было таким странным, но теперь все, наконец, становилось понятным и весьма и весьма интересным.

Запросили «сидельцев», и оказалось, что рассказ о зэке-старателе имеет полное подтверждение. Более того, за годы, прошедшие со дня его смерти, легенда о нем обросла такими подробностями, что на «сто первом километре» буквально за головы схватились. Особый интерес представляло то, что ключ к своим тайнам феномен мог передать некоему зэку, который помог ему в последние часы жизни. Сомнений не оставалось: наследником уральского феномена и был Алексеев. Крошечную часть этого наследства Батов сам видел у него в Кедровке. «Представьте, камень размером с кулак, весь усыпанный золотыми цилиндриками…»

На самом деле это был камень с вкраплениями пирита — Алексеев нашел его в отвалах вокруг старого отработанного карьера, обнаруженного им в тайге. Из всего, о чем успел рассказать Поплаухин, Алексееву запомнилась лишь его фанатичная вера в свой фарт, в старательскую удачу. Зэк-старатель готов был спорить, что намоет золото в любой песчаной речушке — даже в Подмосковье. «Я б в Москве киркой уран нашел при такой повышенной зарплате…»* — в отличие от героя Высоцкого, Поплаухин готов был мыть золото ради идеи…

В эти месяцы на Урале, с конца лета и всю осень, в поисках ягодных клондайков он немало походил по местным лесам и уже знал, что такое страсть и азарт собирателя. С замиранием сердца Алексеев останавливался у бьющих из горных расселин ручьев, около мест, где старатели пытали свое счастье. Смотрел на ушедшие в песок лотки, в которых явно промывалось золото… Прислушиваясь к себе, он сознавал, что и в старательство, едва освоив его азы, окунулся бы с головой…


— Я вам так скажу, — закончил свой рассказ Алексеев, — золота в этих краях на всех хватит. Кое-что из того, что поведал мне Поплаухин, я проверил…
— А заначки его? — перебил его Стас.
— Какие заначки? — прикинулся непонимающим Алексеев.
— Ты ваньку-то не валяй. Золото его откопал? Песок, самородки?
— Стас, о чем ты говоришь…
— Иван, ну-ка пощекочи его.
— Это что, — встал с места Иван. — Это мне раз плюнуть…

И резко, но не сильно всадил Алексееву нож в правое плечо — точно укол сделал шприцем.

Алексеев схватился за плечо и почувствовал, как через разрез пальто стала поступать горячая кровь.
— Молодец, Ваня, рад, что не ошибся: как увидел тебя, так и понял — из этого парня получится хороший мясник. Только руки-то мои, Ваня, пожалей, мне ими еще золотишко мыть. Головой-то хоть немного подумай… И ножичек-то убери, для меня он аргумент небольшой. Мне, брат, такое приходилось выдерживать, что эти упражнения с ножичком покажутся не больше, чем укус комара…

Алексеев не играл — боли физической он не боялся. Не самое страшное она испытание — по сравнению с душевными страданиями… Ему не раз приходилось собирать себя, всю волю и весь разум, на преодоление каких-либо испытаний, тягот или просто боли. При этом он говорил себе: «Я все выдержу!» и повторял эти слова раз за разом. Точно средство для обезболивания, они теснили из головы отчаянные сигналы о боли, которые нервы его посылали в мозг…
Вот и сейчас, в лесу, у корня вывороченной сосны, он точно обезболивающим стал накачивать себя: «Я все выдержу…» — и уверенность в этом все возрастала и возрастала. А на лице его читалось: у меня на руках все козыри; эта партия будет за мной, даже если станем играть в палача и пленника.
— Молодец, Батя, хорошо держишь удар, — несколько наигранно произнес Стас: видно было, что спокойствие Алексеева его озадачило.
— Стас, а чего мне переживать? Чего боятся — смерти? Так я видел ее глаза, сам просился к ней, да не взяли. Сказали, поживи еще, доделай, что не сделал. Не затем же вернули меня с того света, чтоб так бездарно, буквально в нескольких часах ходьбы от цели, снова выпихнуть из жизни…

Стас и Иван со значением посмотрели друг на друга: не зря, мол, стараемся, значит, и мы недалеки от цели.
— Про несколько часов ходьбы — это ты позже расскажешь, и подробно. Может, и вместе сходим, посмотрим, что за Клондайк открыл тебе наш брат-сиделец. Но это потом, не сейчас. Потому что сейчас, дорогой Монте-Кристо, ты должен выдать нам золотишко… А четверть тебе останется, будет у нас на хранении. Ашот сказал, а я передал. На то я у него и Смотрящий, сам говорил…
— Так я вам и поверил…
— Ох, Батя, как я тебя понимаю… — нарочито вздохнул Стас. — Но и ты нас пойми. Не к цепям же тебя приковывать, чтоб не исчез как призрак. А отдашь золото — куда тебе исчезать, зачем? Без документов, без денег, да под вышаком… Вот и перезимуете в тайге, вместе с Ваней. С весны и начнете мыть. Но мы тебя не заставляем… Не захочешь с нами промышлять, так сиди, пиши свою лабуду, если и в самом деле клинит на этом…
— А как же убийство? Чемоданчик и побрякушки Малого, на меня повешенные…
— И за это не беспокойся. Скажешь, чемоданчик тебе Малый подсунул, а за побрякушки оговорил, себя ограждал. Если надо, он и от своих слов откажется… Шкуру ему теперь надо спасать…
— И задницу! — угрюмо вставил Иван. — Нас под удар поставил, по стольким делам…
— На себя примет: и банкира, и другие дела…
— Охота ему будет — под вышак идти… — засомневался Алексеев.
— Скажет, не он убивал, на шухере был, а что было на хате, ведать не ведает…
— Попробует не сказать — в камере его на куски порежут, — добавил Иван. — И тебя порежем, если дурака гнать будешь…
— Ну что, Батя, договорились? Свои все-таки люди. А бабу не поделили — это бывает, потом и помнить о том забудете…
— Кстати, о бабе. Надежда-то где сейчас…
— Я же сказал, забудь ты про нее… Ну, хочешь, мы тебе платок ее подарим, на память? Иван, дай ему платок, пусть успокоится…

Подручный Стаса достал из рюкзака платок, в котором была сегодня Надежда.
— А сама она где? — в сердце Алексеева защемило…
— Да что тебе до нее? — ответил Стас. — Была баба и пропала. Не захотела по-хорошему, вот и осталось от нее — один платок…
— Все, нету ее, — сказал Иван, — и точка. Эка невидаль — бабы не стало. Мало что ль их мрет каждый день…
— Она что — умерла?
— Умерла, — раздраженно ответил Стас. — И для тебя умерла, и для нас, и для Ашота. И хватит о ней. Давай выкладывай, где золото, а то Ваня уж по ножичку заскучал…
— Эт-т точно, — подхватил Иван, — мы с ним друзья давние…
— Банкира, между прочим, он этим же ножичком…
— Ну и жирный был — как кабан… — Иван произнес эти слова тоном, не оставляющим ни капли сомнения: ему и в самом деле было все равно, человека ли резать, или свинью…
— Кстати, дай-ка ему подержаться за этот ножичек, — Стас взял из рук Ивана нож, вложил его в связанные руки Алексеева, сжал его пальцы на рукоятке, разжал обратно и завернул нож в небольшой платочек. — Ну вот, еще одна улика против тебя. Если вздумаешь упрямиться, она легко попадет к ментам, они-то и установят, что именно этим ножом был убит товарищ банкир. И тут — о чудо! — отпечатки-то на ноже — известные! Менты аж лопнут от радости — так им знаком твой узорчик. И дело быстренько закроют — за смертью подозреваемого…
— Эт-т ты хорошо придумал, — заулыбался Иван. — Мы будем ни при чем, а чтоб резать, у меня еще один нож найдется, перочинный… Стас, давай я и этого кабана начну резать. Хочется посмотреть, как дальше он будет геройствовать… Я его долго буду резать, по кусочку, а потом — в яму из-под этого корневища, чтоб звери его дерьмом не отравились. И бабу его туда же бросим…
— И то верно, — пристально глядя на пленника, сказал Стас. — Они ведь хотели быть вместе…


Алексеев понял, что Надю убили, что ее больше нет, но все не мог в это поверить. Внезапно ему послышались какие-то звуки — где-то рядом, недалеко. Может, это Надя? Живая? И пытается подать ему голос?
— На-а-дя-я-я-я! — громко, как только мог, закричал Алексеев. — На-а-дя-я-я-я! Я зде-е-е-есь!

Он вскочил на ноги, ударил Ивана связанными руками, сшиб Стаса с ног и побежал в сторону подступавших к костру деревьев…
— А-а! А-а-а! — истошным голосом вдруг закричал Иван. — Это медве…

Страшный рев заглушил его голос, и Алексеева точно приморозило к месту. Он повернулся лицом к костру и увидел громадного медведя, вылезающего из ямы под корнем упавшего дерева. Очевидно, в яме этой и была его берлога. Алексеев прислонился спиной к ближайшему дереву и, не сходя с места, наблюдал, как разбуженный зверь поднялся на дыбы и с ревом пошел на людей. Один из них, Иван, вытащил из костра горящий полешек и бросил в сторону зверя. Да неудачно — полешек пролетел мимо, а Иван, споткнувшись, оказался прямо у ног медведя.
— Стас, помоги!

В ответ раздался выстрел — это второй бандит выстрелил из пистолета и, похоже, попал. Медведь взревел как-то жалостно, а на левой лапе, в верхней ее части, показалась кровь. «Значит, его ранили… — холодно заметил про себя Алексеев. — Сейчас они пожалеют об этом».

То, что произошло дальше, предвидеть было нетрудно, но смотреть — страшно.
— Ста-а-а-с! — закричал Иван. Да поздно: через считанные секунды голова его превратилось в одно кровавое месиво — не разберешь, где лицо, где лоб, где затылок. А медведь все бил Ивана тяжелыми когтистыми лапами, а затем раскрыл свою страшную пасть…

«Минуту назад он грозился резать меня на куски… Да, Ваня, не знал ты, что за меня есть кому в лесу заступиться…»

Потом снова раздался выстрел, но на этот раз Стас промахнулся. Медведь повернулся на звук выстрела и опустился на передние лапы; Алексеев заметил, что левую лапу он поджал чуть кверху. По всем канонам зверь должен был броситься вслед за убегающим человеком, и, если б не оружие, участь Стаса была бы предрешена: медведь догонит человека, даже если он чемпион по бегу.
— Стой! — закричал Алексеев. — Не беги! — И уже спокойней добавил: — Пусть человек уходит, так будет лучше…

Медведь повернулся на его крик, увидел прислонившегося к дереву человека, сделал несколько шагов в его сторону и снова поднялся на дыбы. Он быстро-быстро дышал, а глаза его были полны яростью. Алексеев вгляделся в эти глаза: влажные, без зрачков, а вокруг них — светлые отметины; показалось, что и эти глаза, и светлые отметины вокруг них он уже видел.

«Ба, — воскликнул Александр, — да ведь мы знакомы! Здорово, брат! Помнишь, виделись с тобой —
в конце лета? Столкнулись нечаянно, в кустарнике, я был с одной стороны, а ты — с другой…»

Возможно, и медведь узнал Александра — из глаз его исчезла ярость, а взамен появилось спокойное удивление. По левой лапе его текла кровь. По руке Александра — тоже. Медведь потянул носом, обнюхал человека и вздохнул — то ли от боли, то ли еще от чего. И человек, и медведь, оба раненые, только что пережившие сильнейший стресс, теперь смотрели друг на друга как старые знакомые и, переводя дыхание, будто обменивались короткими фразами:

«Помню, брат, помню… Видал, что тут делается, в лесу… — будто говорил медведь. — Никакого покоя нет, даже зимой…» 
«И не говори, — отвечал Александр, тоже, наверное, будто. — Не больно тебе? Ничего, рана у тебя пустяковая, заживет. Но не сразу, ты уж, брат, потерпи…» 
«Что делать — придется терпеть… Ты-то как теперь?»
«Да так, хорошего мало…»
«Тоже, смотрю, ранен…»
«И мне досталось. Но, кажется, не так серьезно. Ничего, брат, как-нибудь заживет…»
«Да, как-нибудь надо это пережить…»
«Переживем… Спасибо тебе, даже не знаю, что б со мной было…»
«Да ладно, чего там. Не бери в голову, брат…»
«Хорошо хоть снова увиделись…»
«Да, хорошо…»
«Может, и свидимся еще, брат…»
«Кто знает, брат, может, и свидимся…»

Оба раненых, и человек, и медведь, были спокойны. Позже, но уже без слов, им и в самом деле доведется свидеться… Но теперь «братья» посмотрели по сторонам, вздохнули на прощанье — и каждый пошел своей дорогой. Медведь ушел в глубь тайги, в снежную зимень леса, а человек — на выход из тайги, в мир людей.

Темной ночью Алексеев постучался к Плетневой, рассказал обо всем, что случилось, и распорядился насчет своих рукописей. Тетради с повестью попросил выслать Андрею Михайловичу, бывшему редактору многотиражки, а дневники куда-нибудь спрятать — подальше от чужих глаз. Перевязав раны, он переоделся в одежду Кирилла Кириллыча. Ему не было и сорока пяти, но в этой одежде, ссутулившийся, с почти седой головой и бледным от потери крови лицом, он напоминал Кириллыча — того старого, с зеленым чемоданом в руках, человека, каким впервые он увиделся Алексееву — на сборном пункте оргнабора, в начале этого года. Алексеев пожалел, что Кириллыча не было в эту ночь у Плетневой — он работал в третью смену.

Большую часть денег, полученных за проданные накануне шкурки, он оставил Плетневой. Сказал, к чему они ему, в тайге, а ей понадобятся — на новую одежду Кириллычу, на продукты — Алексеев опустошил ее холодильник и столы, набив рюкзак съестным; кроме того, он взял у нее простыни на перевязки, лекарства и кое-что из того, что необходимо для длительного пребывания в зимней тайге…

Попрощавшись с Плетневой, бывшей учительницей, которую мир людей свел с ума, Алексеев ушел в лес, подальше от этого мира.


К рассвету он снова пришел на место вчерашних событий.
На снегу было много следов: и людей, и зверя. Темнела яма, уходящая под корни упавшей сосны. Остатки костра были присыпаны снегом, а недалеко от костра лежали останки человека. Стас называл его Иваном, деревенским сыном, Алексеев прозвал мясником.

Стараясь не смотреть на то, что раньше было лицом Ивана, Алексеев проверил его карманы — никаких документов в них не оказалось. Да, выходит, Стас ошибся — им не дано было подружиться; даже фамилия его и та осталась неизвестной, потому и после смерти он так и останется в розыске. За кого же примут тогда этот труп?

Алексеев задумался, потом достал из кармана целлофановый пакет со своим паспортом, вложил в него немного денег и квитанцию из заготконторы, выписанную на его имя, и спрятал этот пакет в одежде Ивана.
      
     Спустя неделю по этому паспорту, квитанции из заготконторы да по отпечаткам пальцев на рукоятке ножа, обнаруженного поблизости, было установлено, что найденный в лесу труп является останками Алексеева, неоднократно судимого преступника, разыскиваемого за совершение убийства. И розыск Алексеева был прекращен.