Глава пятая. Предупреждение ястреба

Глава пятая.
Предупреждение ястреба.


Это не новость — прятаться в тайге, по рыбацким или охотничьим избушкам, беглому бородатому люду (отпустив бороду, Алексеев изменил внешность). Не новость их и отлавливать: лесозаготовители, егеря или охотники не замедлят сообщить кому надо о подозрительном незнакомце. И рассказывай потом, что ты Петя Иванов: отпечатки пальцев беглеца заменят и паспорт его, и метрики, и приговоры судов — все, какие были. Потому-то волчьи следы на снегу настораживали Алексеева меньше, чем широкая охотничья лыжня — человек был для него опасней зверя. Но Маркиз считал наоборот: от волчих следов шарахался, поджимая хвост, а на лыжню выбегал с охотой и поскуливая. Всем видом он стремился показать Алексееву, что вот они где — люди, надо их догнать, с ними будет безопасней и сытней. Одним словом, перестали они понимать друг друга — и расстались: Алексеев кивнул ему: ладно, мол, беги по этой лыжне, может, тебе и повезет. Только будь осторожней — знаешь ведь, разные бывают люди, не дай Бог, пристрелят …

Но сам смерти не боялся — слишком часто она ходила с ним рядом. Иногда, в минуты слабости, ему хотелось даже призвать ее — да приди же скорее! — так уставал он от собственной жизни, а в душе поднимались волны: «Все, больше не могу…» В колонии он собирал в такие моменты силы и шел в изолятор: «Оформляй в камеру, — говорил дежурному, — пробки перегорели. Только не спрашивай ничего, душа болит. Пиши — полный отказ…» И каменный мешок заменял могилу, куда для успокоения так рвалась его душа…

В лесу нет каменных мешков, но для могилы мест — сколько хочешь: найти хотя бы старое, поваленное дерево и забраться поглубже в яму из-под вывороченных корней…

В первые недели его лесной жизни, когда он прятался по тайге, страдая от ран, холода и голода, не раз поднимались в нем эти волны: «Все, больше не могу...» Недели две удалось ему пожить спокойно в одной из охотничьих избушек — она приметилась ему, когда он еще жил в Кедровке. Но в один из дней он проснулся от голосов людей. Дверь с шумом отворилась — палка, которой он, как щеколдой, закрыл изнутри дверь, сломалась, и в избушку зашли двое мужчин. Алексеев замер, сжавшись в комок и стараясь не дышать, а в ушах так громко стучало, что казалось, этот стук слышат и люди. А они тем временем скинули на пол рюкзаки, расчехленные ружья, патронташи и затащили в избушку лыжи. Засветили свечку на столе и наставили на него провизии и несколько бутылок.

По пьяным нотам в разговоре стало ясно, что по дороге сюда охотники уже прикладывались, и, наверное, не раз, к бутылке. В избушке они вылили в себя еще пол-литра, закусив колбасой и тушенкой из стеклянной банки. Судя по провизии на столе, Алексеев прикинул, что заявились они, скорее всего, только на выходные: это хорошо, потом снова можно будет пережидать здесь зиму. Возможно, больше они сюда и не заявятся. Сразу видно — не профессионалы: не поняли, что дверь заперта изнутри, посчитали, видно, что пристыла льдом. Так беспечно зашли, побросав ружья и вещи на пол, — толком не осмотрелись, не заметили даже, что в печи были еще горячие угли.
И сразу за бутылку… Алексеев знал таких горе-охотников: выйдут с ружьями в лес — на километр или два вглубь, больше терпения не хватит, найдут пенек пошире, выставят на пенек бутылку, и пошла «охота». Раз! — «выстрелили» по первой стопке, еще раз! — «выстрелили» по второй… Таким только пображничать, подурковать на природе, куда им до серьезной охоты. Хотя тушенка на столе — собственного изготовления: «Хороший был лось!» — мелькнуло в разговоре пьяных, с заплетающимися языками, охотников.

Когда они вышли из избушки за дровами, Алексеев быстро собрал свои вещи в рюкзак, налил полный стакан водки и выпил, закусив на ходу хорошим куском колбасы. Затем он умыкнул со стола банку тушенки, полбатона хлеба и пачку сигарет, тем самым совершив последнюю в своей жизни кражу, и осторожно приоткрыл дверь наружу. В лесу смеркалось, голоса горе-охотников раздавались где-то позади избушки, и Алексеев, не теряя времени, быстро побежал по лыжне в противоположную сторону.

До ночи он бродил по лесу, шарахаясь от криков испуганных птиц, потом нашел тихое местечко, закрытое от ветра упавшим деревом, с огромным, высоко вздернутым вверх корневищем. Притоптав снег, разжег костер и долго отогревался. Мороз был несильный, градусов пятнадцать, не больше, алкоголь в крови морил ко сну и в то же время пугал: не дай Бог разоспаться у потухшего костра, не заметишь, как начнешь коченеть… Тут и пошло на него волнами: вот и хорошо, что можно заснуть и не проснуться! Зачем ему такая жизнь? Долго ли попрячешься в зимнем лесу? Продуктов осталось совсем немного, в Широковск что ль возвращаться — прямиком в ментовку? В каменный мешок с видом на вышку? Ну нет, лучше уж сразу — в могилу!

И он сдался. «Все, больше не могу!..» — только это прорывалось в его сознание. А могила — вот она, в яме из-под этого корневища, забраться только в нее поглубже…

Решительно поднявшись с места, он начал разгребать снег из-под корневища, отгибая в стороны длинные, но гибкие и мохнатые хлысты корней, пока один из них не спружинил ему прямо в голову, и так сильно, что его отбросило назад, хорошо еще, шапка приняла на себя удар.

В первый миг Алексееву показалось, что это какой-то зверь ударил его сильной, с густой шерстью, лапой. «Медведь!!!» — как искра, промелькнула мысль. Он резко отскочил в сторону, но поняв, что ошибся, без сил прислонился спиной к дереву. Дрожащими руками вытащил сигарету, закурил. Сердце в груди постепенно успокаивалось, стихали и бушевавшие в сознании волны, и теперь он уже почти трезво, взвешенно стал прикидывать, как проникнуть-таки в яму, выбранную им для могилы… И вновь помешала мысль о медведе: представилось, что в этой яме и на самом деле могла быть берлога с погрузившимся в спячку зверем. Возможно, даже тем самым медведем с белыми отметинами вокруг глаз, который совсем недавно спас Алексеева от рук бандитов. Едва, может, успел заснуть, а его снова тревожат. «Чего доброго, еще станет шатуном», — подумал Алексеев и поспешил уйти подальше от этого места.

Так и получилось, что не прямо, одной только мыслью о себе, медведь с белыми отметинами снова спас Алексеева.

Впереди им предстояла еще одна встреча — последняя…


Новый год он встречал хорошо. Весь день 31 декабря Алексеев шел по зимнику, проложенному в седой тайге. Куда шел — точно не знал, предполагал лишь, что выйдет на лесной участок, с опустевшими на праздничные дни вагончиками. Две машины уже проехали мимо, он их не особенно и сторонился: праздник у людей впереди, что им до одиноких прохожих. А третья машина — вахтовка — остановилась.
— Привет аборигенам! — высунулся из кабины улыбающийся, в ушанке из волчьей шкуры, мужчина. — Садись, подвезем!
— Спасибо, я и так дойду…
— Тебе куда надо-то, абориген?
— А вам?
— Нам до ближнего перевала, а там налево. А тебе куда?
— Мне прямо…
— Ну так садись! А не то до Нового года пешкодралить будешь…
— Мне не привыкать…
— Вот, сразу видно — наш человек! Ну, забирайся в фургон…

Это были газовики, ехавшие на вахтовый участок, там им и предстояло встречать Новый год. Народ веселый — давно не слышал Алексеев столько разных историй и анекдотов. На полу фургона — ящик водки, на столе — стаканы и апельсины. Весело было среди этих людей. Алексеев и не заметил, как вахтовка свернула налево, а в кабине машины про него вспомнили, лишь когда приехали на место.
— Вот это да! Про аборигена-то мы забыли! — увидев его, взмахнул руками мужчина в волчьей шапке, видимо, это был бригадир.

Тем временем начинало темнеть. Алексеев дал уговорить себя провести новогоднюю ночь вместе с ними и обещал не думать про будущие неприятности на работе (он якобы должен был сторожить технику, бензопилы и разный инструментарий на лесозаготовительном участке).

Посредине большой поляны уже стояла высокая елка. Ее украсили игрушками, поздравительными открытками и вымпелами передовиков производства. Чуть в стороне от елки развели большой костер, здесь же поставили шашлычницу. Наступал 1983 год… По радио стали передавать поздравление советскому народу, и вдруг выяснилось, что страной теперь руководит Андропов. «А что стало с Брежневым?!» — чуть не сорвался у Алексеева глупый вопрос. Хорошо, из дальнейшей речи стало ясно, что в уходящем году партия, советский народ и все прогрессивное человечество потеряли выдающегося… и так далее, и так далее…

Мороз был нешуточный, но газовики гуляли почти до утра. И Алексеев — с ними. Пили шампанское и водку, подогретые у костра, плясали, скинув телогрейки и полушубки, а кто-то скакал вокруг костра, скинув валенки.

На следующий день, ближе к полудню, газовики по одному стали выползать из вагончиков. Вышел и Алексеев; новогодняя ночь стала для него настоящим праздником. Инсценировав смерть рецидивиста Алексеева, он чувствовал себя так, будто этого человека и в самом деле не стало. Газовикам он представился Семеном и, подружившись с ними, без запинки откликался на «Сему» (звучало почти как «Саня»). Что он хоть говорил вчера? Ах да, он сторож, а работает в лесхозе. Семьи нет: с женой разошелся, все оставил ей и уехал. Вообще как-то потерялся он в этой жизни: ни в чем нет постоянства, ничто его не держит…

Вдруг выяснилось, что исчезло его пальто (вернее, пальто Кирилла Кириллыча). Оно было далеко не новое, с зацепами, а местами и рваное — от прятаний по тайге, пересиживаний в лесных избушках. Бывал он и в старательской, скромной такой избушечке, прятавшейся от чужих глаз в кустарнике на берегу маленькой речушки, — и как томилось тогда его сердце: в грезах он уже видел себя испытывающим старательскую удачу…

Наконец, его пальто «нашли» — оказалось, его спалили вчера как символ прошедшего года, приняв за старое, годное лишь на ветошь тряпье.

Алексеева вдруг затрясло — он не знал, радоваться этому или плакать, вообще не знал, что с ним происходит. Подумалось: это умирает, действительно умирает в нем тот самый Алексеев, что был отторгнут миром людей и умер — официально, по документам, как бандит…

Газовики заволновались: может, в карманах у него что было? Документы какие-нибудь, деньги? Что поделаешь — не посмотрели…
— Да, паспорт в нем был, и деньги. Аванс выдали перед праздниками… — Алексеев нашелся, наконец, что ответить.
— Ладно, абориген, не переживай, — стал успокаивать его бригадир. — Все утрясется… Без паспорта сейчас, конечно, нельзя: сам знаешь — главный чекист на троне. Порядок наводят, везде — на производстве, на улицах. Скоро, как при Сталине, станут карать за каждое опоздание.
— А я вчера и вовсе прогулял. Меня теперь точно уволят…
— Нашел о чем жалеть… Тоже мне, место важное — сторож в лесхозе. Мы тебя на другую должность определим. Место у нас есть — оператор один уехал, по семейным обстоятельствам. «Дежурный оператор смены»: как — звучит? Вот и ладно. Научим, что надо делать, поработаешь у нас, а там видно будет…

Дежурным оператором Алексеев проработал до самой весны, пока не приехала новая смена газовиков. Он заметно поправился; подработав денег, купил кое-что из одежды и снарядился для длительного проживания в лесу. Скопировал карту района, выбрал место в низовье одной из рек и, отпросившись денька на три у начальства, сходил туда на лыжах. Ночевал в избушке, обнаруженной в прибрежном лесочке. Летом, среди сосен вперемешку с березами, она была незаметна. Но зимой, когда березы стоят обнаженными,  внимательный взгляд ее видел. В избушку эту он и перебрался от газовиков, со справкой о том, что Семен такой-то (фамилия, имя и отчество, а сбоку фотография, заверенная печатью и подписью), является дежурным оператором смены такого-то предприятия. Справка выдана взамен паспорта, утерянного тогда-то во время пожара на вахтовом участке таком-то. Какой-никакой, а документ; паспорт, ясное дело, по нему не получишь — милицию такой липой не проведешь, но в других случаях он мог бы и пригодиться…


Это был одиннадцатый медведь. Никитка Куриков, охотник из манси, знал, что одиннадцать — число для медвежатников роковое. Почему-то на одиннадцатом медведе они чаще всего нарываются на его лапы или зубы. Сверхосторожным надо быть в добыче одиннадцатого медведя.

И Никитка стерегся.
Последняя их стычка завершилась с ничейным счетом. В начале осени он с Гансом, своей именитой лайкой, целый день простоял у болота — в ожидании лосей, которые часто выходят сюда полакомиться трехлистником, весьма полезным растением: его листики выводят из сохатых глистов и других паразитов. Но в этот день над болотом — большим, метров четыреста до другого края, — слышался только писк куликов. Иногда они чуть ли не пикировали на Ганса, когда он слишком близко, наверно, подбирался к выводку их птенцов. Кулик — это тоже дичь, мясо у него ароматное и очень питательное, не зря его называют царской пищей.

Ближе к ночи Никитка отужинал — под стакан самогона — куликами, а с утра снова был у болота. К полудню в своем восьмикратном бинокле он увидел наконец характерную тень на другой стороне болота. Лось выглядел как черный, с промятостями, матрас. За полчаса, с оглядкой по сторонам, он добрался до середины болота и замер, склонив к земле рогатую голову.

Никитка обошел болото по краю, обросшему карликовыми сосенками и березками, и вышел к лосю с подветренной стороны. Осторожно срезал небольшой кустарник и пополз, прикрываясь кустарником и замирая на месте, как только лось поднимал морду кверху. Собака ползла рядом; надо было подобраться поближе и ранить зверя — убить сразу вряд ли удалось бы, слишком большое до него расстояние. А потом собака отрежет зверю путь к отступлению и будет держать, пока охотник не подбежит ближе и не довершит начатое дело.

Но тут сохатый резко поднял морду кверху и, весь настороженный, стал тревожно поводить ею из стороны в сторону. Никитка замер, прижав к себе Ганса; над болотом разносился лишь писк куликов, но лось все не успокаивался и, наконец, направился на выход из болота.

Никитка понял — зверя кто-то спугнул. Но кто? Другой охотник? Плохо дело, хотя могло быть и хуже. Был случай: отец, тоже из манси, убил на охоте родного сына. Сидели с ним в лесу у костра, слышат — собака лает. Отец сказал сыну: сиди здесь, а я пойду, посмотрю, что за зверь. Вышел на лай — а это лось, собака на него набрасывается, не дает уйти. Отец изготовился к стрельбе и с одного выстрела повалил зверя. Добил его еще одной пулей, выстрелом и зовет сына, а тот не откликается. Вернулся к костру — сына нет. Стал искать его — обнаружил мертвое тело. Сын не послушался отца и тоже пошел на лай собаки, но вышел к лосю с другой стороны — противоположной той, откуда раздался выстрел. Пуля прошила лося навылет и убила сына — пули-то у манси точно бронебойные…

Кто же он, охотник, спугнувший зверя? Пока Никитка раздумывал, забеспокоился и Ганс.

И тут по всей округе разнесся лосиный рев. Лось ревел жалобно и недолго. Затем все стихло.

Тогда-то и понял Никитка, кто был этим охотником. Такой же, как и манси, лесной житель, вечный его соперник — медведь. В охоте на лося, излюбленную обоими добычу, их интересы часто пересекаются: один охотник порой уводит добычу прямо из-под носа другого. Но, уступив зверя сопернику, проигравший не отступает и не так, так по-другому пытается получить свою долю — тушу зверя или хотя бы ее часть. Иногда это переходит в открытое противостояние, но чаще все сводится к банальной краже.

Полтора дня простоял Никитка на болоте, всего раз лишь отужинав куликами, а что в итоге: лось, казалось, верная его добыча, достался сопернику? Нет, Никитка не хотел с этим мириться. Прикинув, где мог раздирать жертву медведь, Никитка зашел к этому месту с подветренной стороны. Так и есть, разглядел он в восьмикратный бинокль, здоровенный медведь закапывал в мох кусок туши. «Ладно, — решил Никитка, — посмотрим, чей будет этот кусок.»

К делу подключился Ганс. Не зря о нем складывали легенды — он знал, что ему делать в таких случаях. Ганс забежал к зверю с противоположной от охотника стороны и с лаем стал набрасываться на медведя. Началось единоборство охотничьей собаки и самого сильного в тайге зверя. Когда звуки этого единоборства удалились от места медвежьей закладки, Никитка оказался тут как тут. Быстро выкопав из-под мха кусок лосятины, он отрубил от него несколько частей общим весом килограммов на двадцать, уложил их в большой вещмешок и, закопав остатки мяса в мох, двинулся восвояси — в сторону реки, к запрятанной в прибрежном кустарнике лодке. Выгрузившись, Никитка сделал еще один рейс к медвежьей закладке, нарубил остававшееся там мясо на мелкие части и, загрузившись сверх меры, кое-как, с перерывами на отдых, снова добрался до реки и выстрелил из ружья. Для Ганса это был знак: пора возвращаться.

Перегрузив на лодку поделенную с медведем добычу, Никитка проплыл на веслах несколько десятков метров вдоль берега и причалил к месту, где был спрятан мотор. Пока он ставил его на лодку, из лесу с радостным лаем — а как же, он снова будет с хозяином! — выскочил Ганс. Никитка позвал его в лодку, угостил кусочком мяса и запустил мотор.

Другая, большая часть лосиной туши досталось медведю. Наверное, это было справедливо: кто знает, может, он еще дольше, чем Никитка, стерег лося у болота.

Недели через три после этого случая Никитка пошел было по следу медведя, да вовремя остановился. Медведь, видно, понял, что за ним идут, стал сердиться и подавать знаки: ломал большие ветки и бросал их сзади себя поперек тропы. Это значило — не иди за мной, предупреждаю: я рассержен, зол и готов на все. У такого медведя на хвосте лучше не висеть: обязательно поцарапает, а то и хуже — помнет или «прическу сделает» — сиречь снимет скальп ударами больших когтистых лап. Зная это и помня, что с одиннадцатым медведем надо быть сверхосторожным, Никитка не стал испытывать судьбу и сошел с медвежьей тропы.

Спустя несколько месяцев, в начале весны, Никитка пару недель жил в старом мансийском поселении, откуда вышли многие из Куриковых. Вышли-то многие, да никто не вернулся, и от половины домов, обычных бревенчатых изб, крытых берестой, остались одни развалины. Век поселения был давно сосчитан, постоянно тут жили лишь несколько семей, да временами — на неделю, в лучшем случае — на пару месяцев, приезжали выходцы из этих мест: поохотиться-порыбачить да сходить на могилы предков. Дом Никиткиного деда стоял на краю поселения; останавливаясь в нем, Никитка каждый раз что-то чинил, подкреплял, благодаря этому дом и держался.

В один из этих дней, еще по снегу, Никитке повезло: завалил сохатого, часть туши уложил в прицеп — фанерную коробку на маленьких лыжах, а остальное закопал в снегу. Встал на свои широкие, подбитые камусом, шкуркой с лосиных ног, лыжи и часа через два, ближе к ночи, вернулся в поселение. Усталый, но довольный собой, он сложил мясо в хозяйственной постройке рядом с домом и, едва добравшись до постели, погрузился в сон. Но отчего-то сон этот был очень тревожным.

Снилось, что недалеко от поселения, в пробуждающемся от зимы лесу, он обнаружил избушку, замаскированную среди кустарников. Не заподозрив ничего дурного, он взялся за ручку двери и хотел было ее открыть, но в последний момент внимание его отвлекла тень от птицы, которая парила высоко в небе.

Птицей этой был ястреб. Для манси, обращенных в православие, но сохранивших и многие дохристианские верования, ястреб был родственной душой: считалось, что, как и с медведем, манси имели с ним общих предков.

Отойдя от двери, Никитка помахал ястребу рукой. В ответ, точно о чем-то предупреждая, он быстро-быстро замахал крыльями и скрылся из виду. Никитка был озадачен. С детства он привык истолковывать для себя поведение животных или птиц; кроме них, «говорящими» были у него и раскаты грома, вспышки молний, треск огня… О чем же предупреждал его ястреб?

Никитка посмотрел на избушку, и его осенило: раньше-то он ее здесь не видел… «Неужто Адины?» Род Куриковых, к которому принадлежал Никитка, смертельно враждовал с родом Адиных. Семейные узы между этими родами были исключены. Адины жили богаче Куриковых, но духом были слабее, и Куриковы постепенно выбили почти всех Адиных. За убийство одного из Адиных Никитку осудили на десять лет, но освободился он раньше, отсидев семь с половиной. Кто-то из Адиных все еще жил в поселениях южнее, но о родовой мести не вспоминали ни они, ни Куриковы.

И вот эта неизвестная избушка. И предупреждение ястреба. Никитка осторожно вернулся к избушке, подошел к двери со стороны петель и потянул ее к себе за ручку. Дверь отворилась и в ту же секунду —
с резким посвистом — из дверного проема вылетела стрела. «Адины! Адины!» — закричал Никитка и… проснулся.

Выйдя из дома, он размялся, походил кругом, прислушиваясь к лесным звукам, потом вернулся в дом, подкинул в печь несколько дровишек и весь ушел в думу. Зачем увиделся ему этот сон? Чтоб не забывал о врагах и опасностях? Особенно когда он один, в лесу?

Это верно — о врагах и опасностях забывать нельзя. Только Адины тут ни при чем — столько лет прошло, да и времена другие: много ли их осталось-то, манси, соблюдающих родовые традиции? На пальцах можно пересчитать. Старые оленеводы поумирали, и некому стало разводить оленей: молодые все больше пили, жили обычаями русских, на русских и женились. Никитка и сам женился на русской — бойкой голубоглазой Любаше, вроде бы ладно живет с ней в лесхозовском поселке. Дом там Никитка купил, заработал на собольих шкурках да приезжему из Харькова на кругленькую сумму продал золотого корня и медвежьей желчи — хорошо ценятся они в крупных городах.

Нет, про Адиных и вспоминать не стоит, кто из них  мстить-то может? Последнего вояку Никитка и утопил — сначала лодку его таранил, а потом, когда он вынырнул из воды, Никитка его веслом… Напрасно веслом, по-другому надо было, не сидел бы потом, столько лет. Посчитали бы — сам утонул, по пьяни. Лодку-то так и не нашли, Никитка утопил ее вместе с мотором. Ладно, дело прошлое, только Адины тут ни при чем. Самострел — хитрость известная, да только ставить его надо с умом, иначе сам на хитрость эту и попадешь. Это не петля на лис, и даже не капкан. Ладно, спасибо ястребу — в лесу лишний раз вспомнить об осторожности не помешает…

Наступивший день не предвещал никаких осложнений, однако, прибыв к месту, где были закопаны оставшиеся части лося, Никитка понял, что проблем, увы, не избежать: цепочки следов на снегу говорили о том, что ночью тут побывал медведь, вынюхал закладки лосиного мяса, а одну целиком вытащил из снега и куда-то утащил. Ганс бросился было по следу, но хозяин вернул его обратно: чего мол, рваться, сам сюда явится…

Никитка призадумался. Можно было еще разок нарубить мяса, какого получше, и уйти восвояси. Черт с ним, с медведем, пусть добирает, что осталось. Скорее всего, это шатун — с осени шастает, или из берлоги его подняли раньше времени, с таким лучше не связываться. Мало ли и он крал у медведей добычу? Так повелось между медведями и манси: кто ловчее окажется, кто проявит большую хитрость, кому больше повезет — того и будет добыча.

Но Никитку одолевала жадность. Присел он на пенек от кедра (гады какие-то, такого красавца спилили, шишек настучать им было лень!), вытащил бутылочку с настойкой из клюквы, выпил немного, закусил куском строганины — и решил-таки поиграть чуток с косолапым.

Он раскопал в снегу одну из закладок мяса, вырубил из нее лучшие куски и сложил их в вещмешок. Оставшуюся часть мяса уложил в снег, так, чтоб видна была — как приманка — только ее верхняя часть. Затем он отвязал от своего прицепа веревку — фактически это был довольно крепкий канат в два пальца толщиной, сделал на одном конце петлю и замаскировал ее около приманки.

Второй конец веревки Никитка привязал к комлю большого дерева. Затем он внимательно осмотрел приготовленный для шатуна «сюрприз» с петлей, этим гениальным изобретением человека, пригодным для ловли любого зверя — от зайца до мамонта. Присыпав снегом веревку от приманки до дерева, Никитка перекинул вещмешок с мясом за плечи и, встав на лыжи, покатил в сторону поселения.

Часа через четыре он снова был недалеко от этого места. С ружьем наизготовку, придерживая, чтоб не рвалась вперед, собаку, он медленно приближался к приманке, готовый тут же выстрелить в угодившего в петлю зверя. Фактически он уже видел перед собой готовую шкуру, которую оставалось только продырявить, но так, чтобы не сильно ее повредить, желательно было сделать это одним выстрелом.

Но ничего он не увидел: ни живой еще шкуры, которую оставалось лишь продырявить, ни приманки. Только новые следы да петля, гения человеческого изобретение, лежала на месте приманки: зверь умыкнул ее, не задев веревку.

Однако Никитку эта неудача лишь подзадорила. Он раскопал еще одну закладку мяса, вырубил из нее несколько кусков мяса, — тех, что похуже, и так же, как и в первый раз, положил рядом петлю, только сделал ее пошире. После этого он отошел метров на двести в глубь леса, развел костер и стал ждать, то и дело прикладываясь к бутылке с клюквенной настойкой.

Часа через полтора Ганс стал завывать и рваться в сторону закладок с мясом. И тут заорал медведь — на весь лес было слышно. Долго медведь орал, потом замолчал.

Сдерживая Ганса, с ружьем, заряженным на оба ствола, Никитка приблизился к месту закладок и увидел здоровенного медведя, выкапывающего мясо из снега. Одна задняя лапа его была стянута петлей. Никитка встал за сосну, прицелился и нажал на курок. Осечка! Медведь услышал щелчок от бойка, поднялся на задние лапы и стал всматриваться, принюхиваясь, в сторону, откуда послышался щелчок. И тут вылетел Ганс и с лаем стал набрасываться на медведя. Медведь опять взревел и опустился на передние лапы. Тем временем Никитка переломил ружье, снова закрыл его и, готовый выстрелить, направил ружье на медведя. Но прицелиться не получалось: медведь вертелся с Гансом на одном месте, вместе с ними кружился и остаток веревки. «Порвал, зверина. Или перекусил…» — успел подумать Никитка и снова нажал на курок. Раздался выстрел. Очевидно, пуля лишь задела медведя; зверь пришел в ярость и бросился на Никитку, не дав ему выстрелить из второго ствола. Никитка успел лишь спрятаться за сосной, и медведь как граната пролетел мимо. Охотник выстрелил ему вслед — и промазал! Хорошо, выручил Ганс: он стал накидываться на медведя, медведь — на него, а затем они оба скрылись в кустарнике.

Никитка спешно вынул из карманов патроны и принялся перезаряжать ружье, да вставил лишь один патрон — увидел подлетающего к нему медведя и, не целясь, едва успел выстрелить. Медведь взвыл от боли и упал.

Никитка снова разломил ружье, вынул стрелянную гильзу, зарядил два «бронебойных» патрона и направил на медведя. А тот и не шевелился. Ганс с лаем кинулся к нему, показалось, он даже цапнул его, но медведь все лежал на боку, спиной к Никитке, и не шевелился. Собака понюхала его, отошла в сторону и села на снег.

По всей видимости, «бронебойный» патрон сделал свое дело. Охотник подошел к дереву, к которому была привязана веревка, посмотрел на ее обрывок — знать, медведь перегрыз ее или сначала надрезал клыками, а потом разорвал. Здоровый же был зверюга! Никитка прислонился к дереву, достал папиросу и закурил, наблюдая, как нервно дрожат его пальцы. Да, не зря предупреждал его ястреб: сегодня надо было быть осторожней. И примета говорила о том же: с одиннадцатым медведем шутки плохи. Так что, считай, Никитка, тебе повезло, не то сделал бы он тебе «прическу»…

Он перекинул ружье на плечо и, докуривая сигарету, направился к медведю. А тот вдруг ожил, вскочил на ноги — и к человеку! Никитка не успел перехватить ружье — зверь сбил его на снег и, схватив за ногу, стал выворачивать ее, качая головой то в одну, то в другую сторону. Никитка закричал, ружье его откинулось в сторону, он стал совершенно беспомощным. И опять выручил Ганс — он хватанул медведя сзади и повис на его задней ноге. Медведь резко развернулся, собака улетела на несколько метров в сторону, лесная громадина бросилась за ней, и они оба исчезли за деревьями.

Никитка попытался встать и понял, что это ему не удастся: одна нога онемела, а на другой пятка торчит задом наперед — сустав, наверно, был выворочен. Попробовал поставить стопу на место — не получилось, от острой боли лишь едва не потерял сознание. Тем временем медведь вернулся, приблизился к охотнику и уставился на его ногу, из которой обильно сочилась кровь. Никитка лежал не шевелясь, только несколько отстранено — видно, сознание все ж помутилось от боли, — смотрел на зверя. Медведь поймал его взгляд, раскрыл пасть и цапнул охотника за лицо, поцарапав нос, щеки и лоб. От ужаса и боли человек закричал как сумасшедший, возможно, он и был тогда сумасшедшим, и это помогло ему вынести дальнейшее. А дальше медведь снова раскрыл пасть и, захватив в нее едва ли не всю голову побежденного соперника, стал сдавливать ее страшными челюстями. Никитка смолк, зато Ганс буквально зашелся лаем и раз за разом принялся рвать шкуру на медвежьем заду. Это вынудило зверя отпустить охотника и развернуться в сторону храброй лайки. Наскоки Ганса были отбиты, и медведь снова погнался за собакой по лесу. Тем временем Никитка пришел в себя и одним глазом — второй был закрыт шматком кожи, свисающей с того, что было лбом, — осмотрелся по сторонам. Лай собаки раздавался где-то недалеко, а в метре от охотника, зарывшись стволами в снег, лежало ружье.

Никитка пошевелил руками — они были в порядке. Он чуть подполз в сторону ружья и дотянулся до него рукой. Несколько минут, с ружьем наизготовку, хладнокровно и даже несколько равнодушно он поджидал возвращения зверя. А затем, с коротким интервалом, в лесу раздалось два выстрела — Никитка выстрелил в появившегося медведя из обоих стволов…

Последнее, что он увидел, — это черные и почему-то спокойные глаза медведя, падающего рядом с ним. Этот взгляд он и взял с собой — в забытье, с ним же и пришел в себя. Вернее, так ему показалось. Ему было тепло — он лежал у костра, на постели из еловых ветвей, и глаза медведя наклонились к нему близко-близко… Собственно, так он это и представлял: после смерти души его дальних и близких предков примут его в теплой обители, а медведь родичем был из самых древних…
— Ну что, с возвращением? — произнес древний родич, но Никитка и дивиться не стал, просто смекнул: вот что значит родичи, медведь, а что говорит — понятно…
— Медведь… — еле слышно сказал Никитка.
— Он умер…
— Кто умер?
— Брат умер, медведь…