Последняя Услуга

…Первое, что отследил Гуинплен, оказавшись на борту белоснежного проржавленного лайнера, была гнусная чурекская рожа. Даж бизнес-класс не спасает теперь от подобного соседства (а чего ещё ждать в наши дни?). Рожа гостеприимно лыбилась, любовно оглаживая козлиную муфту подбородка, а другой рукой – нянчила занятной конструкцыии пузырёк купленной в аэропорту водовки, явно рассчитывая, что «еблан с порватым ротом» примет участие в её скоропалительной апробации. Гуинплен же, не употреблявший хмельного последние два года, планировал длить этот алкогольный целибат и далее, и, демонстративно поморщившись, отвернулся к иллюминаторной дырке. Там не было ничего сколько-нибудь интересного, но всё ж таки хоть какая-то прайвеси и возможность прогрузиться ещё раз на тему, что таможня успешно преодолена, а пачка  заряженного шмалью «Собрания» оказалась на борту. Собственно, Гуинплена и не особо стремали затурканные внуковские фараманты. На счету Эндрю было неоднократное прохождение куда более свирепых чек-пойнтов, одно из которых, на пересечении арабских североафриканских стран, едва не завершилось дипломатическим скандалом. Но, знаете ли… эти гуттаперчевые лица, опять же, прерывистое тявканье гипотетических натасканных на каннабис и проч. собак… Есть, есть чем проникнуться.
Угасание (именно угасание, поскольку вся тушка ТУ-154 явно дышала на специфический небесный ладан) засиженного исподволь мухами табло «не дурить» было воспринято Гуинпленом как сигнал к долгожданному действию. Тем паче что сосед, скинув свои хоттабычевские туфли, окончательно почуйствовал себя дома и степенно позвякивал пиалами, готовясь свернуть бОшку иностранке. Металлически-спартанский клозет охотно принял к себе на постой наркота, торопливо, в нетерпеньи взорвавшего штакетину и вдохнувшего душистый канцероген. В который раз Гуинплен пожалел, что не существует специального автоматического устройства для пускания «паровоза». Однако дым, а вместе с ним и запах плана быстро заполнил до отказа узкое убогое пространство, давая таким образом возможность без труда гонять его, дым, по второму кругу без каких-либо усилий.
Рассеяно бродя взглядом по жестяному нутру летающего сортира, Гуинплен вспомнил, как не так уж и давно едва не передознулся в аналогичном склепе. И ведь не кумарило тогда (поставился в такси перед вылетом), и висеть оставалось каких-нибудь сорок минут. Но плотный чек «белого» реально оттягивал карман, прожигал одежду до вечно готовых к приему зелья дорог. В своей обычной манере, Эндрю сварил все имевшиеся на кармане полвеса. Но, видать, хорош был гердос – небо в алмазах упало незамедлительно, блокировав практически все опорно-двигательные функции и отключив мозг. Эндрю воткнул, полностью выпав из окружающего реала, что-то бормоча запёкшимися слюной губами. Плотный занавес висел перед глазами; силы, способной поднять его, не нашлось бы. Похоже, поставь Эндрю дополнительные пару точек – и вот она, кома. Не раз будущий Гуинплен был свидетелем таких пограничных состояний – думаешь, что деятель приспал, а он уж тем временем присунулся, прокусив собственный езык, и ложку поздняк метаться совать ему между зубов.
В тот раз всё обошлось. Правда, к тому моменту, когда Эндрю начал снова хоть что-то отслеживать, самолёт давно стоял, но удалось свести все обременительные объяснения с насторожившимся персоналом к проблемам желудка и превратностям небесной кухни (уммм, пряниккъъъ;))  «Нормально бы было – двинувший кони наркот несколько часов удерживал свой последний рубеж – туалет первого класса», – Гуинплен улыбнулся (мысленно, потому как мышцами лица он улыбался всегда) и долго ещё прогружал себя этой темой, рассуждая в том плане, что хорошо б наладить профильные рейсы для тартуров, в чьих уютных герметичных ящиках, опять же, так удобно нычить различные виды наркомании. Впрочем, подобный ход мыслей не являлся сколько-нибудь противоебстебственным, учитывая занятие, которому предавался «еблан с порватым ротом».
Снаружи дверь периодически дёргали, скреблись в неё, деликатно постукивали, и Гуинплен, закончив со второй штакетиной, пришёл к выводу, что пора и честь знать. К тому ж, очевидно, прошло уже достаточно полётного времени….
Сосед слюняво спал, одухотворенно пуская пузыри. И осуждать его не стоило: он ведь рассчитывал на компаньона, а пришлось управляться одному. Гуинплен продолжил сосредоточенно глазеть в дырку, где как раз появились маленькие квадраты, треугольнички и даж пунктиры – лайнер собирался присесть.
Через десяток минут, переступая приятно гудящими от плана ногами, Гуинплен подхватил свой скарб и, как на ходулях, двинулся вон, надеясь, что Джамиль всё-таки ничего не перепараноил, не воткнул по дороге и стоит сейчас внизу. Это был, по многим причинам, один из немногих (уммм, пряникккъъъ;)) оставшихся в поле зрения Эндрю энстетских деятелей. Ещё до начала героиновых движений он привлек к себе внимание тем, что раздавал окружающим визитки, где так и было сказано: «Джамиль Тиллябаев. Младший сын заместителя министра внутренних дел Казахстана» (Позднее Эндрю убедился, что в этом как раз ничего такого и не было: в Чуркестане подобные кусочки картона - обычная практика, и даж считаются признаком хорошего тона и значимого положения всей семьи в бабайском обществе). Теперь он обзавёлся и другими, в частности, одна отрекомендовывала Тилю в качестве «Главы экспертной комиссии по определению девственности у девочек с отставанием в умственном развитии». Ну и так далее. Со здравым смыслом Тиллябаев распрощался давно, проживая в некоей  модели личного ирреального мира, где ежечасное проставление высококачественным гердосом было столь же обыденным актом, как и семейный ужин.
Сегодня Тиля, надо полагать, чтобы сделать приятное Эндрю, нарядился в парадную арабскую галлабею, подаренную ему при последней встрече. По дороге из аэропорта Гуинплен, всякий раз при взгляде на своего компаньона  (столь недурно проставленного, что его раскумаренную скороговорку и пытаться прервать  было занятием обречённым на полнейший провал), ощущал себя снова в североафриканском антураже. Передвигавшиеся за окном машины бабайские толпы, тем не менее, развеивали эти фантазии. Ещё Гуинплен, продолжая переться от «самолётной» раскурки, с тревогой обдумывал, сколь высокое мужество потребуется ему уже через несколько минут. Гердос у Тиллябаева в доме был разбросан и хранился везде, в самых неожиданных, непредсказуемых даж, местах. Он мог оказаться в ванне, скажем, в мыльнице,  на кухне – в солонке для перца (Эндрю в прошлый раз на славу ей попользовался), в вазе с сушёными цветами, где угодно. И, разумеется, в специальных серебряных шкатулочках, в баянах, уже готовых к старту, и на поверхности сидишных коробок (для тех, кто вдруг зайдёт, тык скыть, на палку чая и окажется любителем поработать носом). Сам Тиллябаев объяснял такой разброс и нежелание хранить «все яица в одном футляре» тем, что при сильной угашенности не в состоянии присмотреть даж  за закипающим чайником, не то что найти заветную ёмкость с «белым».
В своё время Тиля не последовал за всем своим великолепным семейством в новую бабайскую столицу, и теперь занимал анфиладу комнат в бывшем родовом гынезде (уммм, пряникккъъъ;)) – помеси сталинского ампира с традиционной саклей. Помимо самого Тиллябаева и его жены (с нереальным родительским трудом впаренной Тиле девушки из старинного, уважаемого аксакальского рода), здесь обитал ещё целый курултай бабаёв самого различного толка, выполнявших многочисленные функцыии – от ухода за жилыми и хозяйственными помещениями до приготовления канши и доставки «белого» (как правило, таджикского происхождения – гердоса, в плане). Надо сказать, вернувшись из энстета, Тиля, на фоне умеренно-консервативного местного общества, прослыл большим оригиналом, хотя ещё в Москве было понятно, что его образ действий и поступков целиком  инспирирован героиновой аддикцией. Тиллябаев реально являлся образчиком знатного наркома, к тому ж  сумасшедшего на всю голову. Под гердосом его обычно влекли всяческие приключки - объехать город на машине, двигаясь задним ходом; вступить в бесцельный и бесконечный диалог к какой-нить харчевне, снимая его, диалог, на скрытую цифровую камеру (потом просматривать и втыкать); ездить по улице за произвольно выбранным бабаём, пока последний, сев на измену, не начинал исступлённо метаться; накурить случайно встреченного синяка и гужбанить с ним несколько дней. А поскольку у Тили, выражаясь фигурально, нос то и дело был припудрен, его существование проходило под знаком ажитации имевших удовольствие обитать поблизости. В том числе и упомянутой жены, миловидного, кстати, образа (у неё даж (пока?) не росли пастозные усы, как у всех красавиц Востока (уммм, пряниккккъъъ;)) и совершенно не препятствовавшей занятиям супруга. Ебстебственно, она тож была задействована в обычном наркотском времяпровождении, играя попеременно роль “барыги”, “энстетской давалки” и, почему-то, сотрудницы “Макдональдса” (“Опять, тварь, мороженое закрысила, - орал Тиллябаев. – Ссуки, бля, паразитируют на народной нужде” – и вкалывал “сейлс-менеджеру” раствор). Особый резонанс вызвал последний, тык скыть, свежий в этой цепи эскапад, случай, когда Тиллябаев, обрив Галее (это имя, не кличка) голову, пытался пристроить её в таком виде рекрутом в элитное подразделение городской мусарни. Всё кончилось тем, что она переехала на другой уровень и, как с некоторой даж гордостью сообщил Тиля, “теперь бреет ****у и обрастает”. Какая связь между двумя этими процессами, Гуинплен не ущучил, но предпочёл не задавать наводящих вопросов. Иначе можно было легко нарваться на предложение забрать Галею с собой в Москву-центр, от которого Эндрю, с присущей ему деликатностью, еле отбоярился в прошлый визит.
По прибытии, тем не менее, всё как-то быстро наладилось. Тиля отдал распоряжения соответствующему бабаю переместить из гуинпленовой комнаты всё, хоть отдалённо напоминающее о вмазке. Гуинплен же, пойдя с самим собой на компромисс, согласился выкуривать 1 (одну, да) начинённую “адмиралом” сигарету в день. Ну, полторы, мля. На том и порешили.
Начавшиеся после этого события “еблану с порватым ротом” трудно изложить здесь по памяти, поскольку её, память, элементарно вытолкали за дверь. Последующие несколько суток гуинпленово сознание плавало на донышке вытяжного механизма инкрустированной канши, лишь изредка подвсплывая под перископ. День начинался с соответствующей плотной раскурки в “комнате для заседаний”, где  постоянно валялось несколько человек, пребывавших в глубокой прострации. Если удавалось попасть после этого на улицу, ездили по городу, причём Гуинплен, в качестве штурмана, намеренно выискивал узкие улочки с затруднённым дорожным движением. Нет ничего лучше, чем, поставившись, зависнуть в пробке и банально перетирать даж на самые примитивные темы (обретающие при таком ракурсе неожиданно гылубокий смысл), высаживая за час по пачке любых попавшихся под руку сигарет. Тиллябаев расспрашивал Гуинплена об энстетских наркотах, в плане, кто, где и от чего двинул кони или был принят в одночасье петрами. Все эти многочисленные приключки, пересказанные “ебланом с порватым ротом”, даж вызвали у Тили приступ ностальгии, в порыве которого его пробило идеей открыть нечто наподобие реабилитационного центра  наоборот. То есть места, куда б можно было приехать и спокойно торчать, как он выразился, “до усёру”. В самом деле, если есть клиника Назаралиева, где   с н и м а ю т     с   кумара, почему б не быть стационару, где   р а с к у м а р и в а ю т?   Опять же, сколько народу можно было б подготовить к тому моменту, когда дороги окончательно спалятся и настанет время колоть в жопу метод… За такими беседами, перемежаемыми бессвязными монологами и сосредоточенным втыканием, проходило по нескольку часов.
Вечера, или их подобие (Гуинплен был, тык скыть, не при часах, и фиксировал только “свет” и “сумрак”), отмечались посещением  местных публичных точек. Бабаи, однако ж, на редкость занудны и скучны по большей части (Тиля здесь скорее исключение по причине своей ****утости). Они даж на приходе в основном сидят и тупо бычат. Но, собственно, Гуинплену было до ****ы дверцы, где переться, т.к. он давно для себя понял, что обкуренность стимулирует моделирование удобоваримой обстановки в любом отдельно взятом месте. К тому ж Тиллябаев, задавшись, не иначе, целью хоть как-то компенсировать Эндрю его кощунственное воздержание, беспрерывно направлял своих подручных за всё новыми разновидностями шалы и пластилина (последний, кстати, был весьма и весьма недурной консистенции. Попадались даж образцы, отдалённо напоминающие легендарный “абадан”. Но всё равно это был не он.) Кроме того, в распоряжении Гуинплена был целый альбом разнообразных размеров и убойности марок, в том числе и замечательные “дедушки”, ежедневно размещаемые под езыком.
…Компаньоны находились в очередном пафосном костотрясе, причудливо сочетавшем атрибутику московского “Титаника” в лучшие его годы и пышного чурекского караван-сарая. Тиллябаев, только что проставившись, с загадочным видом извлёк маленькую жестяную коробочку, потряс её над ухом, к чему-то прислушиваясь, точно у него там были жуки, и перекинул на другой конец стола. Эндрю, с трудом следящий за действиями танцовщицы живота (казалось, это сиамские близнецы), изобразил вопросительный взгляд. “Бери, тебе понравится, – оскалился Тиля, - только ***чь две сразу”. В коробочке было несколько жёлто-зеленых горошин, идентифицировать их по внешнему виду Гуинплен затруднился. Ни на экстаз (пусть и какой-нить причудливый сорт), ни на реланиум, ни на валиум они не походили. Выковыряв два шарика, Гуинплен, из вечной природной осторожности (позволявшей ему до сих пор не только держать основные системы жизнеобеспечения в неповрежденном состоянии, но и даж не пожелтеть), проглотил один, второй машинально сунул в карман.
Довольно долгое время (по плановым понятиям, а так - возможно что и минут 10) ничего не происходило, лишь продолжал плющить гашик. Затем Гуинплен, обернувшись, мимоходом отметил, что павлинье чучело, Б. знает зачем инсталлированное в углу, вроде бы сместилось чуть ближе к сцене. Причём зрительный гуинпленов аппарат выдавал такую панораму, как если бы “еблан с порватым ротом” научился, наконец, летать и взмыл под продолговатый кумпол (уммм, пряникккъъъ;)) костотряса. Ещё через мгновенье стало ясно, что птица ожила и, забавно подпрыгивая, силится забраться на подиум. При всем при этом вместо хвоста, перьев и прочей эпидерсии, присвоенной роду пернатых, она поблёскивала перламутровой чешуёй.
Танцовщица живота прервала свои колебания жировыми складками  и испуганно отпрыгнула в сторону, сбив с ног одного из музыкантов в углу сцены. Перенеся измождённое внимание на оркестр, как раз заигравший джазовую композицию, Гуинплен даж тряхнул, как застоявшийся конь, гыоловой. По барабану беззвучно носились существа, больше всего напоминавшие скрипичные и басовые ключи, знакомые Эндрю по посещавшейся из-под палки в десстве музыкальной школе. Отталкиваясь от поверхности, существа перепрыгивали на музыкантов, застревая у них в складках одежды, волосах и отчаянно пытаясь оттуда вырваться. Сами выступающие, казалось, ничего не замечали, трубач самозабвенно выдавал главную тему, и всякий раз, когда он, раздуваясь словно жаба, дудел в свой инвентарь, из раструба вырывался длинный шустрый ряд нот, некоторые с флажками, некоторые соединённые перекрытием друг с другом. Нотный ряд медленно парил над сценой, по спирали поднимаясь всё выше.
“Слышь, ты чего мне дал?”, - еле перемещая  во рту езык, прошептал Гуинплен. Из трубы появился очередной набор нот. Теперь они сидели на линеечках, разделённые тактовыми промежутками и значками пауз. “Миэээскали-иии-иин” - протянул Тиля, раскачиваясь на стуле и готовясь с него упасть. -  Видишь то, что вижу я? Заебись, да?”.
Возразить на это было, пожалуй, нечего. Гуинплен, правда, не был до конца уверен, что Тиллябаева расплющило на ту ж тему – с мескалином тот, есть маза, был на короткой ноге - но и уточнять, на какую именно, попросту не хватало сил. Запрокинув голову, Эндрю увидел вместо кумпола раскрытую партитуру, содержание которой ежесекундно хаотично обновлялось – прибывало пополнение, – откинулся на спинку диванчика и приспал.
Следующим днём исполняющий обязанности главного церемониймейстера бабай разбудил (впервые) Эндрю, сообщив, что «хозяин зовёт на охоту». Пока Гуинплен замедленно собирал по частям своё «я», размышляя, что означает в данном случае термин «охота» (а у Тили он реально мог подразумевать самые непредсказуемые акции, вроде отлова ****ей и былаготворительной раздачи им машин с раствором), появился и сам обгашенный предводитель. Оказалось, на сей раз «охоту» следует трактовать именно в первородном, тык скыть, «пыримитивном» понимании этого слова. То есть Тиллябаев, Эндрю и некоторое количество столь же знатных наркомов (они все уже собраны в комнате для заседаний) прямо вот сейчас выезжают в бабайскую степь, где специально для них блокирован табун джейранов. Всё произошло настолько стремительно (движения героинового наркота «на приходе» вообще необыкновенно резки и порывисты – попробуйте в это время подсунуть ему топор), что «еблан с порватым ротом» едва успел захватить в дорогу в качестве завтрака коробку имбирных пряников (уммм, пряниккъъ;)). Раскуриться получилось уже на ходу, когда процессия из трёх комодообразных джипов, весело пыля, покидала «Отца яблок». Чуть сзади на нескольких «Нивах» и «козлах» колдыряли подручные чуреки с необходимым инвентарём.
Путешествие запомнилось Гуинплену тем, что это был тот редкий, уникальный даж, случай, когда Тиля сам признал неспособность вести машину (он и голову-то держал с трудом), перепоручив руль бабаю-шталмейстеру. Надо отметить, последний справился со своей миссией блестяще, держа стабильную крейсерскую скорость 150, хотя Эндрю лично видел, как он по утру бахался черняшкой. Тиллябаев же, оставшись не у дел, разразился пространной тирадой на тему, какие гады эти джейраны («ссучье вымя, бля, петушки-уёбки»), не лишённым даж некоторого изящества логическим приёмом распространив затем гадские титулы и на всё, что показывалось за окном (как выяснилось позднее, при утренней вмазке он никак не мог найти подходящую дорогу - от беспрестанного использования они ушли слишком глубоко. Долгое бесплодное тыканье заряженной машиной в подкожную пустоту и ввергло Тилю в исступление). «Вы все куски говна, – орал он, высунувшись в окно по пояс и уцепившись за «люстру» на крыше, изумлённым бабайским колдырям, прогуливавшимся по обочине, - Дешевей дешёвого, ссука-рот, дегенеры». Как ни карикатурна была ситуация, Эндрю всё ж воздал должное милой непосредственности своего спутника, сопроводив акцию громким смехом. Мескалин, кажется, полностью свернул своё действие, и можно было приступать к обстоятельной раскурке.
Степь началась внезапно, как на обрыве плёнки. Джип продолжал двигаться с той же примерно скоростью, и вскоре впереди показалось то самое место (названия, ебстебственно, Гуинплен не отфиксировал – какой-то Учкудук). Здесь стояла пара шатров, громадный котёл и несколько мангалов, неподалёку валялась груда подушек и торчали кальянные бОшки. Прибывшим раздали карабины (Эндрю немедленно уронил свой в пыль) и, отдельно, по кучке патронов. После короткого призыва «не перебубенить друг друга» охота началась. Увы, она быстро приелась Гуинплену, т.к. заключалась лишь в том, что два джипа во всю прыть пускались за джейраном, беря его в клещи, а тот улепётывал со всех ног, покуда хватало сил. Затем животное в изнеможении падало ниц, и, собственно, в огнестрельной палке не было никакой надобности – хватило б пары-тройки пинчеров в соответствующие точки. Тем не менее, палили все и во всё, что двигалось. Один из бабайских «козлов» получил дробью в заднее колесо и сошёл с дистанции. Возвращавшиеся к стоянке экипажи волокли на тросе по две, а то и три джейраньих туши. У мангалов их разделывали, отправляя на плов, манты, бешбармак, жижгале и на что там  ещё способна бабайская кухня в полевых условиях. Постепенно патроны кончились, про охоту тут же забыли, как и про мертвяков-джейранов, поручив их чурекским заботам. Все собрались в импровизированном «зале заседаний» с подушками, и уж тут каждый отдал должное своим личным пристрастиям. Гуинплен, ухватив каншу, увидел упаковку «999» – чистейший, реальнейший афганский гердос – и поскорей отвернулся от греха подальше. Все, в общем-то, на этом этапе были заняты собой, слышалось только «дай ремень», «бля, задул, есть маза» и «дайте кто-нить ложку свариться». Эндрю вспомнил, как своё время мастерски решил эту «ложечную дилемму», приспособив для нужд варки донышко обыкновенной кока-кольной банки. От мангалов уже шёл пряный, свеже-палёный дух, и Гуинплен, сделав ещё одну тяжку, поднялся, чтобы посмотреть на готовящуюся снедь (уммм, пряникккъъ;))
Резкий, отрывистый, на высоких нотах крик перекрыл на секунду даж всю многоголосицу «собрания» и тут же стих. Так мог кричать, наверное, только некто, которому защемили дверью яйцы. Постольку-поскольку никаких дверей на расстоянии десятка километров не просматривалось, Гуинплен двинулся на предполагаемый источник необычного звука и не заметил, как отошёл от стоянки метров на сто пятьдесят.
Это был ротвейлер, взятый из города в качестве одного из предметов домашнего обихода. В многоуровневом тиллябаевском жилье бегало несколько псов; этого (эту?), вроде бы, звали Дуся. Собака принимала посильное участие в охоте, но, по причине своей тупости и раскормленности, успевала лишь потыкаться жирной будкой в очередное забубененное тело. Потом пёс промышлял вокруг стоянки, весело гоняясь за обрывками промасленной бумаги, да вот не свезло – наткнулся на змеюку. Либо наступил на неё, либо, что более вероятно, попробовал сделать своей пищей. Ну и, ебстебственно, получай-получай. Лежал он теперь, подобрав под себя задние лапы, с вывернутыми как-то набок передними. Очевидно, уже наступил частичный паралич. Жила только голова – ротвейлер с трудом вертел ею, но и это получалось всё хуже и хуже. «Кончается», - со знанием дела объявил неслышно подошедший бабай своему спутнику, и они быстро залопотали на своём чурекском наречии, цокая езыками. Гуинплен наклонился, намереваясь разглядеть место укуса, но в собиравшихся сумерках это было без мазы. Он лишь рассмотрел крупным планом собачью морду – высохший розово-чёрный нос,  пену вокруг рта, влажные глаза. Глаза…
…У ротвейлерской бошки появился тускло поблёскивающий в свете ручного фонаря прут. Он почесал собаке за левым, потом за правым ушком и упёрся в лоб. Выпрямившись, Гуинплен увидел, конечно, Тиллябаева, поигрывающего карабином и, надо полагать, как раз подбирающего соответствующие прочуйственные слова для прощальной церемонии. «Тормозни», - неожиданно даж для себя сказал Гуинплен, перехватывая руку с прутом. «Ты чего, мля, пожалел его чтоль? – удивился Тиля. – Да он точняк клина врежет по-любому. А так ещё благодарить будет своего собачьего бога, ёптыть». «Мудак ты, Тиля», - на ходу бросил Эндрю, направляясь назад к стоянке.
Гуинплен не жаловал собак, а вротвееры по его шкале антипатий шли сразу же вслед за пудэлями-муделями и доберманами. Вполне возможно, «еблан с порватым ротом» вообще не придал бы значения этому происшествию со змеёй, если б не заглянул так близко в собачьи хрусталики. Он вспомнил эти глаза -  иногда униженно молящие, иногда бесцеремонно требующие, но всегда подразумевавшие одну, последнюю услугу. Эндрю как правило оставался слеп, глух к их немым призывам, занятый осмыслением личных ощущений, ужасов и страхов собственного существования. Но сегодня эти глаза получат своё.
Гуинплен медленно подошёл к флагманскому джипу. Вытащил из бардачка запримеченную плоскую серебряную коробочку – по виду портсигар, только пообъёмистей, - из одного её отделения – машину, из другого – насыпал в валяющуюся тут же ложку два количества отменного, с розовым оттенком гердоса. Добавил в ложку воды, быстро заварился, разодрал сигаретный фильтр, бросил его в получившееся зелье. Отметил про себя, что «белый» реально чистейший, не разбодяженный - никакого намёка на осадок. Руки привычно выполнили все последующие манипуляции. Так человек, когда-то учившийся игре на клавишах, после долгого перерыва садится за инструмент, и пальцы сами находят забытую мелодию.
…Около умирающего вротвеера собралась целая толпа. В основном все втыкали и ждали дальнейшего развития событий. Эндрю сунул кому-то «портсигар», машинально зажатый в левой руке, наклонился над псом и коротким, отточенным движением вмазал Дусю в область шеи. Конечно, о том, чтоб попасть в канат, и говорить не приходилось – два веса банально были «пущены по мышце». Эффект тем не менее не заставил себя ждать. Собака, крупно вздрогнув, напрягла ещё функционировавшие члены, изогнулась дугой, ловя приход, блаженно приоткрыла пасть, благодарно обвела взглядом присутствующих и преставилась.
«Бля, проставить ни за *** столько кайфа», - разорялся рядом Тиллябаев, но делал это больше по привычке. Обычное, тык скыть, наркоманское жлобство. Даже если б Тиля сидел сейчас на мешке с «белым», а рядом какой-нить наркот задул бы себе мимо дороги, то и тогда б его жаба задушила за растраченный понапрасну «первый номер». Уже через минуту  «еблан с порватым ротом» остался у  ротвейлерского трупа в одиночестве – общество продолжило заседание.  Повернул назад и Гуинплен.  Отчего-то он никак не мог переключиться с проделанной процедуры и надеялся, что этому поспособствует вдумчивая раскурка.
Устроившись с каншей в сторонке, на раскладном стульчике у костра, Эндрю сначала наблюдал за главным церемониймейстером, который под шумок общего экстаза варил себе винт. В поисках зажигалки Гуинплен полез в нагрудный карман, извлёк оттуда позабытую жёлто-зелёную горошину, рассмотрел, вспомнил, и со словами «почему б и нет?» её проглотил.
Высадив заряженный в каншу план, Эндрю, пытаясь отвлечься от криков «собрания» и гложущего неясного беспокойства, стал смотреть по сторонам: «Всё-таки бабайская степь изначально предрасполагает к наркомании. Ну чем, скажите на милость, здесь ещё заняться, кроме как, удувшись или проставившись, медитировать на унылые кизиловые кусты? Оттого-то чуреки и есть все природные наркоты».
«Ты не жалел, ты завидовал ему. Хоть самого себя не тешь иллюзиями» - голос был чётким, с нотками сарказма. Гуинплен напрягся и огляделся по сторонам. Сидевший напротив бабай всецело отдался своему занятию и даж высунул от сосредоточенности езык, да и вряд ли приходилось ожидать от него подобных сентенций. Больше поблизости никого не было, за исключением небольшого магнитофона-мыльницы, стоявшего прямо на земле. Эндрю решил, что это такая специальная тырансляция какого-нить радиоспектакля чуркестанской театральной труппы, типа, «для тех, кому не спится». Словно подтверждая эту догадку, из динамиков понеслась разудалая музыка, но джингл вдруг оборвался на полутакте и голос глумливо спросил: «Сколько раз ты сам, сходя с ума от боли в спине, скрючившись в машине или болтаясь маятником лестничной клетки – и всё на всепобеждающем, уничтожающем любые другие ощущения  кумаре   -  мечтал   о                п о с л е д н е й,     качественной вмазке? Такой, чтобы накрыла и держала   в с е г д а, чтобы компенсировала все миллионы мгновений, проведённых в ожидании прихода, оправдала бесконечность подобия дней, распад на твоих глазах любимых образа и оболочки. Да, кстати (один из динамиков задребезжал от смеха) разве ты никогда – застав её приходнувшейся до появления синих пятен на лице, до сжатых в узкую линию побелевших губ, хлопая её по щекам, тормоша и крича от злости и бессилия «дыши, сука, давай дыши!» – разве не думал о том, чтобы оказать ей ту самую     п о с л е д н ю ю      у с л у г у?   Героин тем и хорош, что не оставляет места для иной жалости, кроме как жалости к самому себе. Соскочив с «белого», ты выпрыгнул из своей сущности».
«Я знаю, кто я!» – вскочил на ноги Гуинплен ( Бабай от неожиданности выплеснул в костёр почти готовую мульку). Да, у меня ничего не осталось, кроме бесполезной пустоты, которую заполнял «первый номер». Да, я перестал быть даже Эндрю – что-то внутри меня исковеркало весь мой мир, всю систему координат моего «я». Меня изуродовали, не спросив, и, главное, не указав предназначения, которое одному Б. известно. Я – Гуинплен, вечно лыбящийся урод, аппликация, наклеенная  на выцветший карандашный рисунок».
«Нет. – С усмешкой возразила мыльница. - Ты ничто, появившееся из ниоткуда, попутавшееся в дебрях собственной идентификации.  «Андреем» ты давно быть перестал, «Эндрю» скончался  от героиновой абстиненции; те, кто знал его, почти все уже беседуют с опарышами. Ты просто тихо дремлешь, словно маленький мальчик, уснувший на плоту посреди реки. А Гуинплен….» Тут «еблан с порватым ротом, скорее доказывая себе, чем кому-либо, свою экзистенцию, одним прыжком подскочил к злокозненному устройству (продолжавшему самодовольно вещать), схватил его и от всей души зашвырнул в мирно мерцавшее пламя уставшего костра.
Вырвавшийся через секунду вихрь повалил Гуинплена в пыль, отсекая от реальности. На неосязаемое мгновение мелькнули ноты-музыканты, старый плакат на стене знакомой комнаты с балконом, глаза пса, умирающего в нирване, глаза, которые преследовали Эндрю на лестницах, в машине – везде, - которые смотрели в заветную пустоту, когда он вынес дверь в ванну – она ушла туда с час назад «почистить зубы» – зрачки-спички, блестящие мягким глянцем долгожданной отрешённости и покоя. Потом всё прошло.
…Неутомимый Тиллябаев остаток ночи носился вокруг стоянки в одном ботинке. В другом, кричал, у него змея.
В следующий раз монитор гуинпленова сознания выдал более-менее чёткую картинку после сильной, угрожающей даж, вибрации тупоносого снаряда с ржавым оперением. Самолёт пытался привстать на крыло. Эндрю обнаружил, что полулежит в весьма некомфортной позе в ближнем к проходу кресле и стал устраиваться поудобней, тут же больно ударившись о громоздившиеся по соседству коробки – хурма, кишмишььь, урюкъъъ и проч. (Законы восточного гостеприимства, мля). Очевидно, Гуинплена загружали сюда тем же способом, что и ящики. Сзади доносилось утробное бухтение – две омерзительно-квадратные будки, ебстебственно, чурекские, уточняли диспозицию. Заметив, что вектор усов одной из них уже разворачивается в его сторону, «еблан с порватым ротом» поспешно изобразил приспавшего. Немного ныл затылок, мысли наплывали какими-то синкопами, и хотелось курить. «Отец яблок, – блаженно улыбаясь, прошептал Гуинплен, нашаривая в кармане пластилиновый ком, заботливо скатанный заскорузлыми натруженными бабайскими руками. – Наш самый добрый, самый усатый Отец яблок».