Эммануэль

Я познакомился с ними в сочинском доме отдыха. Был пасмурный дождливый ноябрь. Дни достались нам самые мерзкие: хмурые, ветреные, серые. Кто-то уверял меня, что в Сочи и в ноябре можно прекрасно отдохнуть. Не исключаю, что сие утверждение таит в себе определённую долю правды, однако убедиться в этом мне, увы, не удалось. Когда на улице нудно моросит дождь, воздух прогрет до пятнадцати градусов, а вода и того меньше, купаться, конечно, не полезешь. Сырость и скука начисто отбивают любые желания. Во всякие там дендрарии-серпентарии совершенно не тянет. За бабёнкой какой приударить абсолютно не хочется: вероятно, сказывается отсутствие вдохновляющего воздействия пляжного неглиже. Пива там или, скажем, сухача много не выпьешь: потом мёрзнешь и часто мочишься, как диабетик. В те дни единственным моим развлечением было кормление чаек на ближайшем пирсе. Меня всегда, сколько себя помню, умиляло почему-то, когда какое-нибудь животное (лошадь, например, белка или синица) принимало корм из моих рук. В такие минуты сам себе я казался благородным, мужественным, снисходительным к слабым. Чайки, к тому же, очень точно гармонировали с тем пакостным ноябрем, с одиночеством, с тревожным ожиданием чего-то бесконечно прекрасного и светлого...

Здесь давайте сделаем маленькую паузу. Потому что всё, что написано в первом абзаце – всего лишь шутка. Читатель (а ещё пуще – читательница), конечно же, ждут появления прекрасной незнакомки, этакой утончённой эмансипэ – умной, насмешливой, ироничной, сексуально раскрепощённой, почитывающей на досуге Сартра и Камю... Ну так вот: ничего этого не было. За женщинами я и вправду не бегал – по той простой причине, что в ближайшем своём окружении не видел ни одной мало-мальски подходящей кандидатуры на эту ответственную роль, роль роковой искусительницы, а всякие там разные дискотеки, рестораны, приморские кафешки и прочие злачные точки, где можно придирчиво и со вкусом подобрать себе сексуальную партнёршу, я  уже  тогда ненавидел всей душой. Как раз именно за это: за откровенный цинизм.

Что касается дождя и кормления чаек – это я не соврал, это было, а вот об одиночестве заикнулся, пожалуй, напрасно, ибо в первый же день, выбравшись на лоджию покурить, легко +познакомился со славным парнем лет двадцати пяти. Его звали Герасимом (имя в наши дни редкое и потому довольно смешное, однако подходило оно к нему, как резиновая перчатка к руке хирурга: это был добрый улыбчивый атлет, голубоглазый блондин с ямочкой на подбородке – такие орлы всегда нравятся бабам). У нас с ним была одна на двоих лоджия, перегороженная листом шифера на две половины. Если бы я вытянул шею, запросто заглянул бы к нему в комнату, но мне это было неинтересно. Я и так знал, что увижу там такую же, как у меня, кровать-полуторку, а рядом тумбочку с маленьким зелёным ночником и, вероятно, здесь же – толстую книгу в аляповатой обложке с закладкой на  странице десятой или, в крайнем случае, двенадцатой.

В первый же вечер мы с Герасимом выпили за знакомство некоторое количество сухого (у меня весьма кстати отыскалась бутылочка «Монастырской избы»), а потом там же, на лоджии, трепались часов до одиннадцати. О чём? Вряд ли это кому-нибудь интересно, да и не относится к теме моего повествования. В комнату к Герасиму я не пошёл, хотя он приглашал. На лоджии было свежо и вполне уютно, пахло морем, йодом, сыростью... Это удивительно, но я, кажется, так и не побывал в его комнате. Ни разу. Мы общались с ним через шиферную перегородку.

В ту же ночь я услыхал... как бы это назвать потактичнее? Скажем, что-то вроде джазового концерта, как если бы Диззи Гиллеспи и Луи  Армстронг собрались в одной комнате и задудели в свои дудки кто во  что горазд: первый заиграл бы лирику, а второй – песню гражданского звучания. Стенки-то у нас в корпусе были отчаянно тонкими и, прямо скажем, не обеспечивали никакой звукоизоляции. Поэтому я сразу догадался, что Герасим не один, а с дамой. Причём, с дамой эмоциональной, чувственной, шумной... Да что там! Это была какая-то кошачья свадьба, ей-богу! Стоны и вздохи были такими, что мне сразу же расхотелось спать. Искренне завидуя своему новому товарищу, я потянулся за сигаретой, мысленно при этом дав себе обещание завтра же сходить в какой-нибудь дансинг, кабак или кегельбан...

На следующий день я, конечно, ни в какой кабак не пошёл. Сговорились с Герасимом выпить пивка – там же, на нашей лоджии, не торопясь, по-простому. Вот тогда-то мой сосед и поведал мне, что он и вправду не один, а с Эммочкой, с супругой, женаты они второй месяц, и город Сочи служит  им чем-то вроде конечного (он же – первый) пункта в свадебном путешествии. Я, разумеется, ни слова не сказал ему о том, какую дивную музыку слышал ночью в  его комнате. 

Мне было неловко говорить об этом. Наша беседа вскользь коснулась моего семейного статуса, и я признался Герасиму, что уже год как холост, и даже объяснил причину... но не будем об этом. Самое интересное ведь совсем другое. Ровно в девять, когда из холла на нашем этаже донеслись позывные  программы «Время», низкий дамский голос позвал из комнаты страстно  и  нетерпеливо:

–Гера! Ну иди же!

Мой сосед нехотя поставил банку «Хольстена» на подоконник и, пробормотав невнятное «извини», ушёл к себе. Буквально через минуту я услыхал такой душераздирающий стон, что даже растерялся немного –обычно подобные звуки издают кинематографические актрисы, изображая родовые муки. Если бы я прислушался внимательнее, с лёгкостью мог бы сосчитать частоту (в килогерцах), скорость и даже  ускорение, характеризующие двигательную активность Герасима и его экзальтированной супруги. Сначала я подумал, что надо бы мне удалиться в свою комнату, проявить, так сказать, такт, сделать вид, что ничего не происходит, но потом, вспомнив прошедшую ночь, я просто махнул рукой и закурил новую сигарету. «Теперь это надолго, – подумал я. – Молодожёны – пока накушаются...» И ошибся. Герка выполз  на лоджию ещё раньше, чем я успел докурить до фильтра.

–Дела? – подмигнул я ему.

Он  вымученно  осклабился  и  присосался к банке с «Хольстеном».

На следующий день эпизод в точности повторился, только в ответ на призывный вопль жены Герасим обронил в досаде:

–Во, блин! опять!

Я чуть не заржал во всю глотку. Мне показалось это забавным:  мужику  хочется пивка попить и поболтать с приятелем о мировых проблемах и о курсе доллара, а его жена об этом знать ничего не желает и кличет супруга на любовную битву. Теперь уже я ждал Герасима спокойно, не пытаясь решить сложную этическую проблему: остаться ли на лоджии или уйти. Я знал, что сосед скоро выйдет, вот только жена его перебесится (ей, очевидно, много не надо), и мы с ним продолжим нашу философскую беседу о бренности бытия.

Так всё и произошло: Герасим выбрался на воздух, мы понимающе переглянулись, вскрыли новую банку и задумчиво свесились с лоджии, равнодушно разглядывая прохожих внизу. Но тут... Нет, это уже ни в какие ворота не лезло!

–Герка, ну где же ты? – донёсся  из  соседней комнаты капризный грудной голос.

–Иду, иду, Эммочка, – вздохнул мой товарищ и виновато покосился на меня.

–Слушай, а чего это она? – искренне удивился я. – Ты ведь сегодня уже как будто бы... мм...

–А-а, – он обречённо махнул рукой. – Всё из-за того, что эту гадость, эту заразу заморскую читает...

–Какую ещё заразу? – не понял я.

–«Эммануэль», будь она проклята!

–А кто автор?

–Кажется, какой-то Арсан...

Герасим состроил такую брезгливую гримасу (это был оскал отчаяния, маска неврологического больного, страдающего воспалением лицевого нерва!), что я испуганно отшатнулся.

–И что там такого, в это книжке? – продолжал бушевать Герка. – Я для  пробы открыл на середине, прочитал  пару страниц – нет же ничего! Слова, одни слова! И слюнявые поцелуи пополам с псевдофилософией разнузданного разврата. И похоть, похоть – изо всех дыр прёт похоть. Впору проблеваться, честное слово!.. А её, Эмку, эта книженция распаляет, как печку-буржуйку, хоть из брандспойта поливай. Даже не знаю уже, что делать.

–А ты поторопи её, – посоветовал я. – Пусть читает побыстрее...

–Гера, где ты там? – напомнила о себе Эммочка. И глубоко, протяжно вздохнула.

–Иди, иди, работай, – поторопил я его. – А я пока сбегаю в нашу библиотеку, подберу и для тебя что-нибудь подходящее. Например, «Как закалялась  сталь».  Или «Роковые яйца» Булгакова.

–Тебе бы всё шутить, – печально произнёс Герасим, поворачиваясь ко мне спиной. – Оставь пива, – процедил он на ходу. — Знал бы, какая потом жажда...

Так продолжалось ещё неделю. Мой приятель похудел и осунулся. В его голосе зазвучали нотки пессимизма, и он всерьёз стал подумывать о том, что хорошо бы поскорее уехать, тем более что дождь всё так же  монотонно и сонно шуршит за окном, купаться по-прежнему не хочется, да и деньги на исходе... Пиво мы больше не пили. Просто покуривали на нашей лоджии и ждали, когда Эммочка дочитает до точки и позовёт Герасима исполнять супружеский долг. В девять вечера торжественно звучали позывные информационной программы “Время”, и  мы слышали, наконец, властный клич Эммы:

–Гера-а-а!

–Какого х-х... хрена? – складно и сердито отзывался мой сосед, но так, чтоб супруга не слышала, и чуть громче добавлял: – Иду, иду, дорогая...

Он ненадолго исчезал, а я скучал в одиночестве на своей половине лоджии и, чтобы хоть как-то развлечься, высовывал руку и считал капли дождя, падающие в  ладонь. Я настолько привык к тем звукам, которые слышал в комнате молодожёнов по три раза в день, что уже никак не реагировал на них, и меня больше не посещала крамольная мысль отправиться на поиски постельной партнёрши в ресторан или на танцы...

И вдруг всё разом прекратилось. По ночам я, как ни напрягал слух, ничего не слышал в комнате соседей, а Герка заметно повеселел, и в его глазах появился странный металлический блеск. По привычке я вздрагивал, когда слышал из холла позывные программы «Время», потому что, как правило, именно в этот момент ещё совсем недавно до нас доносилось требовательное и медоточивое «Гера-а!», – однако теперь ничто уже не мешало нашему с Герасимом покою. В соседней комнате было тихо, и если бы я раньше не узнал, что там, за стеной, живёт прелестное необузданное существо по имени Эммочка, ни за что не догадался бы теперь об этом.

И тут смутные подозрения стали терзать меня, и картины одна страшнее другой начали будоражить мое воспалённое воображение. Наконец я отважился спросить Герасима напрямик, в лоб:

–Ты что же это – больше не того?.. Давненько я не слыхал голоса твоей богоспасаемой супруги...

–И не услышишь, – удовлетворённо кивнул Герасим, зловеще ухмыляясь.

Волосы зашевелились у меня на голове.    
   
–Что, что ты сделал с ней? – едва слышно прошептал я  и отчего-то оглянулся.

Герка утробно засмеялся – я вздрогнул и судорожно вцепился в перила лоджии.

–Видишь ли, друг мой, – ответил  он. – Мы, к твоему сведению,  уже не читаем пресловутый шедевр эротической литературы. Теперь, да будет тебе известно, мы перешли на русскую классику. Я раздобыл для Эммочки другую книгу...

–Какую же?! – вскричал я. – «Живой  труп»? «Записки из Мёртвого дома»? «Живые и мёртвые»?

Герасим хитро сощурился, выдержал эффектную паузу и торжественно произнес:

–«Муму» Тургенева! Так-то вот!

Он хищно потёр руки, понизил голос, заговорщицки подмигнул мне и предложил:

–А не выпить ли нам, дружище, сегодня коньячку, а? Как ты думаешь?

Но я не ответил ему. Я успел только проглотить вязкий комок слюны, набежавшей в предвкушении моём бальзама телесного, именуемого «Метаксой», когда зашевелились гардины у двери, и в проёме возникла высокая длинноволосая блондинка в голубом полупрозрачном пеньюаре. Выразительный ротик был вопросительно приоткрыт в жестоком изматывающем томлении, а влажные чёрные глаза глядели строго и печально. Это была Эммочка. Я в первый раз увидел её, но понял сразу, что мой друг Герасим окончательно погиб, сгинул, как воин в неравном бою, ибо такой женщине, как эта, отказать совершенно невозможно. Грозовое облако, пахнущее духами «Сальвадор Дали», тропический тайфун по имени Эммочка, безжалостный зов инстинкта, неуправляемая стихия – разве может сладить с этим слабый издёрганный мужик?..

Точёная грудь Эммочки слегка приподнялась, всколыхнув тонкую ткань пеньюара, а потом чуть опустилась, до нас донёсся таинственный в своей первобытной красоте вздох желания, и мы услыхали сакраментальное и неизбежное:

–Герочка, ну где ты? Иди же скорее, милый...