Средство для аппетита

Я шёл домой с работы и встретил эту старуху. От больницы до моего дома можно добраться по шоссе, но так длиннее. Если нет дождя и грязи, лучше огородами: за двумя гаражами и водонапорной колонкой сворачиваешь на кошачью тропку, выходишь к дому нашей молочницы (здесь из сарая всегда несёт мерзким духом какого-то коровьего пойла) и по узкой дорожке в картофельных грядках прямиком выбираешься к маленькой хатке с тремя окнами и покосившимся, давно не крашеным забором. Это и есть мой дом. Вернее, не мой, а здешней фермерши Василисы Степановны. Она отгрохала себе домишко побольше, в два этажа, с мансардой и гаражом, а этот стала сдавать приезжим за весьма символическую плату.

Был тихий зимний день. Дым из труб поднимался строго вверх, запах гари сладко подмешивался к хрустальной свежести морозного воздуха. Приятно было оставлять следы в чистом пушистом снегу. Под ногами негромко поскрипывало, и от этого скрипа ещё прозрачней казалась тишина, и без того оглушающая и сонная.

-А я гляжу, гляжу и... что такое, думаю?  Не признаю никак: вроде вы, а вроде бы и нет, — услыхал я.

Обернулся на голос. Возле соседнего домика стояла маленькая старушонка в ветхой телогрейке и валенках, которые, судя по всему, были ей слишком велики.

-Вы, никак, в больнице работаете?

-Угу, — промычал я на ходу, вовсе не собираясь останавливаться. — Добрый день, бабуся.

-Выходит, это к вам я приходила третьего дня... нет, что ж это я вру, то была пятница... точно, пятница, ага.

Пришлось всё-таки замедлить шаг.

-Гм... не знаю. Возможно, что и так.

-Конечно, к вам! — старушенция от радости даже слегка подпрыгнула и мелко-мелко засеменила в мою сторону.

Я её не помнил: за день на приёме человек  тридцать бывает.

-В пятницу? Но в пятницу я не работал...

-Так то не в этом годе! В прошлом.

-Ну-у... — засмеялся я. — Разве всех запомнишь? Что же у вас приключилось?

Спросил просто так. В конце концов, какое мне дело?

-Парализация была, — ответила она. — Сперва в ногу вступило, а потом она и совсем отнялась. Напрочь.

Я покосился на бабку, стараясь понять, что она подразумевает под словом «парализация».

-Вы, мамаша, наверно, в соседнем кабинете лечились. У невропатолога.

-Может, и у неври... нерво... у него. Чаво ж не у нерво? Очень может, што и так.

Я повернулся и пошёл дальше. И снова услыхал у себя за спиной скрипучее, чуть надтреснувшее:

-И всё равно, ты ж ведь доктор, сынок...

-Да, — я опять остановился.

-Может, посоветуешь чаво? Штой-то голова болит, прям мочи нету. Вот тут, в лобе, как молоточек. И без аппетита я совсем. Ваабче не хочется исть. Хоть заталкивай его, этот кусок. Прописал бы чаво, а, милай?

-Нужно всё-таки в больницу сходить, бабуся, обследоваться. Нельзя же так, — я надеялся, что старуха сразу согласится со мной.

-Не дойду я, сынок. Нога совсем почти што не ходит. Куды тут? почитай, две версты. Упаду в сугроб, и не найдут...

-Что ж, — сказал я, — попейте витамины, аскорбинку, например, да и другие... Травку заварите...

-Нет, и до аптеки тоже не дойду. Это раньше, когда в аптеке работала уборщицей... знаешь, та, што на рынке... ну, тогда, конечно, любое лякарство себе — пожалуйста. А теперь с этой клешнёй не доползу...

Она чуть лягнула ножкой воздух, пнула валенком сугроб, в досаде всплеснула руками: сам, дескать, видишь.

-Попросите соседей, принесут.

-Соседи? Эх, милай, соседи мне ведра воды не принесут, штой ты! А я одна живу, мужика нету, деток нету...

Я промолчал. Не хотелось расспрашивать её, куда делись дети и  муж. Я уже неплохо изучил таких старух: если разговорятся, не остановишь потом.

-Ладно, что уж там, — сказал ей. — Завтра приду, будет вам лекарство.

Мне и самому непонятно было, как это вырвалось у меня. Я внимательно глянул на её избушку, чтобы запомнить.

-Ручкина моя фамилия, — засуетилась бабка. — Руч-ки-на. Это легко, не забудешь: рука, мол, вот она...

-Хорошо, хорошо...

«Принесу какие-нибудь таблетки, — подумал я. — Много ли ей надо? Старикам главное — внимание...»

Но на другой же день о бабке забыл, конечно. Началась эпидемия гриппа, работы прибавилось, приходилось принимать и за себя, и за своего товарища, который слёг с высокой температурой. Дома, правда, я о старухе вспомнил, но... не возвращаться же назад, в аптеку, за таблетками? До завтра, думаю, не помрёт, потерпит, ничего страшного.

Жена и дочка тоже заболели, мне пришлось поменяться дежурствами: кому-то ведь надо топить печку и ходить за водой. Как всегда в таких случаях, всюду в доме появились таблетки: на столе, на холодильнике, на подоконнике. Уберёшь их в аптечку, а они чуть позже опять невесть откуда берутся. Я никак не мог понять, почему это меня злит. Дочка вроде бы уже усвоила, что лекарство без разрешения брать нельзя... Ах, вот оно что! Всё понятно: старуха!..  Надо непременно зайти к ней, живёт ведь рядом. Вот только чересчур уж холодно сегодня, да и кино сейчас неплохое по телевизору... Ну её! неохота. Завтра схожу. Или послезавтра.

Прошёл ещё день, и ещё, и ещё... К старухе я так и не выбрался. Но забыть её не мог. Садился, допустим, обедать, а перед глазами — она: смотрит строго, но без укора, словно понимает, что закружился я в своих заботах, дочка всё ещё гриппует, где-то надо купить уголь, наш почти кончился,  печка шумит, как ненормальная, но греет плоховато,  или это просто мороз на улице крепчает... а на улицу всё равно нужно идти, двух вёдер воды на день явно не хватает, и даже через варежки чувствуешь, какие они холодные, эти вёдра, пальцы вот-вот отвалятся... как надоела эта зима!

«Не дойду я, сынок, упаду в сугроб — не найдут...» Тьфу! чертовщина какая-то! Проще, ей-богу, отсыпать горсть таблеток в карман и сбегать к этой ведьме. А то спасу уже нет. Вертится, вертится в голове: «Соседи ведра воды не принесут...» Завтра обязательно схожу. Сколько можно, в конце концов, тянуть?

Потом у меня пропал аппетит.

В последнее время понравилось нам с женой готовить гренки. Возьмёшь немного молока, добавишь пару яичных желтков, соли, сахару, хорошенько перемешаешь, окунёшь туда несколько тонких ломтиков белого хлеба и — на сковородку, в сливочное масло. Гренки получались вкусные и красивые: румяные, сладкие, с тонкой хрустящей корочкой. Хороши они к чаю. Особенно вечером, когда детектив по телевизору.

А тут вдруг сама мысль об ужине стала неприятной, и появилось жжение какое-то в желудке... только подумаешь, что неплохо бы перекусить, а оно, это жжение, тут как тут! Вот, в самом деле, неврастеник!

-Тоже мне, доктор Гааз! — ухмыльнулся мой товарищ по работе, когда узнал об этой истории. — Ты зайди к ней, к старухе, и скажи прямо: «Бабка, помирать тебе пора!» И боль, уверяю, как рукой снимет.

В левом боку жгло нестерпимо. В первое время хоть после еды отпускало, а теперь перестало помогать и это. Я потерял всякий интерес к пище. Вечером запах жареного мяса вызвал острый приступ тошноты. Неотвязные, мучительные мысли о старухе долго мешали заснуть.

«Всё, решено, — подумал я, когда уже лежал в постели. —  Завтра же!»

На следующий день я решительно постучал в ставни низенькой избушки, засыпанной снегом до уровня оконных карнизов.

-Иду, иду, — проскрипело за дверью, — слышу, слышу, я в окно глядела, видела, как вы во двор свернули, шичас открою, погодь...

Нетрудно было догадаться, что торопится она, радуется гостю, семенит к двери, а быстро не получается, нога  не слушается. А я-то, осёл, сомневался ещё, надо ли идти к ней, опоздал ведь, неделю собирался, не меньше. И ещё опасался я, что упрекнёт она меня за опоздание, скажет что-нибудь не то, а мне не удастся сдержаться, наговорю ей лишнее, потом будет стыдно. Или наоборот, начнёт благодарить, совать мне банку какого-нибудь прошлогоднего варенья или маринованных грибков, и придётся отказываться, потому что у этих полунищих старух брать магарыч — самое последнее дело.

Я вошёл в сени и в нерешительности остановился, не зная, где разуться. И тут, пока осматривался да примеривался, странный предмет привлёк мое внимание. Я сначала даже и не понял, что это такое. В  полумраке обледенелых дощатых сенцев, в самом углу, на маленьком круглом столике, какой теперь, пожалуй, не увидишь ни в одном магазине, что-то поблёскивало, искрилось, поигрывало огоньками. Я подошёл поближе и вздрогнул от неожиданности. Из-под ног шмыгнула хвостатая тень, и мне показалось, что это крыса, но потом удалось разглядеть тощего мокрого котёнка чёрной масти. На столе же стояла пузатенькая резная шкатулка, крышка была откинута, а внутри лежало золотое колечко — скромное, тонкое, с чистым голубоватым камешком. Больше ничего в этой шкатулке не было, и это удивило меня ещё больше. «Странная какая-то старушенция, — подумал я. — Заходи, кто хочет, шкатулка с драгоценностями распахнута настежь, бери всё, что душе угодно. Небось, сопри я сейчас это колечко, бабуся и не заметила бы.» Я сразу же устыдился этих своих мыслей, потому что, конечно же, не собирался ничего красть, просто... удивительно всё это: допустим, вошёл бы не я, а кто-то другой, мало ли лихих людей ходит? Увидит колечко и... Искушение, между прочим, немалое: по всему видать, колечко старинной работы, больших, должно быть, денег стоит...

-Да вы в дом, в дом проходите, неча у дверей там, — пригласила хозяйка, появляясь на пороге горницы.

Я вошёл и — словно обухом оглушённый, застыл, холодея от ужаса. Прямо в центре горницы, на полу, стоял простенький гроб, обитый красной материей, и подушка в изголовье была примята, словно ею совсем недавно пользовались по прямому её предназначению. Вероятнее всего, так оно и было: я не увидел в комнате кровать, только облезлый табурет, сундук у стенки, пару стульев и письменный стол со старомодной чернильницей-непроливайкой и чучелом дикой утки — вот и вся мебель. Крышка гроба стояла в углу у печки. В горнице было жарко, и пахло чем-то горьковато-кислым — обычно такой смрад заполняет комнату тогда, когда разжигают керогаз. И ещё одно удивило меня: старый обшарпанный  магнитофон, что-то вроде «Яузы» или трёхскоростной «Кометы», такие были в ходу когда-то давно, в семидесятые годы. И даже не сам магнитофон  ошарашил  меня (мало ли что можно найти у стариков), а тот факт, что бабуся слушала музыку, и какую музыку! «Блэк Сэббэт»! Да-да, именно так! Не Утёсова и не Шульженко, а самый что ни на есть хард-рок, который даже я, совсем ещё, прямо скажем, не старик, уже давно не слушаю. Оззи Осборн хрипел, стонал и плакал, и я вдруг вспомнил, как упивались мы, школьники, этой чумовой музыкой, слушали её назло старшим, врубали на всю мощь, когда предков не было дома, она казалась нам верхом оригинальности, чуть ли не откровением, и ещё вспомнил я, что песня, которая звучала сейчас в доме, имеет претенциозное и, если трезво на это посмотреть, совсем уж глупое название: «Электрические похороны».

-Дык чаво ж, — пожала плечами старуха, заметив моё недоумение. — Гроб как гроб. Шичас вить как: помрёшь — и похоронить не в чем. А у меня уже всё готово: и платьишко, какое почище, и вот, домовина эта...

Я молча примостился на табурет и полез в портфель за аналгином и витаминами.

-А если вы што думаете о музыке этой, дык што ж... от внучка осталась, он, когда в армию уходил, мне на хранение дал. Внучок так и не возвернулся, а шарманка эта — вот`на, слушай на здоровье, хоша и не новая уже...

-Да, но — Оззи Осборн... — намекнул я. — В ваши-то годы...

-Дык другой нету, а это — хошь какая, а музыка.

Она с любопытством посмотрела на меня.

-Ты, сынок, сразу скажи: сколько тебе денег приготовить? Ты не сумлевайся, у меня есть.

-Ну что вы, не нужно, — заторопился я. — Это уже не деньги... А что же внук ваш за магнитофоном не приходит? Совсем решил бабулю доконать, так, что ли?

Я пытался шутить, хотя мне было не до шуток: гроб в центре комнаты совсем не располагал к задушевной беседе.

Старуха вздохнула и тихо произнесла:

-Сгинул милок мой, Егорушка, и девятнадцати ему ещё не было. Убил его чечен, басурман проклятый, застрелил на площади Минутка... Ты, сынок, может, слыхал? Орден ему дали, внучку-то. Рядовой Ручкин, сгинул за отечество...

-Нет, не слышал, простите.

Я поёжился.

-Вы, мамаша, вот что: вот эту, — я показал ей таблетку, — выпейте, когда голова заболит. Одну. А нет — так и не пейте. У вас сердце-то как — в порядке?

-Какое в наши годы сердце, — махнула рукой она и осторожно положила на ладонь упаковку аналгина, поднесла поближе к глазам. — Вот спасибо, милай, пришёл всё ж таки...

-Конечно, пришёл, обещал ведь.

Она вдруг выпрямилась, кривенько как-то ухмыльнулась, лукаво глянула на меня.

-Обещал, помню. На прошлой неделе это было...

Старуха подошла ко мне, сощурилась лучисто и внимательно.

-Что, болит?

Теперь она говорила правильно, грамотно. Я сразу заметил это.

-Э-э... не понял.

-Что же тут непонятного? — она пожала плечами.  — Вот тут, в левом боку — больно?

-А откуда вы знаете? — растерялся я.

-Вижу. Чувствую. Тебе, парень, самому доктор нужен.

-Да как же это? — пробормотал я. — Не может быть!

-Э-эх... — она покачала  головой. — Ну-к, сердешный, ложись.

-Ку... куда? Зачем?!

-Ну, гроб тебе я свой не предлагаю, не бойся. Ты... гм... — она оглянулась, поискала что-то глазами, — хотя бы вот сюда, — и рукой на сундук показала. — Нужно мне живот твой посмотреть.

-Да на что он вам?

-Если говорю, значит надо.

Я нервно дёрнул плечом и поплёлся к сундуку. Она засеменила следом за мной, помогла мне лечь, задрала свитер, опустила ладони на мой живот. Было очень неприятно ощущать кожей живота сухую шершавость её руки. Мне показалось, что теперь бабка ничего не видит. Взгляд её был направлен куда-то вверх, в верхний угол комнаты. Лицо посерело, черты его обострились, чётко обозначились скулы.

-Стоит корыто, другим накрыто, — бормотала старуха. — Идёт смерть по улице, несёт блин на блюдце. Кому кольцо вынется — тому сбудется. Скоро сбудется, не минуется...

-Погодите, — возмутился я. — это вы, собственно, о чём?

Всё это, по правде говоря, немного забавляло и одновременно злило меня. Подумать только: дипломированный врач, вполне современный человек, а поддался на уговоры какой-то полуграмотной бабки, поверил в ворожбу, улёгся, как идиот, на этот клоповый сундук... Никаких таких особых ощущений не было, ни тепла от этой шершавой  старушечьей ладони, ни холода... а только боль тотчас же отпустила, определённо отпустила!  Там, где совсем  недавно жгло и давило, теперь было пусто и легко, да и сам я почувствовал себя совершенно опустошённым и слабым.

-Ты, парень, лучше молчи, — сердито отмахнулась она и снова за своё: — Уходи, уходи, хвороба, прочь, прочь. Кони бьют копытом —  ночь, ночь... Уходи, хвороба, уходи. Что-то будет, что-то будет впереди... Разольётся родничок, золотой рожок. У-ух! По мхам, по болотам, по гнилым колодам. У-ух!

Она монотонно бубнила свои заклинания, а я лежал на сундуке и терпеливо ждал, когда кончится эта комедия. А потом, когда проснулся, понял, что даже не заметил, как уснул. Не знаю, сколько я спал, а только  поднялся на ноги легко, весело, словно тяжесть с сердца сбросил.

-Ну, мам-ма-шша-а... — только и сумел вымолвить.

-Что, не болит уже? — усмехнулась старуха. — То-то.

А потом этак с хитрецой, всё так же щурясь, глянула на меня и сказала:

-А колечко это возьми, возьми, чего уж там. Знаю, приглянулось оно тебе.

-Ну что вы! — опешил я. — Вовсе я и не...

-Да ты не бойся, там золота на копейку, и камешек этот — поддельный. А только всё равно поможет оно тебе. Дочурка, Олюшка, знаю, хворает у тебя, так ты подари ей колечко — простуда в одну секунду уйдёт. Возьми, возьми, девчонки любят побрякушки...

-Вот уж... не знаю, что и сказать, — пролепетал я. — Как это вы делаете? Пришёл я сюда лечить вас, а выходит, что сам исцелился. Как благодарить, не знаю.

-Пустое...

Она уже мягко, чуть заметно подталкивала меня к двери и всё ухмылялась, щурилась лукаво. Да я и не возражал ей: совершенно неясно было, который теперь час. И правда, пора домой, решил я. Она завернула колечко в платок и сунула его мне в карман пальто. Попрощался я с ней душевно и поспешил к своему дому.

А дома, после ужина, когда дочка уже засыпала, подошёл я к ней, нагнулся, поцеловал в нос.

-А у меня ведь для тебя гостинец, — загадочно намекнул ей. — Угадай — что?

Она вскочила, обняла меня за шею, глазёнки у неё загорелись.

-Что? Говори скорей, ну, па...

Подошла к нам и жена, ей тоже интересно. Я осторожно достал из кармана платок с колечком, развернул.

-Откуда это у тебя? — удивилась жена. — Ты что — взятки стал брать?

-Нет, тут, знаешь, такая история... Ты не поверишь!

-Ну, это как посмотреть...

-Зашёл я по вызову к одной старушенции. У неё-то, в общем-то, пустяки: расстройство аппетита, головная боль, вероятно, и гипертония тоже, только у меня тонометра с собой не было, но я и так понял, что к чему...

-А ты разве теперь в поликлинике?

-Нет, но... это нетрудно было, она рядом живёт, за перекрёстком. Одинокая бабуля, как не уважить...

-Да какая бабуля? Что-то не пойму никак.

Я пожал плечами.

-Самая обыкновенная... Ручкина.

-Ручкина? Ты что — с ума сошёл? Типун тебе на язык!

-А что? — не понял я.

-Да ведь её уже неделю как схоронили. А мне даже на поминках довелось помогать. Бабы-соседки позвали, я и пошла. Родичей у неё не было, так я не смогла отказаться...

-Да когда же это случилось? — ужаснулся я. — Неделю назад, говоришь? Не может быть!

-Ну да. А ты со своей работой даже не заметил этого...