Кракатау

Не знаю,  чем она зацепила меня, тертого.
Глазами  синими, как торна ягоды?
Смехом, на который щедра до дебильности?
Заполошным поцелуем   у каптерки сантехника?

Мы познакомились в тот памятный день, когда мой унитаз рвало. Итальянский кафель,  выложенный мною любовно и с большим умением, был погребен говеной лужей, я - отвращением, стены и мебель медленно, но верно пропитывались запахом дерьма. С брезгливой миной на лице я покинул квартиру и отправился в ЖЭК. 

Сантехника в отведенной ему конуре не было, возле двери отсутствующего мялась Она. Синие глаза ее смотрели сочувственно. У нее тоже тек унитаз.

Объединенные общей бедой, мы разговорились – у нее был унитаз местного производства, у меня финский. Ее - подавился использованными прокладками, мой – упаковочной бумагой из под нового “панасоника”.

Едва не рыдая, она била кулачком в свою хилую грудь и говорила, что не простит себе  гибели керамического друга. Я пообещал “если что”  купить ей такого же.

Благодарная, она впилась в меня своими фиолетовыми губами и нежно потрогала языком мое небо… К ней домой мы отправились втроем. Третим был пьяный сантехник.
 
Помню, в нашу первую ночь (последовавшую сразу после ухода ремонтника) она заявила:  «Ты красив, как  летучая мышь». Я вспомнил, как выглядят эти крошечные создания – пучеглазые, безносые, мерзкие в приплющенности своих мордашек -  и подавился шампанским. Кашлял долго - до слез, ярко  выраженной краснорожести и обильного пота. 

Зацеловав следы моей  обиды, она исправилась: « Ты пахнешь, как альпийский кедр». Это сравнение мне понравилось больше. Правдивостью. После унитазной аварии вся квартира воняла  хвойным освежителем. И я тоже. Ее губы не знали устали, извиняясь, она исцеловала меня всего – от пяток до макушки. Особенно ей приглянулся центр моего тела.

Столь рьяное стремление загладить неловкость умилило меня и я кончил два раза подряд, после чего удостоился звания Кракатау.

Она питала слабость к вулканам – вся стенка над кроватью была увешана изображениями дымящихся жерл и крутых уступов. Кракатау впечатлил меня формой склонов и обилием застывших лавовых слюней.

Гордый, я ушел домой и два дня вспоминал новую знакомую положительно. На третий она позвонила, чем сразу остудила мою страсть. Я не люблю женщин-которые-упрашивают-о-встрече. Холодный, я бросил трубку на верхней октаве ее рыдания.

Через неделю я встретил ее на улице с блондином в коже. Блондин по-хозяйски трепал ее пепельные кудельки, она громко звала его Везувием. Вспыхнув от ревности, я подставил блондину ножку.
Он полетел кувырком, нелепый как волк из «Ну погоди». Кожа куртки и лица его изрядно пострадала от колючего гравия. Скулящий, он стал жалок и на «Везувий» совсем не тянул.
Я взял изменщицу на руки и понес домой. Блондин рыдал над кусками кожи на тротуаре. Ноша брыкалась. Лишь я был невозмутим и целеустремлен. Как всегда.

Дома я посадил ее под торшер с нарциссами. Весь вечер она промолчала, монументальная. Иногда плакала подтушеванными слезами, распуская по лицу черные вертикальные полосы. Полосатой она  напомнила мне одно гордое австралийское животное. Сосредоточенный, я полчаса вспоминал его название. А потом назвал ее нужным именем. Устав дуться, она рассмеялась своим фирменным смехом с оттенком дебиловатости. Взаимопонимание  было налажено.

Ночью она снова звала меня Кракатау, но иногда сбивалась на Везувия. Уязвленный, я напоминал ей свое имя снова и снова, пока она не переименовала меня в Огнедышащую Ключевскую Сопку. Удовлетворенный,  я затих на соседней подушке, но воспоминание о дневном блондине не давало мне уснуть.

Иногда я приподнимался на локте и пытался разглядеть ее профиль. Он расплывался в темноте, предательски стекал по подушке, маскировался ночными тенями и бликами. Только острый нос виднелся более-менее отчетливо. Рассматривая вбуравившийся в наволочку орган,  я тихо таял от нежности и одними губами шептал «Буратинка моя…»

«Или не моя?!» – блондин придал моим мыслям параноидальности.   «Где блондин, там и брюнет, - думал я, -а оттуда и рукой подать до рыжего».
Отбитая добыча безмятежно сопела рядом.
Я отступил, и ей тут же завладел Морфей – эта женщина никогда не останется одна. Осознание этого факта было  мучительно-сладким. Потом я уснул и толпы атакующих  буратинку самцов мучили мой мозг до самого утра. Утром, растекаясь рассудком от недосыпа,  я сделал ей предложение.

Сейчас день,   и я нахожу,  что серьезно влип.  За белой трибункой стрекочет торжественная женщина; мой безымянный палец сжимает золотое кольцо, а локоть –  ажурная копна - с  глазами, как торна  ягоды.  Я смотрю на то единственное, что торчит из-под фаты – нос а-ла Пиннокио. Чем же она зацепила меня, тертого?!!