Осенняя лента

Лента его слов могла виться бесконечно, просачиваясь между каплями дождя. Кажется, они падали очень медленно. Медленнее, чем кончился парк, весь в мокрых лавочках, уже не боявшихся, что на них сядут.
Потом все молчали, и только капли мучительно стекали по воздуху в полные густые лужи, чтобы пузырями и разводами испортить отражение. А ей так нравилось смотреть в эти честные зеркала, которые все делали серым, стачивая ненужные краски. Ей было все равно и холодно. Только небо, и он обнял… Так нежно, как будто не понимал.
- Ты ведь чего-то хочешь? Наверное, сказать? – она даже не подождала. – Нет? Тогда скажу я.
Кажется, она долго говорила. Не важно, что. Просто он не слушал, он и правда знал, или чувствовал. Но ему не было тяжело, только вяло и бессмысленно, посреди провисающих дождинок. А больно будет потом.
Ей тоже будет. Может быть даже долго. Дней пять. Он об этом не узнает, ему даже не подумается, что может… А потом все забудут, потому что глупо. Не навсегда, конечно. Люди навсегда не умеют. Так приятнее, чтобы вспоминать, то ли потому, что было, то ли потому, что прошло. Странно даже, что это приятнее того, что есть. И в будущем мы тоже хотим прошлого. Потому что знаем его, а неизвестности боимся. Легче быть умным, когда знаешь, чем когда угадываешь.

Лунная-лунная и вся в воздухе, душа пела оттого, что иногда можно быть вместе, а иногда можно и не быть. Даже странно, что все могло быть так радостно. Ей всегда казалось, что должно быть куда печальнее. Примитивно, конечно, но так радоваться проще. А грустить ей совершенно не хотелось. С ним веселее, чем одной. Даже если не о чем говорить (а им ведь всегда не о чем!). Оставалось целоваться, пока руки шарили под чужой одеждой, словно забыли там свой кошелек.
Они не краснели, говоря друг другу пошлости, и все равно она стеснялась. Вроде пока они… все в порядке, а потом зябко от боязни ощутить голой кожей взгляд.
- Ну почему, рук ты не боишься, а от лица прячешься? – удивлялся он, пытаясь стащить с нее простыню.
- На руках глаз нет. И ты сам такой же.
- Не правда! – Вскакивал он, все равно ощущая мурашками ее усмешку.

А потом было утро. Уходить было не обязательно и темно, но и оставаться не хотелось. Что бы они стали делать вместе утром? Стесняться? Пить кофе, судорожно хлопоча друг о друге? Выказывать фальшивую заботу только за то, что ночью было хорошо? Она не хотело лицемерия, хотя бы своего, которое неминуемо случилось бы. Хамство, даже искреннее и честное, ее смущало, особенно в себе. Отказаться от него совсем она не могла, но, когда только получалось, заменяла въевшейся в характер тактичностью. Уходить было проще, когда он спал, чтобы не прощаться. Он мог «проснуться», но притворялся спящим (а может, ей казалось). Все равно, так было удобнее.

Мне казалось, что в ней вот-вот что-то измениться. Ручеек пробьется сквозь камни, и… Но все оставалось по-прежнему. Она была всегда разной, ручеек ускользал, словно сбегал от меня. Наверное, я что-то делал не так. Но как я мог понять, что надо делать, если она все время молчала. Молчала и улыбалась. И хорошо, если улыбалась. Хотя когда она что-то напевала в душе, или мурлыкала, когда я пальцами обволакивал ей шею… (Она всегда смеялась: «Меня когда-нибудь задушат, ноя все равно хочу чувствовать руки на шее. Чуть сжимающие… нежно») а мне совершенно не хотелось ее душить. И неприятно было думать, что это сделает кто-то другой. Скорее всего я ревновал, но предпочитал думать, что мне нравиться, как она дышит…

Он любил слушать, как я дышу! Непонятно, что он вообще мог услышать: я дышу тихо, почти молчу, если сравнивать с другими. И я всегда вспоминала Бунина, его «Легкое дыхание», может, именно этот секрет я разгадала? Я никак не могла понять, что он чувствует, то он представлялся мне безумно влюбленным, и я находила этому неопровержимые доказательства, то переставала верить самой себе, и все доводы казались безосновательными. Я знала, только, что он хочет меня. И это было приятно, но недостаточно… Хотеть можно кого угодно. Разве я хотела только его?

Разве она любила меня? Разве я был для нее единственным? Как бы мне не хотелось верить, что ей хватило бы меня одного, как только ночь касалась моих глаз, я чувствовал, как мало ей меня, как она хочет вырваться из моего непрочного плена. Я был ей нужен, но не больше, чем другие. Не знаю, был ли у нее кто-нибудь на самом деле, но уверен, что она хотела этого. Она словно пыталась что–то доказать. Себе или миру, а я был всего лишь одним из доказательств в теореме ее души.
Но чего стоили мои подозрения в сравнении с тем, как она гладила мои волосы, как смотрела сквозь ресницы… Как я хотел, чтобы хоть раз, хотя бы в шутку, она сказала «люблю»! Я мог подогу смотреть на нее, молча, неподвижно. Она только улыбалась, или целовала кончик моего носа, и я невольно улыбался. Она могла быть такой нежной…

Я умею быть нежной. Мне кажется, что во мне столько нежности, что во всем мире не собрать столько взбитых сливок! И с ним я тоже… тоже была нежной. Как только у меня появляется мужчина, вся нежность выплескивается на него. Им иногда кажется, что это любовь, а я просто не могу по-другому. Как им объяснишь, что мне нужно избавиться от этих сливок, иначе я просто задохнусь!
Нет, ни к кому из них я не относилась плохо, они все мне нравились, но… Это только сливки, обыкновенные взбитые сливки. Что с этим сделаешь?

Они оба знали, что ничего нельзя было сделать. Они отразились в медленных каплях, почти застывших в прозрачном воздухе и престали быть… Вместе. Парк, который только что был целым, разошелся на аллеи, теперь в нем были двое, и каждому нужна была своя тропинка. Небо, набухшее тучами, смотрело сверху, как осенняя лента их шагов покрывалась лужами, как смывались одни воспоминания, а другие, которые не могли раствориться в дождевой воде, покрывались листьями…