No name. Эскиз 1

Год 1679 от Рождества Христова. Золотое яблочное лето на исходе - я вхожу в мглистый стылый город, овеянный сладкими ветрами, прозрачно-зелеными от меркнущих травяных всхолмий - я юн, я болен, я похож на молодого фавна из священных рощ. Меня встречает неприветливая вавилонская мощь коричневых и песочного цвета зданий с узкими окнами и паутиной дубленых непогодой балок, оплетающей вторые этажи. Мне семнадцать лет, белокурые волосы, лицо нервного склада - но красивое, так говорили, лаская его длинными вялыми пальцами те несколько женщин, которые похитили и расхватали по кусочкам мою девственность в последние два года.
Город влюбляет меня в себя с первого взгляда - вспархивающие с островерхих крыш белые голуби, как обрывки незапятнанной простыни, запах дыма и навоза, перестук конских копыт по округлой, потной от вечерней росы мостовой, фиалки и яблоки в плетеных корзинках, ручеек нечистот меж строгих чопорных стен с подслеповатыми окнами - будто нитка дешевых стекляшек на шее капустной старой девы.
Я несу в дрожащих от детского восторга руках папку - там огрызки мелков и уголька, пачкают желтоватый картон - я вошел в этот город, чтобы стать великим, я брошу на бумагу витиеватые золотые буквы с дверок расписных карет и гроздь конских яблок, дымящуюся на брусчатке, приправлю все это соусом из вечернего света, отраженного цветными угловатыми стеклами соборных окон, из густого млечного запаха тумана, ползущего с реки, из серебряного дамского башмачка - туфелька на миллион фунтов - кокетливо глядящего с подножки амурного экипажа из-под волана нижней юбки…
Мне семнадцать лет. Я болен юностью. Я хочу стать художником.
По грязным, червячно-изогнутым улочкам течет сбрызнутая вином и росным ладаном ночь, я бреду, шаркая ногами, мне навстречу из маслянистого эдемского мрака выступают желтые глазки коптилок - царство женщин в бесстыжих платьях, руки уперты в крутые бедра, размалеванные лица испорчены бешеной пляской теней, от их красных губ пахнет пороком. Они трогают меня, заглядывают в лицо - странные призрачные инкубы с белыми руками, - шепчут ласковые непристойности, трясут рыжими кудрями - вот они - подлинные дети ночи.
Я быстро пробегаю мимо них, стиснутый горячей лентой стыдливости и мучительного мальчишеского желания - мои прежние амурные подружки были хоть и из простых, но не шлюхи, по крайней мере, денег они у меня не просили - так, нитка бус, ленточка, свистнутая у замковой судомойки. Манящий привкус белой дешевой пудры и помады с жирным блеском - чем ярче, тем лучше - смелая радость продажной любви, для неискушенного городскими удовольствиями захолустного дворянчика - великий соблазн, наливное яблочко для белокурого адамчика.
Мне семнадцать лет.
А ночной город страшен - копится в переулках соленая влажная мгла, женский запах сочится из щелей в заборах, лавочники запирают засовы - берегитесь, мы идем! Цокают по опустевшим мостовым каблуки красных туфель, сполохи рыжих волос как факелы, шорох сутенерских башмаков - извилистый бег змеи по пескам пустыни, из-под полей мятых шляп взблескивают недобрые глаза: работай, кошечка, распусти лиф побольше… Нищие в замусоренных подворотнях греются у костров - живописные лохмотья, кожаные жилетки, рваные в нескольких местах, бороды, полные вшей, волосы - слипшийся колтун, застывший речной водоворот. У некоторых из них в заначке - кролик или попугай в обклеенном магическими рисуночками ящике, днем животина безропотно таскает из шляпы бумажные посулы для благочинных граждан и их желтолицых жен.
А вон, под гроздьями прелых камней, в романском колодце арок - черный человек в низко надвинутой шляпе, обычный прохожий с виду, только неспроста одна рука лелеет что-то за спиной, подрагивает в локте - явно кинжальчик, верный добытчик тугих кошельков.
Пройти бы мимо…
Но зоркому незнакомцу нет до меня дела - подумаешь, лохматый юнец в изгвазданной одежке - мальчишеская шея из круглого воротника, в руках - причиндалы клерка или бродячего мазилы. Тут за версту видно, что у меня в подкладке зашиты всего пять золотых - ни центом больше.
Бегу дальше, пальцы влажны от пота и тумана, сердце стучит маршевой дробью, смелее, Лоренс, смелее, ты не должен показывать городу, что ты боишься. Вот минотавричий лабиринт вонючих переулков выводит меня на площадь - слева истекает стонами погребенных заживо Тауэр, слева - притон бродячих комедиантов, фургоны с намалеванными физиономиями бледных пьеро и арлекинов, свечные пятна костров, лошади у коновязи.
Луна шныряет между крыш, не поспевая за моим бегом, на каждом булыжнике - отпечаток голубого света. Моя тень летит, подобно плащу, еще немного - и я оторвусь от земли, грязноватый ангелочек, мальчик-сиротка, вознесшийся к богу благодаря кроткому нраву и исключительному художественному дару.
Утрите слезы умиления - я грешен до мозга костей.
Площадь провожает меня гулким эхом, снова смыкаются стены пучеглазых домов, над головой, стиснутый черепичными берегами, бежит ручей ночного неба. Куда я бегу? Я смеюсь, спрашивая себя об этом. Я задыхаюсь от волнения и любви - даже ноги подкашиваются при мысли о том, что я проведу эту ночь наравне с нищенской братией, так уютно дрыхнущей на паперти Вестминстерского аббатства. Прикорну в углу, папку под голову, шустрые пальчики малолетнего щипача не смогут до нее добраться - и в сон, в звездное головокружение.
Вот в зарослях прелой зеленой осоки, в том месте, где под слоем мутноватой воды залегла снулая рыбешка, шлепает босиком отпрыск аристократического рода - рубашка в отметинах грязи, на щеке - полоска засохшего ила, наказание божье для няньки, - его тоже ждет благословенная сладкая ночь, протуберанцы жасминовых звезд в волосах, стрекот козлоногих сверчков в открытые окна, чистая постелька, поцелуй гувернантки на ночь: спи, дитя, черт бы тебя побрал.
А дитя уже нежится в объятиях Морфея - как пишут напыщенные светские буквоеды - лукавое бесполое существо, девичьи кудри по подушке, до мокрых снов еще целая вечность, до снов на паперти - и того больше.
Жаркое из ягненка к ужину, сэр?
Я бы сейчас не отказался от корки хлеба, смиренно склонив голову.
Сбавляю шаг, меня шатает, как сбрендившего танцора, мгла переулков засасывает, подобно болоту. Барский сынок в отрепьях нищего, эдакий Том Кенти, смешливый и смертельно усталый, колотье в боку донимает все сильней. Я забрел в литую сумеречную вязь тупиков и кривых улочек, лабиринт без выхода. Полоумный голодранец, ругаю я себя, продираясь сквозь прелую мглу, куда тебя привели ноги, несчастный ты кретин, допрыгался, допелся, домечтался…
Кругом кольцом сжимаются дома, черные зевы подворотен дышат мускусным перегаром, башмаки скользят по грязи. И ни души, даже шлюх нет, одиноко перемигиваются над редкими дверьми масляные фонарики - обыватели дрыхнут в перинах, их свидание с ласковым богом стерегут непоколебимые засовы и подозрительные дверные глазки, а иной еще собаку под дверь посадит - утробное урчание в гулкой тишине квартала.
Маленький бродяжка растерянно замирает посреди улицы, прижимая к груди свою папку. Что ты умеешь, Лоренс, а? Чем ты заслужил честь стать славным нищим города Лондона? Что ты умеешь? Красть финики, которыми украшают торт к твоему десятилетию, с кухни или, может быть, ради невнятного интереса расквашивать носы толстопузым обидчикам твоим - поварятам? А срезать кошельки с поясов раскормленных лондонцев, выныривая вертлявым угрем из темноты, легкое темное привидение с прощальным подарком ограбленным простакам - лучезарной улыбкой или остреньким, хрустально сияющим лезвием? Ладно, бегать ты умеешь - сколько раз сигал через низкую каменную оградку у церкви, своровав у попа наливные райские яблочки с личного огородика. А вот если придется защищаться от какого-нибудь прохиндея в грязных отрепьях, которому вздумалось подставить тебе подножку или громогласно проехаться по поводу твоего святочного вида? 
Холодок страха прокрадывается на когтистых лапках в мое сердце, устраивается там по-хозяйски - мой лубочный кинжальчик слишком мал и наивен, чтобы внушить хотя бы робость калеке с бельмом на глазу и деревянной коленкой, который на поверку оказывается здоровым как бык. Хотя вокруг ни души, я становлюсь незаметным, прилипаю спиной к стене, стреляя глазами по сторонам - лунные черепички раскиданы по зловонной жиже под ногами, кто-то возится в углу подворотни - верно, кошка.
Как же быстро уютный медовый вечер переливается через край и впадает в бездонную черную ночь, как же быстро петуший мальчиковый гонор сдувается до мужественно-хныкающего: Лоренс, ну… ну ты же не трус…
Я крадусь вдоль стен, тень волочится за мной, задевая об углы, мне ужасно хочется спать, но как я лягу здесь - вдруг кто ограбит или просто прибьет? Папка уже мешает мне - дурацкий неуклюжий кусок кожи, я нащупываю пугливыми пальцами кровожадный готический узорчик, вышитый мне на память одной из подружек - "Ars longa, vita brevis"(. Как заклинание, я бормочу эти слова себе под нос, пробираясь сквозь стылый мрак, шарахаясь от сигающих под ногами кошек, трясясь от страха под неуверенным светом одиноких ламп - китайский театр бархатных теней на склизкой штукатурке пугает меня до дрожи в коленях.
Маленький мальчик Лоренс, куда тебя черти занесли?
Это нянюшка, и мне 10 лет, и я сижу, притаившись, в развалинах маленькой часовенки - весь замок с ног сбился, пытаясь меня найти.
Мощеные тропки уверенно ведут меня в самое чрево города, я плетусь, словно щитом, прикрываясь моей папкой - девиз на ней чеканно вторит моим осторожным пугливым шагам. А лапки в моем сердце внезапно выпустили коготки - так злая кошка прижимает уши и шипит - я прянул к стене, спасаясь от фантома, перемахнувшего через оградку и очутившегося прямо против меня - я уронил папку, глаза душегуба засверкали из-под полей шляпы, смеется, гадюка.
Шел, должно быть, за мной - а я-то себя тешил!…
По цыплячьи вытянув шею, томясь от ужаса, я пытаюсь разглядеть, что он вертит в пальцах за спиной - плащ плотно обтекает фигуру, ни промелька светлого, - пропал ты, Лоренс, непутевый парень. Я пячусь, он наступает, вот его узкий сапог небрежно опускается на мою несчастную папку и втаптывает ее в грязь - немыслимо, но я слышу, как хрустит, ломаясь, уголь, как мелки радужно тают в скучной коричневой грязи, как проминается картон, ломая не нарисованные еще небо и крыши, и голубей. Сердце мое рвется от обиды.
Выщелкивается лезвие из-за спины - узкий стилет, дамская рукоятка - верно, краденый.
-Отдай, мерзавец, - ору я, едва не плача, опускаюсь на корточки и шарю пальцами в вонючей слякоти под его ногами, не думая о ноже. Он вздергивает меня одной рукой на воздух, как щенка, притискивает к стене и водит легким блестящим клинком у меня под горлом - там, где юношеский кадык подпирают две завязки полотняной рубахи. Я перестаю орать - слишком опасно. Странно, но мысль о папке не дает страху зацепиться когтями за мягенькие ткани моего сердца - я не мальчишка уже, я мужчина, аrs longa, vita brevis, провались ты!… Я смело таращусь в его глаза - на умело затененном лице они блестят живо, как два фальшивых камешка.
-Щенок, - бормочет он, - не сомневайся - прирежу. Где там у тебя золотишко?
Язык прилипает к горлу, я беспомощно дрыгаю ногами, мрачный морок злобно шарит по моему худосочному телу, наглые пальцы увязают в пыльном тряпье: где денежки, отродье? А через плечо его, прячась за крышей дома, косится на меня блеклая, как пузыристый блин, луна.
Я хриплю. Одной рукой он все еще стискивает мое горло. А монеты за подкладкой, в рукаве.
Но все-таки я везуч и, видимо, безгрешен в глазах Всевышнего - отчаявшись найти деньги, ночной паук разжимает хватку и уползает в благословенную темень ветвистых переулков, и я не успеваю задохнуться насмерть. Падаю, как куль с рисом, на скользкий булыжник, горло горит адским пламенем, на коже тлеют отвратительные сизые пятна - синяки от пальцев.
Лоренс, Лоренс, per astera ad astra…
Луна щербато ухмыляется.
Я плачу, скрючившись у стены, - обида раздирает грудь, шарю вслепую рядом с собой в поисках папки. Вот она - раздавленная, мелки выкрошились невесомой пудрой, картон никуда не годится. Смахнув злые слезы, перебираю обломки кораблекрушения при невинном лунном свете и делаю вывод: можно выбрасывать.
Кошка выскользнула из-за угла и уставилась на меня ведьминскими глазами - я перекрестился, в конце концов femina и felina - почти родственные слова, ночь - время кошек и женщин, женщин-кошек. Я встал и швырнул в нее папку - облезлое дитя большого города с мявом шмыгнуло в сумеречный арочный проем.
Утро, наверное, уже никогда не настанет.
Я замерз, меня мутит от переживаний. Тени шарахаются из-под ног моих, снулый рассвет - скучный, как застиранный серый чулок крестьянки, - выкатывается из-за крыш. Безмерна была моя радость, когда внезапно в рыбьем зеленоватом мареве начинающегося утра я увидел неказистый шпиль церквушки - островерхие дома расступились как занавес. Бесенок нашел свой приют, резное дерево двери влажно скользит под сжатыми кулаками, откройте, черт вас дери!
Из окошечка на меня мутно смотрит чей-то глаз. Утро еще слишком юное, слишком слабое, чтобы противостоять ночным выползням - кошмарам, прячущимся в ртутно-сизом углу моего райского сада.
Откройте, я устал…
Дверь скрипит неподатливо, я вваливаюсь в душный ладанный мрак, кажется, что я слышу, как липко шлепаются на аналой капли расплавленного воска с тающих свечей. Священник посторонился, я кое-как добрался до скамейки и упал на нее - Иисус, посмотри на меня, падшего ангела в Твоем храме, даже от избранного народа ты не смог добиться такой преданности - я же пришел к Тебе, ища защиты. Только вот жрать хочется смертельно, не обессудь, Боже…
-Сын мой, ты пришел исповедаться?
Проклятый пастор, чопорный, как новый кургузый сапог, в черном крылатом плаще, из-под которого выглядывают пошловато синие от холода ноги в домашних тапочках - видать, рясу накинул прямо на пижаму. Он трогает меня за плечо, я вздергиваю голову, я грязен, волосы мои спутались и падают на невинный лоб - перекрести же меня и оставь в покое.
-Отец, я голоден и замерз… На меня напали. Дозвольте мне отдохнуть у вас…
Сквозь стрельчатые окна просачивается желтоватый свет. Перед глазами подрагивает радужная дымка ресниц, я засыпаю сидя. Пастор поднимает меня, поддерживает за талию, ноги мои заплетаются, как лозинки в быстром ручье - возносится под купол младенческое пошаркивание моих башмаков. Я уже не в церкви - я на берегу реки, лежу на взметнувшемся в небо травяном откосе, голубой купол накрывает меня чашей Святого Грааля, я благословен, я счастлив, до вознесения мне не хватает только благочестия. Мне тринадцать, мягкие губы перекатывают травинку, одна рука закинута за голову, другая - пытливо поглаживает живот и пробирается под пояс штанов - маленький мечтатель, глазеющий на ватные комки облаков. И земля эта будет благословенна - в своей неслыханной щедрости я оплодотворю каждое семечко, зеленые стебельки ласкают щеки, глаза истомно прикрыты, под веками зреет сладкая горячая тяжесть.
Меня качает ветер на своей широкой спине.
Там, где я лежу, позже вырастет райский сад.
-Что ты бормочешь? - одергивает меня пастор.
Вот, сон кончился, передо мной стол, простые блюда - каша, хлеб, сыр. Я вяло жую, желание спать сильнее голода. Пастор сидит напротив - я сонно разглядываю его облагороженное временем и непоправимо изуродованное постом лицо, синяки глаз, чистые складки куриных щек. Голова падает на руку, невозможно сидеть, отче, смилуйтесь, позвольте лечь…
Недожеваный кусок хлеба выпадает у меня изо рта, я влеком мощным хрустальным потоком и твердой небрезгливой рукой сквозь восковое царство, в каморку, за алтарь - бродяжке полагается чистая пасторская постель, вот это забота о ближнем!…
Падаю, падаю в аскетическую пену суконных простыней. На подушке свернулся темный волосок - не будь я настолько вымотан, я бы элегантно высмеял моего седовласого безгрешного блудника. Он накрывает меня одеялом и гасит свечу.
Ars longa, vita brevis.
Или наоборот?…
Мой праведник, попавшийся на тернистом пути моем, скажи, как там - за пределом веры? Я потерял свои цветные мелки, сумею ли я написать картину только углем, вынутым из остывшего камина? Ты знаешь больше, чем я, чертов пастор с восковым ликом и дряблой плотью… Твоя церковь - дом умалишенных пророков, желтые свечи страшны и безмолвны, вавилонские блудницы водят тут хороводы смерти. Все в этом городе напитано тяжелым кислым духом фальшивого благочестия.
Засыпаю с улыбкой.
Мне снова тринадцать, я верчусь на табурете в классной комнате, пятнаю щеки синими чернилами, голубиная синева взмывает за сверкающим окном, рыжие плотные тени янтарно играют на паркете - мой наставник зудит длинную литанию на латыни, моя рука лениво выводит в тетрадке вычурные иероглифы женских головок.
В двух шагах от меня, за неприступной гранью стен, рдеет июльский полдень, сенокос в самом разгаре - должно быть, приятно, размышляю я, сейчас бултыхнуться в ароматный мягкий стожок, утянув за собой смеющуюся крепкую девчонку из прислуги… Латынь, дьявольский язык, искушающий язык - я лукаво поглядываю на своего постного педеля, исподтишка корчу ему рожи и мараю бумагу расплывчатыми нагими телами дочерей греха.
Отпусти же меня, старый пень, на волю…
Смешок давится в кулаке. Лоренс, чему вы смеетесь? Скажите мне, будьте любезны, об этом, да на латыни, пожалуйста…
Катится по медовому паркету яблоко позднего полудня. Дрожит в окнах воздух, пряный от базилика и мяты. Голова полна мыслей, они роятся, как бестолковые сытые пчелки, пока я судорожно собираю уголки рта, сгоняю ухмылку.
Мне надо выйти, господин учитель.
Неодобрение на желчной физиономии, мой иконописный наставник так напоминает мне пастора из моей теперешней жизни… Но он не осмеливается задерживать меня, тем более что я искусно разыгрываю нетерпеливое смущение - ерзаю на месте и страдальчески закусываю губу. Углядев милостивый кивок, срываюсь с места и пулей лечу через галерею к золотому прямоугольнику распахнутых дверей - адье, господин учитель, на сегодня урок окончен. Завтра по моей шелковой спине, быть может, пройдутся ивовые прутики, но если я скажусь нездоровым, моя добросердечная красавица-матушка прикроет мои вертлявые телеса своим пышным бюстом.
Viva!
Стожки сена пятнают луг, стерня колет пятки - я скинул башмаки. Юный любовник Гермеса, раскинув руки, гигантскими прыжками несется по склону к реке, лавируя меж охапок пахучей травы. У самого берега сбавляю темп - из-за нескромных ивовых занавесей доносится женский смех. Бесстыдно прикусываю губу, разгребаю с лица непослушные волосы и ужом ползу средь некошеной еще травы, режусь о ее узкие зеленые лезвия - кровь блудного агнца питает суглинок.
В серебряном роднике плещутся две наяды - белые плечи, мокрые льняные волосы, пышные формы. Одну из них я точно видел пару дней назад в заброшенной голубятне - она охотно и безыскусно отдавалась нашему садовнику - полная крепкая девка с белыми круглыми коленками, на которых в то памятное утро играли лучи солнца, как на дрезденском фарфоре в комоде матушки. Я, само собой, не без любопытства наблюдал за лубочной сценкой, лежа на стропилах под самой крышей.
Вторая была помоложе - рыжие косы, не такая пухлая, скульптурная фигурка, мед и алебастр. Я не мужчина еще, но какая-то задиристая, петушиная страсть мгновенно захлестывает меня с головой - едва успеваю опомниться, как оскальзываюсь и лечу в илистую прибрежную муть - щеки красны от стыда, а штаны спереди впору прикрывать ладошкой. Перед глазами - опрокинутые девичьи тела, зеленый шумный всплеск, и я выныриваю - взбешенный, расхристанный, наглотавшийся речной воды.
Олух царя небесного.
Мои наяды сбежали, качаются оббитые ими ветви кустарника, солнце цвета перечной мяты пестреет на траве. В следующем месяце мне исполнится четырнадцать - ломкий, колючий возраст - и меня почтут приглашением на местечковый бал в стане одной увядающей придворной красотки, которая живет в трех милях от нас. В замке - великолепном образчике захудалой провинциальной архитектуры - соберется высший свет со всей округи, жалкое подражание изобилию и роскоши королевских балов, платья по моде прошлых лет, несметное количество пудры и драгоценностей - кто кого перещеголяет в вульгарной пародии на придворный этикет.
Помню свой собственный нелепый наряд: голубой камзол с алмазными застежками, атласные штаны, режущие в паху, огромные башмаки с фасонистыми пряжками. Из зазеркальной мути на меня испуганно смотрит сероглазый мальчишка - по-детски округлые еще скулы, девичий рот, ямочки на щеках, аккуратно причесанные длинные локоны - икона родительской ненасытной, слепой любви. Мать кудахчет надо мной вместе со служанками - мне стыдно, я пытаюсь увернуться от их ловких напудренных рук, разглаживающих невидимые складочки на моем погребальном кукольном наряде, но укол шпилькой в бок - стой смирно, Лоренс! - и я замираю навытяжку, бессмысленно таращась в зеркало.
Это только томительная прелюдия к долгому суетливо-пошлому церемониалу в угодьях великосветской шлюхи, череда увешанных бриллиантами манерных дам, от которых за версту веяло навозом - с тоски в нашей глухомани начнешь спать и со скотником. Их мужья, верю, с охотой скинули бы атласные тряпки и направились в трактир, где присоединились бы к общему хору пьяных и жизнелюбивых голосов - но нельзя, прошел слушок, что сам король может пожаловать на танцульки к деревенской знати.
Все утрировано, лубочно - огромные подносы с едой, потные музыканты в съехавших париках наяривают что-то по-французски приторное, в натертом паркете отражается перевернутый свод, слепит пышными розанами хрустальных огней. Меня уже все, кому не лень, потискали, выразили свое изумление по поводу того, что дети, оказывается, растут, и оставили в покое. Я сижу в углу и глазею на пары, затеявшие полонез: кавалеры путают движения, дамы вертятся не в такт. Мне скучно, жарко, я изредка просовываю руку под камзол и почесываюсь - проклятый атлас душен, словно средневековая кираса.
-Выпей! - Передо мной вырастает щеголеватый уродец в белом камзоле, заляпанном целой палитрой соусов. Пуншевая чаша, налитая доверху, балансирует на растопыренных пальцах. Опасливо шарахаюсь к стене.
-Да бери же! - хохочет манерный пьянчужка, втискивает в мои потные ладони чашу, сгибается к уху моему и шепчет:
-Знаешь, а ведь король снова пригласил ко двору леди Барнетт - эта дура теперь в спешном порядке выводит вшей, которых подцепила от кузнеца…
Громогласно гогочет и волнообразно уплывает от меня по скользкому льду паркета.
Я держу чашу обеими руками, в линии ладоней вплетается узор ее серебряных боков. Вкус пунша чересчур приторен - так пахнет сладкое яблоко греха. Проливая тягучие капли на брабантские кружева, пью, стреляя глазами по сторонам, но никому до меня дела нет. Мать в вульгарном золоченом платье пускает амурные стрелы каждому из галантно склоняющихся к ее руке кавалеров - их кудрявые парики напичканы ароматическими скляночками и средствами от блох.
Я, кажется, пьян. Только бы не уронить эту чертову чашу.
Музыка протекает через мое тело вскрывшейся после зимнего льда рекой, кристаллические осколки ранят мои нежные внутренности, но эта боль приятна - как первое сладостно-мучительное исторжение семени. Зала кренится набок, будто давший течь корабль, но веселье не смолкает ни на минуту - музыканты, визгливо стукнув смычками, завели бодрую плясовую мелодию, плебейскую, пожалуй, но это же глоток свежего воздуха после душных менуэтов и гавотов. Изрядно подвыпившие сэры стучат башмаками, вперив кулаки в атласные бока - красные рожи, спаси меня Боже!… Леди не отстают - подобрав кольчужные юбки, подскакивают на месте, из громоздких париков сыплются ароматная пудра, блошки и жемчужные цветочки, тут же, впрочем, с хрустом гибнущие под каблуками. Чинный бал превратился в фарс - меня тошнит от смеха, хоть я и не понимаю, чему смеюсь.
Утром слуги выносят из залы черепки от битой посуды, подтирают лужи вина, мочи и блевотины, воровато распихивают по карманам бусинки от растерзанных украшений. Меня мучает дикая головная боль - лежу с мокрым полотенцем на голове и страдаю от желудочных колик. Мать не появляется из своей спальни, служанки бегают мимо ее дверей на цыпочках. Мне всего второй день четырнадцать лет, а от взрослой жизни меня уже выворачивает наизнанку. Гости храпят по комнатам - мерзкие ошметки вчерашней вычурной элегантности.
Я так и не стал взрослым. Мое лицо не обрюзгло от ритуальных возлияний, аристократическая пухлость миновала мое гибкое, как у мальчишки, тело, глаза по-прежнему чисты - чудовищная гадючья хватка придворных интриг обошла меня стороной. В какой-то степени я остался невинным - это до сих пор вызывает у меня под сердцем щекотную дрожь предвкушения и страха - все еще впереди.
Vita brevis, как говорили древние, но это не так страшно, когда ты бесконечно, восхитительно юн.