No name. Эскиз 4

Слуга, заглянувший ко мне в комнату, едва по стеклам прошелся равнодушный золотой хлыстик рассвета, был похож на персидского евнуха - тяжелые веки, улыбчивая молчаливость, длинные ладони восточной статуэтки. Я расхаживал по толстому ковру, в животе тягостно ныло предчувствие чего-то странного - не лучше ли тебе незаметно смыться, Лоренс? Меня страшила даже встреча с хозяином странного дома - ночь черным языком слизала хаотические иероглифы воспоминаний, я мог воскресить в памяти лишь мягкую линию его профиля. И еще усмешка - порхающая в уголках губ.
Сюжет для волшебной fairytale, сиротка подбирает в канаве волшебную палочку бородатого Мерлина.
Слуга бесшумно скользил впереди меня по зеркальному коридору - дурная бесконечность позолоченных рам уводила взгляд в полуобморочное небытие. Я тащился за узорчатым евнухом, слишком растерянный, чтобы думать.
В зале за накрытым столом сидел мой вчерашний знакомец - пальцы нетерпеливо постукивают по фламандской скатерти, в небрежно распущенных волосах медно взблескивает туманный утренний свет. За спиной - россыпь безделушек на каминной полке, барочные завитушки густо-розового мрамора. Воровато озираюсь по сторонам - мы одни.
-Как спалось? - приветствовал он меня, подняв тонкую бровь. Я снова очарован - против воли - снежной чистотой его голоса, скупость и плавность жестов - бессознательный отклик на мою нервозность.
-Спасибо... сказать по правде, я почти не спал.
Он встал, подошел ко мне и, взяв за голову, повернул мое лицо к свету - я разглядел тонкие морщинки на гладкой коже, словно легкие царапинки на китайском фарфоре. Солнечный свет залил половину его лица.
-Ты очень красив, - заметил он небрежно.
Чувствую, как краска предательски ползет вверх по лицу, к ушам. Солнце бьет в глаза, он убирает длинным холеным пальцем соленую каплю с моей щеки - невольные слезы. Глупо улыбаюсь, не зная, как быть дальше  - надерзить или прикусить язык.
Браслет смуглых пальцев охватывает мое предплечье - я пленен августовским лунным демоном, явившемся мне из вересковых пустошей, его запах - мускусный, острый, чащобный. Он не выхолощенная статуэтка, не бесполый греческий юноша белого мрамора с комично крохотным листочком пониже пупка - я чувствую его силу, отлитую из бронзы, он нерушим и страшен, как проклятие, он гибкий и непостижимо живой...
Мне жутковато, я стою в растерянности перед зеркалом, куда он подвел меня. С трудом соображаю: ну да, привлекателен, смазливые мягкие черты, растрепанные волосы, еще осталось в лице что-то девичье - будто тиснули чей-то портрет поверх моего лица. Кошусь на Арнольдини - он задумчиво смотрит на меня, мыслями неведомо где.
-Я пленник? - вырывается у меня, запоздало прикусываю язык - слишком сильно, до крови - это и смешит меня и бесит.
Он тяжело очнулся.
-Что?
-Я говорю, вы меня в плену тут держите?
-Ради Бога, - он закашлялся. - О чем ты говоришь?
-Называйте меня на "вы" и про "вашу светлость" не забывайте, - меня понесло, замирая от легковесного приторного ужаса и сладострастия, смотрю в удивленные глаза Арнольдини. Веселый бесшабашный страх пропитывает меня, как девственная кровь - свадебную простыню.
Он не обижен - позабавлен.
-Хорошо, ваша светлость. Можете проваливать отсюда ко всем чертям, если вам будет угодно...
Надменную гримасу удержать не удается - сжимаю улыбку уголками рта, стискиваю ее изо всех сил.
-Вы научите меня рисовать, Джованни?
Он серьезен, как-то странно торжественен - как скипетр перед коронацией.
-Вы сомневаетесь в моих словах, ваша светлость? Я же пообещал. Дай и ты мне слово, что станешь мне позировать... Французский король заказал мне несколько полотен для Версаля - твои лицо и тело будут украшать этот приют для наместников Бога на земле... - Он скептически хмыкнул.
Я тоже.
Розовые рассветные поцелуи с опытностью искусного любовника пятнают мое лицо.
Под ложечкой зреет очередной грешный плод - искушение для такого подлеца, как я.
При свете дня картины на шелковых стенах поражают живой теплотой обнаженной плоти - она рвется из полотен, заманчиво поигрывая налитыми мышцами - Диана с белокурыми волосами стремительно взбегает на холм, узкие икры, оплетенные ремешками сандалий, ластятся к густой траве. Грациозный, как лань, Аполлон любуется детскими кудряшками томного Нарцисса, который касается узким пальчиком зеркальной воды - рушится в концентрической гармонии прекрасное отражение.
Холст, натянутый на подрамник, звенит как струна, дрожит на уголке солнечный луч, краски густы, блестящи, кисть тяжелеет, напитанная эссенцией сладкого темного греха, мазки рельефны, упруги, почти скульптурны. Палитра радужна - сатанински ухмыляется среди голубых и золотых пятен густой мазок киновари. Волоски кисти оставляют нежные дорожки на сыром красочном слое - разгладить их пальцами, прикасаясь к холсту почти любовно, как к женщине. На щеке алеет неосторожный штришок.
Он за моим плечом - смотрит строго.
-Пропорции, Лоренс!
Мастерская, озаренная солнцем, просторна, как деревенский луг - пестрят то тут, то там неоконченные холсты, цветные драпировки для скучных натюрмортов громоздятся на полу и столах, косым ястребиным крылом лежит на паркете сиреневая тень от бархатной гардины. На белом возвышении передо мной - греческая ваза в гнезде из скомканной алой материи, я второй час бьюсь над изломами складок, на них мерцает легкий флер холодного ясного осеннего дня. Арнольдини безмерно терпелив - он расхаживает по мастерской за моей спиной, то и дело отпуская замечания, усмиряющие мою блудливую кисть.
Кажется, он решил дать мне небольшой аванс перед тем, как я приму каменную позу перед его цепким взором.
-У красного цвета миллионы оттенков. Почему ты пользуешься только двумя?
В его пальцах покачивается хрустальный тюльпан бокала - тонкая золотая полоска окаймляет резной край, вишневого цвета вино непрозрачно, словно сдобренное ведьминским зельем. Он неспешно отпивает по глотку, указывая мне порхающими движениями свободной руки на мои ошибки - действительно, у красного цвета миллионы оттенков, а у тебя, зачарованный кудесник, миллионы обликов - перетекающих один в другой, изменчивых, как поверхность дымчатых облаков.
Я смотрю на его бокал, на игру жемчужного света в его недрах. Арнольдини, должно быть, действительно дьявол - он усмехается, подходит, обнимает меня за плечи - твердость его руки немыслима, ее тепло впитывается в мою льняную рубашку, как прозрачный сок цветка в землю.
Он подносит бокал к моим губам и поит меня с леденящей кровь нежностью.
Торопливо глотаю, удивленно глядя поверх золотого края в его потемневшие глаза - зрачки расширены, в них - циничное удовольствие.
Вкус слишком приторный, словно сбрызнутый коричной настойкой, запах каких-то трав щекочет ноздри. Несколько глотков - и он отнимает бокал, я подхватываю языком соскользнувшую с губ каплю.
Почти тут же наваливается головокружение, потом его сметает мощная волна непонятного экстаза - я поворачиваюсь к холсту и с восторгом прозревшего слепца гляжу на цветущие брызги красок. Подправляю осторожной кистью поплывший бок вазы, аккуратно, умиляясь до слез, вывожу на охристых стенках ее карминные фигурки атлетов с выпуклыми торсами и бедрами - у меня все получается!
Ангелицы в пурпурных одеждах осыпают меня ласковыми непристойностями с лазурных небес, золоченые мальчики-амуры, резвясь, раскрашивают нежные тела друг друга остатками нещедрой на колер краской иконописца, я заворожен собственными движениями - отнюдь не божественное вдохновение снизошло на мои неловкие руки, - боюсь даже подумать, чье.
Набираю на кисть млечно-розовый сгусток краски - подчеркиваю выпуклость греческого сосуда. Где-то за спиной слышу довольный возглас Арнольдини.
-У красного цвета миллионы оттенков, - шепчу я. - У красного цвета...
Кисть выпадает из пальцев, оставляя на них кровавые следы, ноги подкашиваются, я падаю, улыбаясь, в ароматную бездну. Меня опоили - древним зельем из трав, что вырастают в полночь на месте пролитого семени дьявола, на том самом месте, где карминные ягодки костяники манят прикоснуться к ним губами, где с незнакомцем, окутанным запахами серы и краски, совокупляются околдованные ангелы.
Меня тревожит только одно - не бросит ли он меня?
Задергивается шелковый полог, паутинка трещин на штукатурке - карта нехоженых троп, от подушки веет базиликом, я сплю - воротник рубашки расстегнут, на щеке рдеет пятно краски, башмаки с меня сняли легкокрылые эльфы. Мой первый урок окончен. Зеленоватые жидкие сумерки заливают мою спальню.
Я просыпаюсь ночью - под языком перекатывается пряная горчинка, голова слегка ноет, даже пот, кажется, отдает корицей. В лунном свете разглядываю перепачканные киноварью пальцы. Хочется пить, горло саднит, я с трудом припоминаю собственный триумф.
Воровато спускаюсь по лестнице, перехватывая влажными ладонями скользкие перила. Говорят, "маленькому народцу" нужно ставить блюдечки с молоком. Я бы с удовольствием вылакал бы несколько таких блюдечек - и мне хорошо, и слугам будет о чем пошептаться. Меня все еще покачивает от слабости, я вплываю в зал, как утлая лодчонка в бушующее море, плетусь к столу и жадно хватаю графин - на его донышке льдисто искрится прозрачная жидкость. Вода, слава Богу. Пью прямо из графина, стреляя глазами по сторонам, бесовское хихиканье снова зреет в моей груди и рвется наружу, последний глоток я выплевываю вместе с дурашливым смехом.
Слабость прошла, я ставлю графин на стол, стираю с губ воду и улыбку и озираюсь по сторонам. На стенах поблескивают таинственные полотна - я различаю молочную коленку Нарцисса, лоснящуюся спину кентавра, перистый золотой локон Дианы-охотницы. Из камина тянет запахом остывшего пепла.
Чувствую себя воришкой, забравшимся в музей.
Шляюсь в дебрях резной мебели, поеживаясь от холодка, покусывающего босые ступни. На каминной полке нахожу кремень и трут, несколько минут чертыхливой возни - и в закопченном устье робко подрагивают язычки пламени на полуобгоревшем полешке.
Сажусь на пол, вытягиваю ноги к теплу.
Где-то спит Арнольдини, ладонь в складках простыней беззащитно полуоткрыта, словно спящий просит милостыню.
На мгновение у меня мелькает крамольная мыслишка сбежать - вернуться в родные пенаты и отдышаться после марафонского променада последних месяцев в окружении привычных скучных стен, подождать, пока выветрится из головы опьянение опасной свободой - и осторожно, по-кошачьи, вернуться в город, забыв собственное безоглядное, дурашливое стремление жить в полную силу.
Я ведь сейчас никто - обнищавший голодранец, подобранный сердобольным правителем безупречной каменной империи, заполненной античными богами во фривольной позолоченной наготе, - особа голубых кровей, наследник претенциозного хуторка меж холмов Йоркшира, карманы затканы паутиной, упрямство в каждой складочке губ. Я не смел, я просто безумен - игра в помешательство, которую я с элегантностью опытного картежника вел с ранних лет, вросла чужеродной тканью в мою жизнь - в руках моих вместо балансира набор кистей, под ногами - натянутая меж смертью и эфемерной славой холщовая нить, в голове спотыкаются друг об друга растерянные, перепутанные мысли.
Утешаю себя - ты здесь не пленник. Двери не заперты - беги, если хочешь, оставляя за собой петлистую заячью цепочку следов по свежему снежку. Если мать жива, она со слезами притиснет тебя к впалой груди, где, ты знаешь, рано или поздно вызреет кровавый чахоточный плод - удел многих в нашей сырой местности. На радостях сбегутся соседи, и твоя будущая жена - бывшая соседская шалопайка, урожденная миледи Галвестон или Пембервилль, - ляжет после нудного венчания в твою остывшую постель, выставив из-под тканого одеяла снежные бугорки тощих плеч. Поутру - ягодные кровяные пятнышки на простыне, через девять месяцев - красная младенческая личинка зайдется воплем в пропитанных сыростью покоях, через двадцать лет ты будешь вот как сейчас греть ноги у камина, обросший грубой мешковатой плотью, и тупо гордиться сэром Лоренсом Мортимером-младшим, который вместо одной куропатки принес с охоты целых пять.
Бесконечная череда страшных пустых лет - нет уж, лучше вспыхнуть, прогореть как смоляной факел и рассыпаться в труху за короткий срок - простительная для юности уверенность в собственном высшем предназначении. Давно сгорела в этом пламени благоразумная осмотрительность - ее не воскресить даже повинной лаской в отчих стенах, - остались звериная осторожность и острое чутье - воспитанники отдающих застарелой колодезной вонью дворов, где порой любой неосторожный жест может грозить гибелью.
Меня поделили надвое, провели уверенную линию в моей душе - звереныш уживается с утонченным ценителем прекрасного, я хамелеонист как Протей, под скульптурной телесной оболочкой - дикая пустошь с оазисом, выполненным в технике итальянских властелинов кисти.
Ко всему прочему, я еще и неверующий, отягчающее обстоятельство - я суеверен. Интересно, когда апостолы писали Библию, оглядывались ли они пугливо на шорохи за спиной и плевали ли через левое плечо, прикрывая ладонью божественную тайнопись? Я верил в оборотную сторону святости - в кишащий призраками темный ковчег, брошенный Ноем за ненадобностью - потоп кончился, плодитесь и размножайтесь, amen. Ангелы для меня были демонами небес, демоны - ангелами ада - если во мне уживается столько обличий, то что уж говорить о стерильных посланниках Божьих, tabula rasa чистой, как слеза младенца, бессмертной души.
Я не верю в то, что могу быть проклят или спасен - я просто не доживу до Судного дня.
В смерть я верю - слишком часто она целовала меня ледяными губами и прощалась ненадолго. Я научился оттягивать следующие свидание, был изворотлив и быстр - она не могла меня догнать. Ни ада, ни рая нет - ангелы бездомны, одержимы людскими страстями, с их умением проникать в людские души неудивительно, что кругом столько юродивых, мнящих себя Богом - это все задиристые амбиции крылатых посланцев.  В мечтах я видел себя блистательным маэстро, чьи полотна заставляют бледнеть фрески самого великого Джотто и улыбку Джоконды, - окруженным восторженной толпой учеников и поклонников - этими навязчивыми, но такими необходимыми прихлебателями. Их воображение разбухло от моих щедрых даров.
Они кормятся из рук моих, я - Мессия.
В меня тоже вселился лишенный рассудка прихотливый ангел - он юн и испорчен, его кудри не темней моих, а глаза - ягоды голубики. Душный панцирь падает с моих плеч, я обнажен, омовение новорожденного в серебряных и зеленых струях Леты - медленно, но верно я забываю самого себя и вплываю в мерцающий мир собственных фантазий.
Я становлюсь язычником.
Друиды вытрут волосами тело мое, босая нога взрослеющего отрока ступит в прохладу зеленого мха. Настоящие гении - они либо умалишенные, либо... язычники - святость христианских угодников с тусклых полотен подчеркивается изящным филигранным рисунком, невидимым глазу, - дриады и эльфы празднуют невинную оргию под сенью праздничных майских шестов. Я буду и умалишенным, и язычником, я стану петь таинственные гимны на тарабарском языке и подолгу смотреться в зеркало, пока отражение не расплывется в угловатый сгусток белесого тумана.
Я буду пророком и Девой Марией одновременно, я рожу в положенный час окровавленное полотно и протяну его навстречу теплому шершавому языку ягненка - я принесу его в жертву на обсидиановом алтаре бессмертных богов-покровителей моего суматошного мирка.
Я стану идолопоклонником - вознесу на увитых цветами помостах тех, кто владеет кистью много лучше меня, и потом коварно свергну их, ослепленных, с увядшего престола - луна не убавится на четверть, а уже родится новый бог.
Нет добра и зла - есть искусство. Есть картины - куски живой плоти окружающего мира, кровоточащие зародыши любви. В венке из дубовых листьев по мраморным ступеням снисходит к ним творец в белоснежной тунике - он нянчит их в ласковых объятиях, не боясь запятнать непорочный батист, не спускает с рук ни на мгновение - и предъявляет миру вскорости либо пугливого стройного дафниса, либо насмешливого циничного марсия.
И публика рукоплещет.
Вот он - истинный плод истинной любви.
Я верю в Бога как язычник, я верю в собственный талант и в то, что для рождения шедевра нужно претерпеть муки и любовь. Это очищение - испытания, которые сделают меня достойным первого - подлинного - мазка на теле холста.
И в этом мне поможет мой странный покровитель - он еще не знает, какое скопище разноликих дьяволят пригрел в лице стройного белокурого красавчика с повинной улыбочкой на чувственных губах. Я вплетусь в его душу черной змейкой с аметистовыми зрачками, я ласково обовьюсь вокруг него лианой-первоцветом, я стану его наперсником и исповедником, наложником и духовным братом - и я выжму из него ту любовь, которая мне необходима. Я должен забеременеть и родить от него своего первенца. Свое намоленное дитя.
Мой язык грешит иносказаниями, но здесь не нужно объяснять тайнопись моих блудливых мыслей.
Я заставлю мир поверить в истинную любовь.
Языки пламени обдают жарким дыханием лицо мое, я зажмурил глаза и втягиваю ноздрями дымный горьковатый аромат паленого дерева. Сочится сквозь голубое стекло и марево занавесей свет луны - я подношу руку к груди и сжимаю в ладони рябиновый крестик - колкую тайну моего темного, колдовского детства.
Помедлив, срываю его вместе со шнурком.
Арнольдини вздыхает во сне. Нет, я раздумал дарить тебе спасение от моих гибельных чар.
Теперь я ваш, духи, эльфы, друиды, призраки и бродячие мертвецы.
Уронив голову на подтянутые к подбородку колени, смеюсь беззвучно, утирая мизинцем выступившие слезы. Но перед собой я честен - я выполню это безумное обещание. Голые ветви за стрельчатыми рамами сплетаются в мрачной пародии на рисунки Дюрера. Измученный окончательно собственным рассудком, я засыпаю прямо на ковре, забыв согнать с губ улыбку - она клеймит меня похлеще палаческой железки.

Он находит меня под утро - первое, что я вижу, открыв глаза, это его лицо.
Все тело ломит - сажусь, растирая плечи, у остывшего камина, в зале зябко, искристый снег мягкими поцелуями касается стекол. Арнольдини стоит у стола - только что он касался моего плеча с почти материнской заботой, и вот теперь флер отстраненного равнодушия окутывает его статную фигуру - глаза светлы и бесстрастны, изгиб мягких губ естествен до слез, каждый волосок его распущенных прядей на месте - ожившая скульптура да и только.
Я восхищен и не слишком стараюсь это скрыть.
Он нужен мне - я продам ему душу за науку любви, за тайную символику оттенков, за плавную эротичность беличьих кистей с тонкими, как талия танцовщицы, черенками, за плотскую податливость холста...
В его руках - власть над миром, я выпрошу ее себе, выманю хитростью, завладею силой.
Текучий, как черные воды ночной реки, взор - я теряюсь и отвожу восторженный взгляд. Он улыбается - в одной улыбке миллионы оттенков.
-Сегодня я познакомлю тебя с моими учениками, мой бродяжка. И чего тебе не спится в уютной постели?...
Не дожидаясь ответа, выходит, бросая через плечо:
-Переоденься, пожалуйста.
-Мне дадут позавтракать? - глупо улыбаюсь я.
-Потребуй у слуг, чтобы подали тебе завтрак в комнату - все, что захочешь.
Проза жизни, леди и джентльмены, но я - после ночи катастрофического безумства и языческих бредней - уплел несметное количество всякой снеди, которую мне послушно принес в спальню персидского вида слуга. Я расположился прямо на ковре, он подливал мне вино, я ломал хлеб и, запрокинув голову, собирал зубами с веточки сизо-черные виноградины, потом наступил черед каких-то восточных лакомств и орехов - и, наконец, я сыто улегся на пушистый ковер, закинув руки за голову.
-Господин будет переодеваться? - вполз в мое насыщенное отупение вкрадчивый голос слуги.
Пришлось вставать и лениво подставлять руки и голову под серебряный ручеек из кувшина, с мокрых волос капает вода, напитывая кипенно-белый шелк рубашки, я прошу принести мне мою любимую, черную - я стану твоим лучшим учеником, Мастер, я растерзаю тех, кто осмелится воровать у меня крохи любви твоей. Мне не нужны слуги, не нужны узорные ковры под ногами, сафьяновые туфли и халаты иранского шелка - мне нужны твои руки и  твой отточенный, как нож неуловимого разбойника, разум. Я готов принять твое богатство только из снисхождения.
Подхожу к зеркалу - зеркал в этом доме бессчетное количество, куда ни бросишь рассеянный взгляд - везде ловишь свое отражение. Цветы зла множатся в этом бесконечном саду - не без заботливой руки садовника.
За моей спиной неслышно бродит слуга, подбирая с ковра остатки моего завтрака. Детская игра: если долго смотреть в глаза своему отражению, не мигая и не отводя взор, - скоро лицо странно изменится, четкость привычных линий уступит место прихотливой игре сменяющих друг друга образов, и скоро от знакомого облика не останется ничего - кроме провалов глазниц, пожирающих твои жалкие останки.
Какая-то часть тебя, что смотрит сквозь прозрачные стеклышки твоих глаз, внезапно становится твоим ненасытным злобным врагом.
Сложно убедить себя, что это иллюзия, обман зрения.
Покусывая веточку винограда, я зачарованно разглядываю себя в зыбком мареве - подсыхающие волосы вьются мягкими светлыми кольцами, в свободном вырезе черной рубашки млечно поблескивает кожа, глаза сумрачны - я готов к сражению и полон дикого восторга, едва не приплясывая на месте от возбуждения. Привычно репетирую выражение лица - взгляд загадочен и блестящ, как жемчуг, тонкая невидимая струнка удерживает губы чуть сжатыми, скулы обрисованы уверенным росчерком мерцающего утра.
Он не посмеет... не посмеет - что?
Кидаю в камин искусанную веточку, быстро выхожу.
Они ждут меня под сенью хрустальной люстры - гардины задернуты, золотой мягкий свет струится на мою святую троицу - я спускаюсь к ним, скользя рукой по крутым перилам, голова высоко поднята, спина - туго натянутая тетива, а коленки - дрожат...
Арнольдини сидит в кресле у камина - по обе стороны от него стоят мои соперники - почетный караул возле королевского трона.
У женщины лицо округло, как обкатанный в ладонях снежный шарик, темно-рыжие брови - изящные арки над прозрачными речными глазами, волосы тоже рыжие - кольца падают на белую шею, пушистым облачком подрагивают над гладким лбом. Вот я придирчиво изучаю ее, а губы меж тем бормочут приветственные слова, улыбаются слегка и снова стягиваются в презрительно-строгую гримасу. Лицо неанглийского типа - слишком круглое, черты мелкие и изящные - ювелирная резьба на алебастровой сфере.
Женщина красива... и молода как я.
Удивительно чистые, лаконичные линии длинных гладких рук - на ней открытое платье с легкомысленными рукавами, мой дерзкий взгляд без стеснения пробегает по ее груди, плечам, талии - возвращается к лицу и встречает чуть сонный приветливый взгляд хризолитовых глаз.
Рука Арнольдини обвивает ее талию - интересно, ему приятно чувствовать под пальцами твердый холодок корсета?..
-Кармела Чентьятто, - безразлично говорит он.
Мужчина, наоборот, уродлив - бугристое лицо, гладкая кожа словно перчатка - облегает холмистый ландшафт, глаза сверкающие, угрюмые, тощее тело затянуто в вышитый камзол, он кажется будто вылепленным не до конца, словно воск, из которого сделана его нескладная длинная фигура, слегка подтоплен. Он тоже молод, волосы черны и тусклы. В прорези бесцветного рта поблескивают крупные неровные зубы. Он мне чем-то нравится - эдакий паяц для сопровождения героя-любовника, оттеняющий красоту последнего.
-Бруно Кавадакис.
-Сэр Лоренс Бенедикт Мортимер, - слегка кланяюсь я.
-Не надо кичиться титулами, Лоренс. Перед лицом искусства ты не лендлорд - пылинка на обочине дороги.
Пока я прихожу в себя после этой равнодушной отповеди, он берет за руки Кармелу и Бруно и слегка подталкивает ко мне.
-Amen, дети мои. Любите друг друга - и воздастся вам, каждому, по делам вашим.
Он улыбается призрачно, неласково, глаза изучающе впились в мое лицо.
-Они напишут с тебя два портрета - я отошлю их в Париж. А потом я начну учить тебя.
Вскидываю голову, собрав остатки покореженного самолюбия.
-Вы сказали, что сами напишете с меня портрет...
Глаза недвижны, словно в пустые глазницы статуи вставили два светлых камня.
-Я не отказываюсь от своих слов. Но эту картину я оставлю себе.
Ликование взметнулось в моей груди - я сумел оплести его чарами. Победоносно гляжу на своих соперников - девушка прекрасна даже сквозь мутный лорнет моей неприязни, а Бруно хоть и уродлив, но charmee, как говорят французы. Кто бы мог подозревать тогда, что нас плотно опутают узы отчаянной, ужасной любви - нас троих - и любовь эта не тронет только одного человека, с равнодушием мраморного античного божка взирающего на возню у своего пьедестала.
Дробится в волнистом стекле студеное белое солнце, в моей голове, как обычно, мусолится оккультно-романтическая блажь, покуда я сижу на возвышении, задрапированном белым атласом - отрок в римской тунике, покусывающий изнутри нижнюю губу, забывший в мечтах своих о мелких кровоточащих язвочках. Мои кудри украшает венок из тканых цветов, в руке я сжимаю свирель - задорный фавненок лукаво поглядывает из-под белокурой челки. Но мыслями я далеко.
В зале холодно - огромный камин питает теплом лишь жалкую часть его. Слуга кошачьей походкой подкрадывается ко мне - в руках горьковатым дымком тлеет фарфоровая чашечка с коричневой жижей.
Я очнулся - Кармела и Бруно побросали кисти и с наслаждением тянут странный напиток, девушка первой отрывается от чашки - губы перепачканы в коричневой гуще, на бледненьком малокровном личике - пшенная россыпь веснушек. Дорого бы я дал за то, чтобы хоть глазком взглянуть на ее холст - своей кистью она забирает частичку живого меня и переносит на равнодушное полотно. Бруно поднимает кудлатую голову:
-Пей, остынет.
Бруно, великий альтруист, угрюмый добряк, воспылавший ко мне неуклюжей нежной дружбой с первых дней моего позирования, оказался совершенно неспособным на связный разговор. Скуки ради я пытался болтать с ним, видя его явное дружеское расположение, но он тушевался, скашивал глаза на холст и отвечал на мои ехидные выпады односложно - впрочем, это не умаляло его странного очарования, - я же изнывал от тоски в своем сатирьем наряде, довольствуясь созерцанием моих ненаглядных церберов.
Кармела вообще грандиозная молчунья - розовые губки вечно сомкнуты как створки перламутровой ракушки, рыжие кудри убраны под греческую повязку, глаза быстро и светло скользят по мне - по телу словно водят шелковой кисточкой. Оттачивая свое остроумие на бедняге Бруно, я искоса поглядываю на рыженькую ведьму и даже строю ей глазки - она едва улыбается, а руки тем временем лихорадочно мечутся над тугой поверхностью холста. Отстраненная, бесстрастная как сказочное существо, она будто неживая.
Болтливость - мой крест, свидетельством тому - родинка над губой - признак жизнелюбивой и страстной натуры. Со временем я привык говорить в пустоту - молчаливые слушатели внимали мне с равнодушием гранитных утесов, в зале эхом шныряли отголоски моих слов, сквозь окна лился холодный свет, я мерз в своем дурацком веночке и норовил прикрыть голые ступни краем драпировки, беспечно рассказывая моим Пигмалионам о прелестях дочки сельского священника.
Теперь мне думается, что бесконечным потоком слов я пытался заглушить тревогу, грызущую мое восприимчивое сердечко, - что-то не давало мне покоя, зала была слишком пустынной, сеансы - чересчур долгими, Кармела и Бруно куда-то испарялись сразу после того, как часы били четверть второго, покуда я, чертыхаясь, натягивал штаны. Оставшееся время до вечера - ранние сумерки вонзались в землю, как вороненый кинжал - я шлялся по пустынному дому в одиночестве, изнемогая от страха. Большинство комнат были заперты, за мной по пятам шелестел узкоглазый слуга, немой, как булыжник - Арнольдини появлялся нечасто и мимолетно, и ничто не могло успокоить мою смятенную душу.
Я стал забывать о торжественном обете вытянуть из итальянца по крупицам его талант - слишком редко я стал видеть его. По вечерам, когда я, утомившись разгуливать по мрачному - каким золотым он мне казался когда-то! - дому, растягивался на длинной ледяной кровати в своей роскошной спальне, он иногда появлялся на пороге - высокий, стройный, утомленное лицо сияет какой-то возвышенной духовной красотой, чудесное явление безбородого Христа перед оробевшим учеником.
Опытным глазом я навострился подмечать малейшие детали, свидетельствующие о том, с кем и где он был. Порою от него пахло вином, а глаза слишком ярко блестели - значит, просидел в таверне, "ловя натуру", как он сам это называл. А если прованские духи и усталость, разлитая по тонко выписанному лицу, - значит, нежился в объятиях куртизанки неанглийских кровей - он не любил британских женщин за исключением ирландок, в которых усматривал здоровый темперамент. Домой он никогда любовниц не приводил - если бы не буйство плоти, усмиренное золотыми резными рамами, на стенах, наш дом можно было бы счесть за монастырь. Где-то он, должно быть, утолял свою страсть - отчего-то мысль об этом волновала меня до дрожи в коленях и мучительного трепетания под ложечкой, я рисовал в воображении дивные картины экстатических совокуплений ясноглазых гурий и моего нареченного мастера и стыдливо прятал разгоряченное лицо в подушку.
Я чувствовал, что в моей плоти просыпается что-то странное, уму непостижимое - по жилкам сочилась окрашенная горьким соком кровь, оплетая мое тело прохладной шелковой сеточкой, вызревал внутри меня таинственный плод, сквозь привычную оболочку сквозил бледный призрак загадочного незнакомца. Так в девичьем теле пробуждается женщина - но какой демон до сих пор дремал у меня под сердцем?
И Арнольдини, замирая в дверном проеме, с тающими снежинками на темных волосах, смотрел на меня тяжелым взглядом - в глубине его янтарных зрачков копилась невнятная сладкая тоска, он с каким-то сожалением и страхом обводил меня взглядом с головы до ног. Я догадывался, что он так же томится, как и я - но молчал.
Объяснить свое состояние я был не в силах.
Раз вечером, едва мутный час разродился скудным холодным дождем, я возлежал на своем привычном пьедестале, разглядывая опротивевшую до тошноты хрустальную люстру и без охоты подначивая славного медвежонка Бруно. За месяц, проведенны в этом странном доме, я привык к Бруно и Кармеле как к предметам мебели, мое первоначальное восхищение рыженькой красотой и шармом ярмарочного уродца уступило место зевотному равнодушию - не встречая сопротивления с их стороны, моя бунтарская прихоть улеглась, успокоилась, меня более не мучила смутная горькая ревность к Арнольдини, я едва замечал этих двоих, всецело поглощенный нарастающей скукой. Тем утром я маялся головной болью, лежа в колыбели шелковых драпировок, - слова срывались с моего языка бессвязно, рассеянно, я едва понимал, о чем болтаю. Он вошел и встал за спинами моих пигмалионов - строго убранные назад волосы подчеркивают аскетический, но в то же время мягкий овал его бледного изящного лица, пена кружев обволакивает шею, руническое золотое шитье сквозит в синих нитях основы ткани камзола.
Я едва не роняю треклятую свирель - так неожиданно для меня его появление в мертвой громадной раковине залы. Под ложечкой екает, слово обрывается и трепещет у губ эфемерным облачком - Бруно удивленно глядит на меня поверх холста, он недобит, серебряная шпага моего красноречия просвистела мимо. Он оборачивается и встречается глазами с мастером.
Арнольдини молча рассматривает холсты учеников - указывает на что-то Кармеле и одобрительно кивает Бруно. Потом проходит меж ними - воздух сух и напоен смолистым ладанным ароматом - он приближается ко мне, нелепая цветочная корона моя съехала на один глаз, я свирелью сдвигаю ее на затылок. Теплая ладонь ложится на мою шею, лицо - итальянская смуглота, пикантно сдобрившая бледный английский колер кожи, - приближается к моему лицу, глаза темнеют, губы шепчут:
-Оставайся здесь после сеанса - никуда не уходи.
Его дыхание легким облачком касается моего уха, завитки волос вздрагивают, я превращен в нервный комочек, холод кусает мое полуголое тело. Арнольдини спускается с пьедестала, словно великий актер с театральных подмостков, и, не оборачиваясь, уходит.
-Вот дьявол, - шепчу я, растерянно улыбаясь.
-Подними голову. - Это бесстрастный голос Кармелы, она смотрит на меня поверх холста - в ее жилах смешались кельтская и итальянская кровь, бесовские прозрачные глаза и эльфийская лукавость черт смущают меня. Ища спасения, гляжу на Бруно - этот малый в своем репертуаре - прячет глаза в мешанине красок. Вздергиваю подбородок, тупо гляжу на мерцающие крученые подвески люстры, на оплывшие свечи в медных гнездах, мне холодно и совсем не по себе.
Бьют часы, вплывают слуги и неслышно уносят мольберты - я готовлюсь спрыгнуть с пьедестала и начать одеваться, однако Кармела и Бруно не торопятся покинуть залу - они молча, каждый в своем углу, оттирают с рук пятна красок. Под их странными взглядами напяливаю штаны, рубашку с воланами кружев на груди и, преодолев растущую тревогу, весело спрашиваю:
-Что задумали, мои дорогие?
Бруно что-то бубнит.
Вечерний свет меркнет - слуги задвигают портьеры.
По давней хулиганской привычке я прижался спиной к постаменту - стреляю глазами влево-вправо. Кармела равнодушна как сонная бабочка. На ней сегодня платье ярко-бирюзового цвета - ядовитый оттенок режет взгляд, медные локоны свободно парят над белыми скульптурными плечами.
Слуги вносят небольшой круглый стол и придвигают к нему четыре стула. В комнате темно, плотные сгустки пламени на кончиках свечек, приплавленных к каминной доске и мебели, еле-еле разгоняют сумрак.
-Вот здорово... - шепчу я. - Что вы затеяли, чертовы дети? Выкладывайте, пока я не...
Входит Арнольдини и притворяет за собой тяжелые дверные створки - мне предстоит стать свидетелем некоего обряда, от непонимания и тревоги меня начинает бить озноб - слишком я самонадеян, глуп, что решил, будто способен раскусить этот орешек - пожалуй, он сам проглотит меня живьем. Невольно подмечаю, что мастер сейчас особенно красив - так у ягуара перед прыжком рельефно вырисован каждый мускул, он - средоточие грации и красоты в этот краткий миг. И прыжок этот - в мою сторону.
Походка его легка и стремительна. Руки на моих плечах.
-Ничего не бойся. - Усмешка. - Тебе должно понравиться.
Я знал подобные салонные забавы, когда скучающие дамы и жеманные кавалеры решали бесцеремонно прикоснуться к миру запредельного с помощью хрустального шарика и подобных нехитрых атрибутов ярмарочных гадалок. Сесть в круг, мизинец к мизинцу, новоявленный медиум возводит очи горе и заунывно бормочет какую-нибудь абракадабру, покуда искусно направленный свет свечи, преломленный сквозь хрусталь, не вводит в транс чувствительных аристократов. И тогда можно выводить на сцену окутанного белой кисеей шутника, который из темного уголка глухо поведает собравшимся о жизни загробной, а заодно и выболтает пару-тройку альковных тайн - призракам все можно.
Поэтому когда мы садимся вокруг стола, меня разбирает смех.
Куртуазный господин с налетом мистицизма оказывается помешанным на магии. Что ж - винить его не в чем, сейчас такая мода, даже французский король гадает на картах, отчего бы и презренному живописцу не потешить себя общением с духами?...
Но смех моментально испаряется, едва я встречаюсь взглядом с Арнольдини.
Моих рук касаются пальцы Кармелы и Бруно.
Никаких хрустальных шаров и прочей чепухи - только свеча в медном блюдце посреди стола. Язычок пламени тянется к лицу сидящего против меня Арнольдини - в дрожании горячего воздуха его черты изменчивы, как ртуть. Я утыкаюсь взглядом в полированную столешницу, где перевернутым куполом нависает неверное отражение лепного потолка - я окружен плотной невидимой стеной отчуждения, мизинчик Кармелы оплетает мой мизинец, сейчас к нашему молчаливому квартету слетятся отринутые Богом души и поведают свои святочные истории - я едва не расхохотался.
Мистификации были вполне в духе времени, но едва ли у меня было настроение в них участвовать. Мне вспомнилось, как в детстве я бегал на представления бродячих циркачей - что-то глубоко непристойное в их телодвижениях заставляло меня, мальчишку, изнемогать от невнятного томления - грубость и чувственность, переплетаясь, рисовали в моем девственном подсознании смелые картины. В поисках подобных подачек для своего буйного воображения я рисковал материнским расположением и удирал из дома, едва поваренок приносил весть о приближении раскрашенных повозок. Разнеженный, наглядевшийся на прелести дебелой шлюховатой комедиантки, я раз забрел в шатер гадалки - за грубо отесанным столом сидела пышноволосая женщина цыганской наружности, бродячие тени вылизывали ее обнаженные плечи - промельк смуглого колена под задранным подолом юбки покрыл мои ладошки сладострастным потом. Она получила от меня золотой и стала что-то говорить, окруженная колдовскими атрибутами вроде засушенных жаб на ниточке и захватанных карт, с которых на меня укоризненно смотрели потасканные валеты - я не слушал, уткнувшись восхищенными глазенками в позолоченную ложбинку меж ее увесистых грудей. Очнулся я, когда услышал ее зов - она манила меня рукой, поворачиваясь на табурете и широко расставляя ноги под пестрой юбкой. Я подбрел к ней - к старой, уродливой, но невыносимо прекрасной для меня тогда - она сказала, что я могу поцеловать ее в губы, если захочу, грехопадение мое было неизбежно, мне дела не было до ее увядшей кожи, я видел только чарующие глаза дочери бесчестного племени - но едва я потянулся к цыганке, как подмышки меня стиснули грубые лапищи и дернули вверх. Грубый хохот ее любовника-шутника поверг меня в ужас - меня выкинули из шатра под ноги зевак, я шлепнулся в грязь - а она, неверная, стояла надо мной и хохотала, задрав голову.
Я плюнул ей на подол и получил затрещину от любовника - огромного грязного цыгана с гнилыми зубами, который крутил булавы и жонглировал горящими факелами.
Она сказала что-то вроде: "Ты умрешь раньше, чем думаешь".
Я тяжело очнулся, в горле стоял железистый привкус. Оказывается, спиритический фарс уже начался - Арнольдини сидел с закрытыми глазами, тени от ресниц дрожали на щеках, его губы беззвучно двигались, выпевая заклинания. Я заерзал на стуле, показавшимся мне тверже "трона для бродяг"* - мизинцы Бруно и Кармелы будто оковы для моих пальцев, над головами реют уродливые тени от свечи, что-то непонятное происходит вокруг - может быть, я настолько впечатлителен, что нахожусь под гипнозом?
Кто-то был в зале. Кто-то, кроме нас, - не слуга, не посторонний - призрак из моего летнего сна в цветастом стожке, чье ласковое дыхание стало утренним туманом, едва я разомкнул веки.
Хочу крикнуть, но язык прилип к небу. И сил нет дернуться и вскочить.
Да, это он - стоит у стола за спиной Арнольдини, фигуру окутывает суровая мантия, руки прячутся в широких рукавах, капюшон низко надвинут на лицо.
Гадалка не ошиблась - стервозная фея из раскрашенной кибитки напророчила мне не только скорую, но и страшную смерть. Я застыл в столбняке, во все глаза таращась на безмолвного посетителя, все внутри меня до последней жилочки застыло в свинцовом ужасе - Арнольдини по-прежнему сидел с отрешенным лицом, пока я по-рыбьи разевал рот, пытаясь закричать.
Призрак начал поднимать голову - только не это, только не это, пожалуйста, мои легкие будто склеены тягучим льдом, дыхание причиняет боль, глаза мои сухи и страшны. Я вижу, как появляются его губы - бледные и плотно сомкнутые, как два кусочка головоломки, - темное пятно тени под носом, меловой абрис скул, и - наконец - то, чего я жаждал и страшился одновременно.
Его глаза.
Нельзя смотреть в глаза призраку, учила меня нянька-валлийка - сведущая во всем, что касалось мира запредельного и абсолютно неграмотная в вопросах истинной религии. Нельзя смотреть в глаза призраку - он утянет тебя в могилу, где ты сгниешь заживо под его волчьим взором.
Белизна рисовой бумаги - два пятна блестящей туши - даже сейчас, изнемогая от ужаса, я думаю об искусстве - я невольно сравниваю блеск черных глаз призрака с мерцанием сиены жженой на кончике пытливой кисти. Лицо его соткано из сумеречных теней, невозможно охватить его целиком - глаза темны, как ртутные капли, как кровь жертвенного ягненка, - я с трудом облизываю пересохшие губы и не могу оторвать взгляд от них, как ни стараюсь. Должно быть, таким являлся дьявол к одержимым прихожанкам - минуя двери и засовы, ревнивых мужей и зорких нянек, пригвождал распутницу к кровати взглядом опытного любовника и творил блуд, источая запах серы.    
А ко мне он явился в аромате поздних цветов - склонился над молодым парнем в расстегнутой рубашке, мирно спящим в копне луговых трав - чем не сюжет для церковного обличающего лубка? И вот теперь он пришел по мою душу снова - молитвенно сложив руки под монашеской сутаной, и только глаза - два свирепых черных сгустка пламени - выдают его истинную суть.
Страх мой беззвучно и плавно перетек в ужасающее спокойствие - застыло время вокруг, коркой льда затянуло французские окна, превратились в прозрачные статуи те, кто сидел за столом подле меня, - где-то в горле застрял шип розы, причиняя мучительную боль - с кудрей молодого фавна сорвали венок, Дионис ушел, приплясывая, ударяя в тимпан, увитый тяжелыми литыми гроздьями винограда, а я остался будто зыбкое отражение в зеркале - растерянный, едва не плачущий от отчаяния. В этой вакханалии меня узрел Люцифер - и протянул руку.
Все так просто. Все так хорошо. Беглого дворянчика приютил пособник дьявола - но дворянчик не промах, он не верит в дьявола, он ищет спасения в вычурной игре красок на полотнах, он вымаливает себе спасение чтением тайных рукописей мазков и угольных штрихов - языческий фанатик, для которого христианское зло - не более чем происки слабого и малодушного вредителя.
У меня свои боги.
Дыхание призрака долетает до меня - я тону в вечности, смотрю в глаза его без страха, успокоив себя собственным неверием, с языка уже готовы сорваться слова насмешки - как явленный мне посланец с того света внезапно протягивает руку через плечо замершего в экстазе Арнольдини и дотрагивается до моей щеки.
Я успеваю заметить длинные пальцы, лилейно-белую ладонь прежде, чем, яростно нашептывая слова самой обыкновенной молитвы, падаю в дымчатую пропасть забвения - что удивительно, не страх милостиво лишил меня сознания, а будто бы прохладное прикосновение руки, оказавшейся не только не бесплотной, но и вполне похожей на человеческую.
Арнольдини, открой глаза, ради всего святого, взгляни, как, покачнувшись, сползает с кресла твой белокурый несносный любимчик, падает головой на столешницу, задев подсвечник - горячий воск расплескивается, с шипением гаснет в нем крохотное пламя.
Ars longa, vita brevis, целуй меня, дьявол, унеси с собой в твой карминный ад. Исполненный недоверия, бродил я по окрестным лесам в сопровождении собачьей своры, снимал с одежды приставшие травинки, вычесывал соломинки из густых волос, плескался в хрустальной воде укромного озера, смотрел на затянутые изумрудной дымкой холмы - я жил, стало быть, ведомый рукой твоей, я понял это, едва пальцы твои прикоснулись к моей щеке, будто наши мысли встретились после долгой разлуки - в радости и нетерпении.
С самого рождения я предназначался тебе - незнакомец, призрак, сатана, бог языческий, Бог христианский - пилигрим на священных тропах Британии и мира всего. Одним прикосновением ты заставил меня уверовать в твое существование - так теперь не бросай меня.
Арнольдини подхватывает на руки обморочного ученика своего, несется по раззолоченному коридору, справа и слева от него - верные церберы, его преданные любовники, взметывается затканный серебром полог королевской постели, пахнет травами, они трое окружили ложе, на котором лежит бледный как смерть сэр Мортимер, их лица скорбны и беспомощны, свечи трепещут в страхе, подспудно святая троица любуется красотой и невинностью потерявшего сознание мальчишки.
Я вижу все это чужими глазами - плыву в золотых облаках, нежный ветер касается губ моих легчайшим поцелуем. Что-то мокрое касается моего лба, стекает по волосам - спуск на землю стремителен, дыхание перехватывает - и я сажусь в постели, впившись пальцами в пуховые подушки.
Да, они трое - все подле меня: Кармела сидит на краю кровати с мокрой тряпицей в руке, Бруно с унылым выражением лица обвился вокруг столбика, поддерживающего полог, а Арнольдини стоит чуть поодаль - в окружении дрожащих язычков пламени - лицо его встревожено, но не слишком.
Я впиваюсь в него глазами. Подойди ко мне, трус несчастный, ты сам виноват во всем - вытащил из преисподней самого дьявола, а теперь твой золотоволосый натурщик напуган до помутнения в голове, так ведь можно и без разума остаться, чертов итальянец...
Внезапно, будто повинуясь невидимому мной жесту, Кармела и Бруно отходят от постели - я смотрю на приближающегося Арнольдини с вызовом, а у самого трясутся поджилки.
-Прости меня, - шепчет он, склоняясь ко мне.
-Легко сказать, - цежу я сквозь зубы.
Невыносимо прекрасно его удрученное лицо, темный завиток поблескивает на лбу, глаза огромны и беспокойны.
-Ты хоть догадываешься, синьор, кого ты вызвал? - говорю я, глядя на него в упор. - Тебя надо сжечь на костре и развеять прах над забытым погостом за сношение с сатаной. Ярмарочный медиум, как ты посмел оставить меня одного перед... ним, как ты мог допустить, чтобы он дотронулся до меня - ты, итальянский колдун, шарлатан, ненавижу, ненавижу...
Его лицо совсем близко - я откидываюсь назад, продолжая с ненавистью, которой совсем не чувствую, обвинять его в покушении на мое душевное здоровье, стараясь говорить быстро и не думая, чтобы не растерять последние крохи самообладания. В какой-то миг я теряю равновесие и падаю на подушку, а он склоняется надо мной и внезапным поцелуем затыкает мой неумолчный рот.
Если бы ты знал, Джованни, как я был удивлен, едва губы твои прижались к моим обличающим губам - первой моей мыслью было оттолкнуть тебя и влепить пощечину за наглость, но слишком плотно и хорошо подогнаны друг к другу рукой неведомого мастера оказались они - каждая морщинка на их нежной поверхности повторила чужой рисунок, дыхание склеило наши пересохшие рты, кончик твоего языка робко пробежался по моей верхней губе... Я закрыл глаза - блудливые токи внезапно побежали по моему расслабленному телу, изумление пикантно оттенило пряную горечь страсти - запретной, преступной, манящей как сильфида над дымчатым зеленоватым прудом, мираж в красных песках пустыни - серебряный ручей в штриховке тропической зелени. Перед моими глазами, как перед глазами умирающего, промчалась вереница пугливых образов - кусочков мозаики моей беспутной жизни, в хаотическом порядке выхваченных из мрака: глиняная тарелка с осенними желтыми яблоками, лунный свет, скользящий по белым плечам моей первой женщины, лукавый изгиб песчаной тропки, птица, пригвожденная к синему небесному своду, лицо матери, кровь отца на каменном полу...
Я размыт, как акварельное изображение, не разобрать, кого сжимает в объятиях темноволосый проводник в царство мертвых - девушку с длинными белокурыми волосами или хрупкого мальчика - я двулик, как Янус, я потерял себя в лунных изгибах чужого тела.
-Я бы не дал тебя в обиду, - шепчет он, отстраняясь. - Ты же знаешь... Прости меня...
Я утопаю в сатиновых простынях, лежу как в напудренном лавандовым порошком гробу - надо мной вершат каббалистические заклинания невидимые демоны ночи, узор его движений прихотлив и странен, губы, глотнув воздуха, снова прикасаются к моему изумленному рту, твердая рука скользнула под мой затылок, приподняла, пальцы с въевшимися в завитки линий следами краски запутались в моих осенних волосах...
Все было предрешено - Господь сам позволил мне отринуть веру, средоточие его неисповедимых путей легло в тот памятный вечер на соборные ступени, очертив вокруг меня колдовскую звезду, я вошел в дом творца без страха, исполненный лишь бесноватого любопытства.
Вот награда за мои хаотичные поиски, вот ответ на мои молитвы, вот отклик на мое самоуверенное решение воссиять звездой на чужом небосклоне - все свелось к горьковатому вкусу чужого мягкого рта, к обветренным шершавинкам под языком, к прозаической содомитской сценке в окружении театрально пылающих свечей.
Не он в моей власти, как я мечтал когда-то, - я у его ног.
Осталось собраться с силами, выцарапать из тонущего в грешном удовольствии сознания поскребыши гнева и злости и оттолкнуть его от себя - мне стоило большого труда, чтобы ладони мои, упершиеся в грудь Джованни, не пробрались воровато под распахнутое кружево рубашки, не прижались в слезной ласке к гладкому телу.
Он удивлен, но не разочарован - в уголках губ гранатовым зернышком таится усмешка. Ладонь выскальзывает из-под моего затылка, я падаю в пуховое облако. Палец Джованни замыкает мои губы, предупреждая мое желание осыпать его проклятиями, еще одна улыбка - смертельный укол опытного фехтовальщика - и я остаюсь один в напитанном благовониями мраке собственной спальни.
Еще около часа я кусал губы и гримасничал в отчаянии, пытаясь добиться от самого себя внятного рассказа о собственных ощущениях. За мной невестиной фатой тащился душок разврата, низкого, непристойного любострастия - пока я слонялся по комнате, кидая отчаянные взгляды в зеркало.
Не об этом я мечтал - мои мечты были целомудренны и почти сказочны: Аполлон, ласкающий кудри смиренного Нарцисса - разве могли бог и человеческое дитя, сойдя со сцены в заросли тростника, предаваться прозаическим утехам под немолчный шепот зеленых стеблей?
Нет.
На щеках моего отражения попеременно вспыхивал то постыдный румянец, то бледные пятна гнева - я говорил сам с собою, не понимая, о чем, я чувствовал, как ногти оставляют в мягкой плоти ладоней кровавые полумесяцы - меня заполнило, разрастаясь, желание бежать отсюда немедленно, скрыться в почти забытых мною темных переулках, напиться до смерти, чтобы забыть искушающую тяжесть и запах его тела... За последнюю мысль мой разум уцепился с подозрительной легкостью - я, не помня себя, выскочил в коридор - темный и пустынный, как обычно - и стал истошно звать слуг. К приходу молчаливого черноглазого камердинера я успел в припадке отчаяния расколотить хрустальный графин и довольно сильно порезать руку - слизывая кровь с ноющей кисти, я потребовал кувшин вина и чистую тряпицу - перевязать рану. Все было исполнено незамедлительно - я выгнал слугу, который заикнулся о помощи в перевязке, по привычке рухнул на пол подле камина, помогая себе зубами, яростно затянул на руке врачующий лоскут и приложился прямо к горлышку оплетенной бутылки - за окном театрально взвыл ветер, финально крещендо перешло в жалобный стон, колокольный звон приглушенным эхом рассыпался под потолком.
Самое страшное, что, осушив полбутылки разом и захмелев, я понял, что хочу снова видеть Джованни.
О, я бы высказал ему все. Я бы ударил его по щеке - куртуазный манерный жест был бы оправдан моим горестным состоянием, я бы осыпал его проклятиями, я бы метнул нож для бумаг в светлое лицо Нарцисса - пленника собственного отражения... Я бы...
Еще глоток - для храбрости.
Я бы нашел в себе силы сжать кулак и ударить его по лицу, чтобы из носа узкими блестящими ленточками потекла кровь - я бы схватил его за кружевной воротник рубашки и хорошенько тряхнул бы... прижал бы к себе, напитанным ненавистью телом ощущая его натянутые мышцы под одеждой, и - оттолкнул бы?
Еще глоток, утри злые слезы.
Не думаю.
Вот что страшно.
Я пьян до помутнения в глазах, я стащил рубашку и, пошатываясь, стою перед зеркалом, сквозь слезную дымку вглядываясь в шелковисто мерцающую каллиграфию телесных черт - до отвращения гармоничное сложение, приманка для жаждущих причаститься юной красотой - глаза, блестящие от слез, с чертовщинкой - не удается избавиться от проклятого соблазнительного флера, который шлейфом таскается за мной.
Вино кончилось. Я отворотился от обличающего зеркала и сел на пол у кровати, вытянув и сплетя руки на атласном покрывале.
Я не смогу завтра спуститься в зал - этому можно найти тысячи пристойных объяснений, не обязательно в сатанинское кружево моего грешного одеяния вплетать увертливые жаркие намеки - я зарываюсь головой в голубой атлас, хороню в лучистых изломах предательский румянец... В дверь стучат - уверенный в том, что это слуга, я отзываюсь хриплым от слез "войдите" и ошарашенно смотрю на Кармелу, застывшую на пороге.