Первая часть итальянского кино

17 марта 1997 года в 14 часов дня
самолет авиакомпании «DELTA», совершавший рейс № 723 Нью-Йорк – Москва, совершил посадку в аэропорту «Шереметьево-2». Первый пилот Боинга попрощался через громкоговоритель с пассажирами, пожелал приятного время провождения в Москве, и стюардессы открыли люки в шереметьевские карманы: DUTY FREE, багаж, таможня, Россия. В зале прилета встречающие и прибывшие быстро смешались в одну большую толпучку (слово, которые он придумал в прошлый Новый год, когда они с Наталкой закупались на рынке шампанским и другими съестными праздничными необходимостями). Толпучка это нечто сырое: здесь есть что-то от марта, что-то от противоледовой смеси соли и песка, что-то от большого города и, конечно, вся сырость шереметьевской толпучки выражается в ее не гармонирующей с массивным и неуклюжим аэропортом одежде: безвкусно-сырые дубленки новоуренгойцев, которые приехали встречать из теплого Средиземноморья своих земляков, толсто-сырые, чересчур яркие китайские пуховики назойливых таксистов, строго-сырая форма таможенников. Ему стало не по себе. Он закурил, огляделся. Знакомая коричневая длинная шерстяная юбка в крупную клетку, серое полупальто, шарф, берет. Знакомый наклон головы к левому плечу. Она снова пришла его встречать.
-Здравствуй, любимая.
-Здравствуй.
-На век уходить, навсегда возвращаться…
-Я так больше не могу. Андрей, давай мы с тобой поженимся.
-Нет.
-Почему?
-Это глупый вопрос.
-Да, я знаю…
-Поехали к тебе?
-У меня сейчас живут родители.
- Это хорошо, я привез им подарки.

Машины, разбрасывающие на огромной скорости грязь по Международному шоссе, снег, больше похожий на дождь, или, наоборот, дождь, больше похожий на снег, смешавшиеся на теплым льду в холодный мартовский водяной поток, абсолютно бессолнечное небо – все это представлялось Андрею достаточным основанием, что бы сказать ей, что он ее больше… «Больше, меньше. Какая разница! Прошла любовь. Завяли помидоры (детская присказка – то). Выбирая бродяжничество я начинал терять свои чувства. Я их менял на разум. Разум, разум, разум… Ведь ради шутки менял! А шутки начали обрастать жиром и превратились в конце концов в обыкновенный цинизм. По-моему, Алик говорил, что цинизм это вершина интеллекта. Глупо. Рассуждения пахнут мылом. Господи, я же распутываю ме-ло-дра-му!!! Что за хренотень? Неловко даже как-то. Неловко и еще раз глупо. Неловко, когда соседские дети на тебя похожи. Чья-то тупая, очень тупая шутка. Нигерский юмор. Вот она рядом сидит, держит тебя за руку хочет, чтобы ты ее поцеловал…» - он ее поцеловал, - «… она красива, даже очень, сексуальна, добра, умна, хозяйственна, чувственна. Но я ее не люблю. Но ведь любил… И не ушел к другой… Любил… А теперь она меня просто раздражает. Нет, я не хочу к ней ехать, не хочу ее видеть, знать о ней ничего не хочу. Почти стихи. От любви до ненависти одиннадцать часов лету».
- О чем задумался?
- О лошадях. Почему они пальцем в носу ковырять не могут, – стандартный ответ на этот давно бесивший Андрея вопрос.
«Да. Надо объясниться. Nada объясниться. Хочется разойтись по хорошему. Нужно сохранить достоинство, попытаться не оскорбить ее. То есть нужно сохранить ее достоинство? Из воды сухим можно выходить только в водолазном костюме. Спокойней. Нервные клетки не восстанавливаются. Ну, подумаешь, раздражает. Не она первая, не она последняя. Она самая лучшая, она все правильно поймет. Просто, я ее больше не люблю. Да. Я ее больше не люблю. А раздражение показывать совсем не обязательно. Пора взрослеть, становиться степенным, рассудительным. Эмоции оставим для тинэйджеров, ну и для Наталки. Итак. Собрались с духом».

Такси подъехало к Наталкиному дому. «Вот оно, место «моей мечты». Сколько времени я просидел под ее окнами. Кидался снежками на свет, хотел достучаться до стекла. Ревновал к кому-то, кого там и в помине не было. На асфальте писал краской «я тебя люблю», лазил по пожарной лестнице с букетом бардовых роз, ее самых любимых бардовых роз… Зачем? Чтобы сегодня сказать: «Я тебя больше не люблю»? Бардовые розы… Это пошло и банально, и глупо. Ненавижу бардовый цвет».

В лифте она прильнула к нему. Чмок.
- Устал?
- Да. Очень хочется спать.
- Как съездил?
- Обычно. Верунчик передала тебе письмо.

Николай Анатольевич всегда был рад видеть Андрея: умный, воспитанный, материально обеспеченный, отличный остроумный собеседник, реальный шанс дочери…
- О! Американец наш пожаловал! Ну, как Штаты?
- Отлично! Здравствуйте, Николай Анатольевич!
- Ну что ты?! К чему вся эта официальность? Можешь звать меня теперь просто папа, ну или отец. Наташа нам все с матерью уже сказала.
- Что сказала?
- Все-все-все! - голос Нины Петровны звучал с кухни и приближался к коридору. Пахло любимой шарлоткой и скандалом («Удачная игра слов для ситуации»).
- Ну раз вы уже «все-все-все» знаете, то я пойду хоть шампанского куплю.
- Я с тобой!
- Не надо, Натал. Насовсем не уйду. Сумку оставляю в залог.
- Все шутишь, - ухмылка «папы» раздражает не хуже его дочери и ситуации.
- Шучу.
- Я все равно с тобой.

Хлоп! Кто придумал железные двери? Они такие громкие, шумные. Как музыка на какой-нибудь дурацкой дискотеке, как разговоры о работе.

- Стой, Андрюш, подожди! Я сейчас все объясню.
- Отлично! «Я сейчас все объясню». Отлично! Ты стала говорить мылом. «Я сейчас все объясню». Ты стала жить в мыле!
- Скорее, как белка в колесе.
- Это зачем тебе надо было?
- Ты долго не ехал, не звонил... Я пыталась им это объяснить. Что-то придумать, приблизить, интуицировать…
- Спасибо, интуицировала! – Что за любовь к длинным и трудно произносимым словам, Андрей заикнулся и все же разбив на слоги прошипел – ин – ту – и – ци – ро – ва – ла!
- Теперь, как честный человек, ты должен на мне жениться, - глупая шутка, фол. Три фола и удаляют с площадки.
- Я застрелюсь, как честный человек, - у нее всегда шутки не соответствовали ситуации, у них это семейное.
- Мне надоело так жить.
- Мне тоже.

Шесть месяцев, проведенных за океаном, Андрей непрерывно и напряженно думал. Думал о том, что такое чувство, а что такое разум. Что значит секс? Что такое духовная близость и как она соотносится с физической? Он глотал кислу и напивался, но не мог забыть мысль: «Я ее больше не люблю…». И в подъездах тоже железные двери. Он вышел.

На метро доехал до дома. В квартире никого не было. На холодильнике записка: «Андрюша! С возвращеньицем! Извини, что не смогли тебя встретить и не дождались. Мы на дне рождения Маргариты Леонидовны. Будем поздно. Отдыхай. Целуем. Мама и Папа. По возможности позвони. P.S. Все, что найдешь в холодильнике, можешь есть».

Андрей прошелся по квартире. Ничего нового. К его приезду специально убирались, это приятно. Все его книги, тетрадки, видео и компакты поставлены в шкаф. Разобраны по видам и обложечной тематике. Он заглянул в отцовский шкаф. Сколько раз он делал это в детстве. Просто так. Посмотреть на большие вещи. И сейчас, инстинктивно, он взял серую куртку с капюшоном. Накинул ее на себя, выключил в квартире свет и вышел навстречу московскому мартовскому ночеру (еще одно совместно сочиненное с Наталкой слово, хотя она и утверждала, что ночер - это солженицынское).

Куртка была Андрею очень сильно велика. Велика в плечах, рукавах, на груди. Он шел и курил. Пытался ни о чем не думать. Пытался насладиться тем, что он вернулся. И остался почти один. Москва. Март. В хлюпанье луж под ногами редких прохожих трудно уловить какую-то страсть. Капюшон создавал шаткое ощущение защиты, ступать было легко, хотя в ботинках уже тяжелела вода.

Вода нескромно шлифовала старый снег, следы, стволы лип и, наверное, весь мартовский мир. Капюшон был похож на воздушный шар. Уши краснели и болели от этой бомбы воздуха. Свет фонарей тускнел от сырости и легкого весеннего тумана. Пальцы еле двигались и лишь тупо обхватывали теплую пачку сигарет. В карман падали снежинки, там они моментально оттаивали и превращались в грязную влажность. Глаза автоматически закрывались от водяного спокойствия, которое было повсюду, и на ресницах тоже.

Он дошел до Петровского парка. Стадион производил жалкое зрелище. Этой громадине было неуютно, неловко, стыдно за дождливые слезы, которые полностью завладели его стенами, которые залили его футбольное поле в гигантский мартовский бассейн. Ледяная дорожка катка уже забыла стальной зимний лязг и, как все в этом городе этой страны («американские понты» – this country, this city, вместо привычных местоимений мой и наш), лилась темным плачем ради этого ночера (вместо моего, нашего ночера). По снежным лужам стадионного рондо раздавалось только дыхание любителей вечерней физкультуры, которые, чтобы хоть как-то отвлечь себя от бега, постоянно произносили в слух число пройденных кругов. «Двадцать пять, двадцать пять, двадцать пять ….». «Откуда у меня этот стереотип, что бегают лишь старики, которые боятся инфаркта. И зачем они тянут за собой своих несовершеннолетних внуков? Еще американцы бегают. Ну, а я кто? Разве не американец? У меня же такой же менталитет. Люблю свободу, демократию, не люблю несправедливость, обожаю комфорт. Тьфу. Какая я скотина. Бегом! Нет, в марте по-другому быть не может. Любовь не терпит независимости, а я люблю независимость, мне не надо, чтобы кто-то мне говорил: «Давай поженимся». Я не понимаю таких намеков. Я тупой америкашка, меня нельзя обижать, на меня нельзя обижаться».

Любители бега убаюкивались туманом, который уже начал наступать на эту ночь и эту безнадежную сырость, мягко заполняя собой дождливый снег, заставляя мокрых и озябших людей забыть обо всем, кроме этого спокойного наглого тумана и желания выпить кофе или коньяк. Несмотря на то, что ночер уже превращался в ночь, которая должна была бы на двенадцать часов заморозить все вокруг, на улице заметно теплело.

Он сел на троллейбус, проехал несколько остановок и вышел. Андрей брел в сторону Рижского вокзала. В детстве ему очень нравилось убегать сюда на пересечение проспекта Мира и Сущевского вала. Можно было стоять на середине проезжей части и ощущать скорость несущихся автомобилей. Хотелось почувствовать скорость. Жизнь опять напомнила дорогу. Вечная метафора Пичуричкина. Русские так любят в демисезонье эту тему: «Любовь. Водка. Дорога». Мимо Андрея прошла женщина со своим сыном. Мальчик, растерянно оглядываясь по сторонам, постоянно бубнил себе под нос: «Мама, мама, а какой сейчас год, еще новый или уже старый?»

«Старый, малыш. Новый год дал трещину, устал, заплакал от своей беспомощности остановить март, этот скучный и мудрый весенний месяц. Скоро будет лето. Я поеду отдыхать в Крым, нет, лучше в Карелию или еще лучше на Урал к Серегиным родителям. А может никуда не поеду. Просижу в Москве, займусь чем-нибудь. Буду видеться с Аликом. Будет пиво и веселье. Переведу наконец-то учебник. Получу деньги. Уеду в Крым. Буду лазить по горам, а еще лучше – просто лежать на пляже, купаться. Вечерами буду ходить на дискотеки, соблазнять длинноногих красоток своими оригинальными разговорами и благородным видом. Вид. По-моему, есть такая телекомпания. Точно. «Поле чудес»! Это же они выпускают! Где мои пять золотых? И где моя черепаха Тортила с Мальвиной, Артемоном и плаксивым Пьеро? Любимая сказка детства. А ведь я плакал от переживаний, когда ее показывали по телевизору. Пиноккио здесь просто отдыхает. В нем нет ничего русского. А вот деревяшка Папы Карло – русская. Это наверняка. Даже больше скажу, Буратино мог возглавить русский национализм. В его своеобразной глупости и маргинальной сердечности есть что-то такое наше, которое сложно объяснить, но легко почувствовать. Все его бескорыстие, его чувство справедливости так отлично компенсируется ленью и бесконтрольной, но честной ненавистью к врагам, на которых укажут братья-куклы. И заводить на футболе криком: «Россия – для русских, Москва – для москвичей», должен именно он – деревянный идол русской молодежи! Черные, вон из столицы! Ударим белыми поленьями по черным жопам! Россия не моренный дуб! И к ней не зарастет народная тропа. Да. Поток сознания дает трещину. Пора домой. Спать. Акклиматизироваться».