shizus. глава 8

                8


                Не оборачиваюсь
Позади Восток
У начала времени
Ветер подгоняет
Тогда Запад что?
 

          Я очень быстро шел. Шел, подставляя под восточный ветер еще не согнутую, не совсем согнутую спину и бока. Левый. Правый. Левый, правый. Очень быстро. Точнее: мой шаг можно было принять за бегство; воображаемый наблюдатель, существуй он на самом деле, так и решил бы, увидав мою мелькающую от дерева к дереву фигуру. Но резкие, бесспорно, движения и поршневидная их последовательность не оставляли и тени
сомнений в вопросе выбора мною способа перемещения, при условии, что наблюдатель (воображаемый) не углублялся в чащу в поисках места наилучшего обзора дороги, потому как подобного не существовало: асфальт параноидально петлял, зажатый с обеих сторон непроходимыми, на первый взгляд, зарослями. Возникало ощущение: лес, пользуясь  своим внешним давлением, не выпускает дорогу из берегов, и, более того, каждую ночь прокладывает ей новое русло, делая это с непринужденной легкостью, родственной выдавливанию пасты из тюбика по утрам. По утрам именно дорога застывала, видимо, утомленная своей ночной жизнью, раскладывая в памяти события и координаты.
     Но, был вечер, и это скрытое противоборство еще никоим образом не проявляло себя, оставаясь в относительной неподвижности. Неподвижно относительно меня. Я шел. Я настаиваю: не бежал. Бег, хоть и уступает в скорости перемещения падению, допустим, с четырнадцатого этажа, возможно, прельстил бы меня, будь в распорядке этого вечера мало-мальская погоня за скоростью. Не за ней я гнался, не за ней. Откровенно говоря, вообще не гнался ни за чем, понимая бессмысленность ловли закатного солнца, таким образом. Таким способом.
      Опытный ловец солнца уповает на зоркий взор, но не на ноги. Опытные ловцы солнц фундаментальны в своих взглядах. Может, одному из них я и попал сейчас в поле зрения, и, мелькающий в багреце колосс на глиняных ногах, раздражаю его сверхчувствительную сетчатку самим фактом своего существования, еще даже не удостоверившись в существовании самого этого наблюдателя.
      Да и каким образом, при всех вышеупомянутых и нижеизложенных обстоятельствах, каким способом я смог бы обнаружить его (или их), скрытых в чаще? Любой из тех, кто может себе представить меня шагающим по дну извилиноподобного рубца сквозь густо-зеленое ущелье, омраченное уже почти полным “исчезновением” дневного светила, поймет мою растерянность в тот момент. Любой из тех, кто может себе это представить, немедленно окажется на месте наблюдателя (в дальнейшем – Н., или даже – N.). 
Не удивлюсь.
      Как не удивляюсь тому, что лес не издавал признаков жизни, в привычном, человеческом понимании, хотя все в нем, за исключением грунта, было живым. Было живым.
      Было живым и во мне еще стягивающее осознание себя инородным телом попавшим на слизистую оболочку Природы. Я мутировал со “времени Творения” , и, неузнаваемый, стал объектом для отторжения; может в силу отчужденности вымывает меня из Организма
капель слез, на вкус – от скорби до радости.



     Я остро осознавал происходящее – не наблюдал, а постигал механизмы, соединяющие опутавшие меня цепи. Слезы расщепляли ржавчину и взгляду являлись во всей своей жуткой красоте хитроумные замки, раскрывающиеся от понимания их устройства. Асфальт позади отражал надрывный лязг оков цивилизации, прорезающий бездонную тишину Естества. Я разрушал тишину, сбрасывая рукотворные путы, попадая в следующий регенеративный цикл Природы, затягивающей очередные царапины, нанесенные человеком. И вот, на очищенном таким образом месте узрела, Вечная, что я все же часть ее плоти – пока в неприглядном виде: наполнен гноем –разложившимися останками славных героев, погибших в осмысленных междоусобицах за регалии регента моего внутреннего мира. Природе еще предстоит удалить эти отмершие лейкоциты, оставшаяся опухоль со временем спадет  и место сравняется, зарастая дерном, вливаясь в окружающую гармонию. Как будто и не было ничего.
      Декор внешнего окружения менялся с немыслимой быстротой, в смешении ритма и стиля, поворачиваясь разными сторонами, молниеносно и атонально, судорожно подбирая каждому предмету цвет, но все как-то механично. Что странно. На природе, когда думаешь об этом, восприятие становится плавным, плавленым, сыр в масле, порой стремительно, но практически неподвижно во вселенских масштабах: мысли, и те появляются на критически низкой скорости, минимально необходимой для полета, благодаря чему приобретают способность быть основательно осмотренными каждой отдельной личностью. В пределах тела, разумеется.
     Мрачноватые сравнения на ночной дороге – отличное, на мой взгляд, сочетание, особенно в этой местности, где расходящиеся в стороны и ввысь вздымающиеся поросшие вековым буреломом холмы вводят в состояние частицы кварца, пролетающей сквозь отверстие из верхней чаши часов, непостижимо вытянутых по горизонтали, вдоль которой, кстати, и пролегал мой путь.
      Проснись, мозг! Хватит дремать! – это я, взбадриваю разум, вступаюший  в реакцию с заполнившей сумерки мглой. Получилось символично – из-за холма, приведенная в движение беззвучным рычагом, выкатилась на сцену Луна, и мгла осветилась – усилием воли, что ли? Воля была, видимо, недоброй: фосфоресцирующее сияние порождало призраков.
      Я старался по другому использовать эту иллюминацию, углубившись в ставшее возможным изучение дороги в целях безопасности – во избежание падения, во избежании видений. Змееподобные скользили ноги. Однако это скоро привело к обычному – в миллионный раз – выводу: асфальт везде одинаково серый и шершавый - даже выбоины можно было систематизировать, наверное, задайся я такой целью. Но я вовремя пресек эту попытку ухода от реальности – и вернулся к окружавшим уже призракам, в возможном всеоружии : оторвав от земли тяжелый взгляд.
      Если грядет битва, быть ей последней. И решительной. Бой призракам! Я обнажил взгляд, принял позицию a la defence, подготовленный событиями прошедшей недели к самым крутым изворотам. Правда, тогда я был не один, и, хотя действия совершались обновляемым “я” , ориентиры выставлял Шизус. И победы одерживал я, но когда терял, изможденный, сознание, он прикрывал меня щитом от предательских дротиков, протягивающих в ночи звенящие ловушки. Заденешь такую, запредельным станет натяжение,.. здуб!, древко дребезжит, дрожь пробирает оперение, но то радостные призвуки – щит всезнающего принял в себя обильно смазанное острие с крестовидным распилом на кончике и засечками, утверждающими проникновение рваными росписями на стенках новоприобретенного отверстия, заполненного телом стрелы.
      Даже мысль о надежде спастись гибла на выходе из утробы разума – истинной цели сеющих страх лучников. Тетива звучала эхом набата, отмечающего начала столетий, а щит обрастал отметинами разных эпох, по-дикобразьи топорщась уникальными стрелами, грозным оружием пробужденных призраков.

     Словом, инерционно я жаждал боя, и слово было описанием действий.