Шоковая терапия

<…>
Звездочки-точечки ближе, чем милая.
С ними так холодно, как в холодильнике.
Липко-соленая тьма безнадежности
Медленно в жилы вливает бессилие…

Кто-то наклонится над изголовьем, и
После отлучки вселится мне в голову,
И я проснусь, пораженный той свежестью,
Что приобрел катарсическим отдыхом.

После того, как вспышка пустоты ушла и глаза привыкли к яркому желтоватому свету, я нашел себя сидящим за письменным столом прямо напротив лампы. Одежды на мне не было, лишь трусы и шлепанцы, и взгляд, обращенный на мое плечо, уловил маленькие пупырышки «гусиной кожи», возникшие из-за царящей в комнате прохлады. С удалением от лампы резко сгущалась темнота, и это значило, что сейчас ночь; через плотные шторы угадывались желтые пятна не спящих в соседнем доме окон. В правой руке находилась ручка с изгрызанным колпачком, под левой – общая тетрадь формата А-4, уже наполовину исписанная. Настроение было ни к черту, нос – заложен, а губы – солеными, наверное, из-за недавно стекавших по ним слез.
Задержавшись на плече еще мгновение, мой взгляд медленно перетек на строчки, лежавшие неровными телами своими на клеточках тетради, и начал читать, видимо, новую главу чего-то, названную, почему-то, «Уровень I»:
«Он четко знал, что ни одно из расположений и поз тела не унизительно для в него заключенного, кроме тех, что были специально отмечены на некоторой карте. Из этого следовало, что все в норме, а если копнуть поглубже, посмотрев на первопричину, то немного нелепо и беспредельно красиво, подобно взорванному многоэтажному дому, величественно оседающему в завесу туч собственной пыли… Он все еще помнил те кадры: подрыв девятиэтажки на Каширском шоссе, и с удовольствием сравнивал себя с падающим исполином, лишенным жизни тысячами небольших взрывпакетов, внедренных в плоть его фундамента исполняющими долг людьми в униформе. Герой наш представлял, как стал ненужным, подобно тому строению, из-за некой серьезной травмы, и теперь взорван долгом миллионов не подозревающих об этом людей, взорван по команде небольшой красной кнопочки ли рычажка, нажатого милой рукой отвергнувшей его. Камень, крошась, с гулким грохотом низвергается в пространство, где раньше была его опора, и, наконец, достигает новой, должной держать прах рухнувшего до мига, когда тот снова понадобится для строительства. Это так походило на один из суровых законов жизни – смерть…
Вода была теплой, даже горячей. Ее зеленоватый оттенок прозрачным ненавязчивым дополнением ложился на погруженной тело и грязно-белую поверхность старой эмали. Мягкий плеск, с которым она провожала каждое движение, убаюкивал и чем-то напоминал шелест дождя «Metamorphosis». Нежность царящей над моим героем тоски потрясала: она, словно блики, гладящие дно ванны, сопровождающие любое волнение налитой туда жидкости, ласкала когда-то ненавидевшую ее душу, приближая мгновение собственного исчезновения, вечного исчезновения».
Я вытер ладонью вновь потекшие теплыми капельками слезы и, пропустив фрагмент текста, продолжил чтение.
«Мой герой, семнадцатилетний москвич, слишком умный для того, чтобы жить по придуманным и отшлифованным в течение долгих веков законам, и слишком верный, чтоб вообще жить, решил, что время для аборта из существования, озадаченного единственной целью – продолжаться, настало. Поиск безболезненных способов проделать эту операцию завершился выводом, «что лучше всего заснуть и не проснуться», но в реальности это угрожало едва ли через несколько десятков лет, а принятие сверхдозы снотворного казалось каким-то слишком искусственным и, если угодно, неблагородным путем. Он не думал долго, так как «делать это было бы слишком пошло», и выбрал самый подходящий для разочаровавшегося в самом великом чувстве человека способ – блеск тонкой стальной пластинки и ощущение надвигающегося с постепенной потерей крови холода и пропитывающего ткани тела оцепенения. Ощущение медленного затушевывания того последнего, что «осталось у него после ухода единственного обожаемого существа», - жизни, должно было стать апогеем диссонанса его несчастнейшей души с безжалостным, инфернальным миром, в котором, определенно, побеждало зло. Ах, если бы он только знал!…
Ванная комната, давно не ремонтированная, с местами покрывшейся плесенью плиткой и облезлыми трубами полотенцесушителя, должна была стать его камерой смерти; в другом месте кровь разлилась бы по полу, а потом запеклась бы на прислоненном к стене безжизненном теле, на камне и на ранах, придав всей диспозиции оттенки криминальности и уродства, лишив красоты. К тому же, ему не хотелось быть найденным какой-нибудь шпаной, негодяем или постклимаксической старухой – объектами этого грязного, самоистребляющегося общества. Полупрозрачная краснота воды и бледное-бледное тельце – вот та жестокая красноречивая красота, к которой он подсознательно стремился всю свою сознательную эпоху, мечтая насмерть сразиться за свою любовь! Но эта ванная комната мало походила на фантастические залы арены мифического сражения, да и стиль борьбы никак не предполагал обозрение итогов битвы – это была игра ва-банк, при любом раскладе отнимающая ставку. Она странным образом отпугивала и заставляла сомневаться, и потому действовать надо было немедленно…
Где-то в глубине мой герой знал, что поступок этот сочтут за сумасшествие или как-то свяжут его с наркотиками, с сектами, и уж точно не поймут, что это – долг верности, благородный порыв, попытка уйти от страданий безответности. Что его родным будет не менее больно после его смерти, чем ему сейчас, и что им вряд ли будет легче от сознания, что погиб он за правое дело. Что любимая его, «За волосок с головы которой он готов был развязать третью мировую, погубить всех и умереть сам», испытает боль, ужасную боль, узнав, что фактически из-за нее умер так хорошо знакомый ей человек. Что самоубийство, так или иначе, будет бегством. Всему, противостоящему своей чистой вере, Сергей сказал «Нет!», но все же где-то в глубине он все еще знал достаточно для отмены решения, а потому украдкой от самого себя думал: «Зачем я это делаю?» Конечно, обычно думы его принимали вид «Зачем я это сделал?», а не «Зачем я это делаю?», но сейчас случай был исключительным».
На этом текст заканчивался. С минуту я посидел неподвижно, ни о чем не думая, а просто смотря на раскаленную спираль лампы, но потом приблизил ручку к бумаге и начал писать:
«Омертвелость неподвижности, прерываемой лишь в точках соприкосновения с почти незаметно плещущейся водой и проявившимся звуком работы сердца и дыхания, оборвалась – Сергей приподнялся, потянулся за чем-то, лежащим на чехле стиральной машины, а после вновь облокотился о эмалированную поверхность, пытаясь уловить одну из самых важных констант  - последнюю мысль, «последнее слово рассудка», и тут же понял, что думает о том, что же он все-таки уловит. В левой руке тускло сверкнула сталь бритвы. Мгновение,.. сердце сжалось в спазме испуга моего героя за то, что он все-таки смог, и бритва выпала в окровавленную воду и опустилась на дно подобно неспешно летящему навстречу мокрой почве осеннему листку, делая замысловатые галсы и перевороты, и Сергей вдруг понял, что только что было упущено то уникальное, безмерно короткое время, когда все еще существовала возможность остановиться. Свершилось…
Почти секунду не чувствовавшее боль от пореза запястье, от которого неспешно, в такт пульсу, текла темно-бордовая кровь, добираясь до погруженного в воду локтя и рассеиваясь там клубящимися густыми пластами, вдруг полоснуло жжение, словно проникающее все глубже и глубже в плоть. В солнечном сплетении появилась ноющая резь, а пульс участился чуть ли не в три раза, отзываясь во всей груди встряхивающими диафрагму ударами; это был испуг, пока только лишь сильный испуг из-за «опоздавшей» боли и невероятного свершения, невероятного потому, что где-то в глубине герой мой все еще не верил в случившееся. Он сжал рану ладонью другой руки, опустил под воду, но это лишь усилило жжение, будто вгрызающееся вглубь. Как глупо, пошленько, некрасиво все получилось: он даже не осознал момента и детонирующего свершение импульса. Зачем же он это СДЕЛАЛ?
Прошло секунд пять, в течение которых Сергей оставался неподвижен, но они показались ему куда более внушительным массивом времени. Крепко зажатая ладонью рана капельно кровоточила, и капли эти падали в подкрашенную красным воду, отражаясь словно всхлипывающими «кап… кап… кап…»
«Боже, значит врали, что будет почти не больно!… И вода горячая… Но почему же так щиплет? Хлорка?… Теперь не поворота – все решено. Повернуть назад уже нельзя; минуту назад было можно, а теперь нельзя. Или нет? – и он посмотрел на запястье, зажатое ладонью левой руки. Оттуда тонкой струйкой сочилась темно-красная жидкость, немного маслянистая и вязкая, когда ее много, и это коротко ужаснуло. - Нет, нельзя… А что, если спросят: «Что это за рана?» Что я отвечу? «Поцарапался о проволоку» или еще что такой? А кто поверит? Нет, повернуть назад уже невозможно… Я и так уже как дурак… Надо идти дальше… Елки, а что это я зажал рану?! Время – как бы его не стало слишком много…» - и Сергей обнажил порез, наблюдая, как ручей то перерастает в реку, то почти пересыхает, подчиняясь частому пульсу. В воде опять выросли слоистые облака крови.
Скорость потока обнаружила то того скрытый страх – последний буквально вдавливал Сергея в опору. Словно в полете над находящимися метром ниже верхушками деревьев, первом подобном полете, неизвестной природы и непредсказуемом, заставившем взглянуть в лицо небытию, вернее, тому ничто, которое, очевидно, поглощает любой объект после его смерти. Будто в руках шашка с подожженным шнуром, обещающая взорваться в ближайшую минуту, но неизвестно когда. Минута эта – вечно длинная и самая страшная, примечательная исчезновением мыслей, то есть превращением держащего взрывпакет в звероподобное существо. Облегчение, возвращение в себя исчезновение неописуемого страха перед всемогущим неизвестным наступает лишь после приземления, после избавления от террора шашки. Облегчение в этом случае – едва ли не самое большое счастье для человека, счастье на мгновение, так как уходит оно даже быстрей, чем может прийти. Именно такое счастье испытал мой герой, снова зажав ладонью порез и ослабив хлещущую струю означающей жизнь жидкости. Он не осознал, почему сделал это, он едва ли мог что либо осознавать. Он карабкался к уходящему утраченному.
Думал ли самоубийца о склонившем его к суициду? Видел ли ее милое улыбающееся лицо, ее губы, сложившиеся в воздушном поцелуе, блеск ее голубовато-серых глаз, добрых, родных, вечных, божественных, слышал ли гениальные строки ее стихов, голос ее, поющий под рыдания шестиструнки? Чувствовал ли нежное присутствие, живое тепло, исходящее, нисходящее от Кумира? Нет… Он подумал о том, что он слабак, и снова открыл рану, увидел озабоченные лица родителей и почувствовал стыд, услышал собственное вытекание. Герою моему было уже глубоко все равно, зачем и чем была его любовь – предлогом или просто бредом сумасшедшего. Или, может, так всегда и бывает?
Он вновь отнял руку, а потом опять схватился за кровоточащее запястье, заметив, что тела его уже не видно в мутном кровянище, но потом все же рассмотрел незамеченное и продлил приближение к ничему. Ничего не обрывалось в сознании моем – оно медленно затемнялось и притуплялось, становилось аморфным и размягченным, «ошибающимся» и «зависающим», а после просто сменилось…»
После того, как слова эти появились на бумаге, ручка выпала из руки и, покатившись, упала со стола, звонко стукнувшись об пол, и на слово «Кумира» капнула прозрачная жидкость, тут же принявшая форму кляксы. И перед запахнувшимся веками взглядом понеслись мгновенные картинки, окружая со всех сторон и кружась, как частички, захваченные столпом торнадо. И еще через секунду на бумагу снова капнуло, и кто-то схватил меня за плечо и сильно затряс, так, что пошли светлые круги перед глазами, и я проснулся и, открыв чуть щиплющие глаза, увидел Антона и Юрика, трясущего меня за плечо.
-Ты так скулил, что мы думали, тебя тут режут… - улыбнулся Юрик.
-Или что Великий Отходняк не смилостивился над тобой, – добавил Антон и протянул мне холодную, щедро запотевшую и уже открытую бутылку пива. Я отстранил ее рукой и поднялся с неразобранного дивана, чувствуя в теле такую слабость, словно с неделю ничего не ел, а во рту – такой отстой, будто кошки нагадили. В памяти постепенно всплыло, как всплывают виндовые хинты, кто я и что тут делаю – вроде Сергей и, кажется, приперся вчера вечером для того, чтоб напиться с друзьями по случаю очередного облома на личном фронте (что ж поделаешь, это уже почти традиция). Мне было очень погано, но только физически, и это было просто отлично!
-Тон, Юрик, как же классно, что вы рядом! – не выдержав, почти выкрикнул я. – Я тут небось всю ночь глюки ловил, да? Черт, а насколько же они того стоили!
-Что, очередную гадость какую напишешь что ли? – проворчал Юра, выдернув бутылку из рук Антона и страстно присосавшись к ней. – Мы тут у тебя полночи режущие предметы отбирали и относили тебя в комнату, но ты неизменно оказывался с каким-нибудь ножом в ванной.


Рецензии
Привет:)Прочитала рассказ по твоему совету, и мне вот очень интересно стало, как удалось так точно описать все чувства самоубийцы. Как будто автор действительно испытал всё это сам. Не знаю. Больно правдоподобно. Именно по этому мне и понравилось. Спасибо за этот рассказ. Может ещё что-нибудь посоветуешь??? (такого же плана)

Mental   04.12.2003 22:16     Заявить о нарушении
Дело, наверное, в том, что когда я писал это, я находился в состоянии, близком к тому, чтоб совершить описанное. Я многократно представлял себе это, так что реализм неудивителен.
Что касается советов к прочтению такого же плана, то почти все миниатюры мои носят немного суицидально-истерический хорактер, поэтому даже не знаю, что сказать. Если хочешь что-нибудь интересненькое, почитай из цикла "Маленький маг", "разговор по душам", "Охоту".

Спасибо, удачи тебе :)

Непрощенный   06.12.2003 23:33   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.