Дикарь

Дикарь

Полуденная жара стоит над лесом и плавит сосновую смолу, наполняя пространство сладким, терпким ароматом. В воздухе вьются тучи слепней.
Серега идет по обросшей малинником тропе к озеру. Пот застилает глаза. Он смахивает его всей пятерней с лица и, глядя под ноги, тяжело бухающие по земле старыми, грубыми ботинками, думает о своей кем-то проклятой жизни.
Пропотевшая рубаха обтягивает крепкий торс.  Слепни так и липнут, кровожадно впиваясь в тело. Но парень не обращает внимания на укусы. С пяти утра он на ногах, заготавливал дрова на предназначенной для вырубки делянке. Лес определяет всю его жизнь, и родился он здесь, на маленьком хуторе, отсюда рукой подать, и дальше райцентра нигде не бывал за свои неполные тридцать лет.
Растила его мать, суровая  женщина, которая явно не всегда была таковой, так как родила, не достигнув восемнадцати лет, от проезжего молодца. А родив, стала неистово молиться и сына своего содержала в строгости невероятной. Как он подрос, пошла послушницей в местный монастырь и выполняла там любую работу с великим рвением и в вечном раскаяньи, не забывая, однако, и собственного хозяйства. Сил хватало на все, ведь молодая совсем.
Сын закончил восемь классов, дальше учиться она ему не разрешила.
-  Пойдешь по Господней стезе, - сказала  
И он стал певчим при храме, да и дома работы всегда было.
Жизнь такая Сереге не нравилась. Он с нетерпением ждал своего восемнадцатилетия, чтобы пойти в армию и, наконец, оторваться от матери навсегда. Но, когда пришло время, комиссия забраковала парня, по причине плоскостопия. Проплакав всю ночь, наутро он сам без ведома матери, мечтавшей видеть его кем угодно, но непременно в монастыре, пошел устраиваться на работу в лесхоз, так как ничего более подходящего не придумал для себя. Когда вернулся домой, мать ждала у крыльца с ремнем в руках и начала стегать его по чему попало. Серега перехватил ремень в воздухе и зло взглянул на нее, но промолчал. Она же поняла, что больше никогда не одержит верха над сыном. И даже вздрогнула, разглядев в его глазах упрямство и жесткость того, кто сделал ее женщиной однажды. С этого дня каждый зажил своей жизнью. Мать, все силы отдавая молитвенному труду, сын – лесу.
Прошел год. Следующим летом к ним приехала дальняя родственница из Москвы на целый месяц. Было ей около тридцати, незамужняя. В деревне о ней ходили нехорошие слухи. Серегина мать приняла ее неприветливо.
- Явилась, вертихвостка! – цедила она сквозь зубы и гремела по избе всем, что попадало под руку.
- Да не злись ты, Феня, я ненадолго, потерпи. Мне надо скрыться от одного дурака из нашей общаги, «забодал» своей любовью, прохода не дает. Отдохнуть хочу в вашей глухомани.
- Шалава ты, Зойка, - остановившись, и глядя в лицо гостье, сказала хозяйка. – Только посмей перед сыном моим задом бесстыжим повертеть. Убью! Он у меня нетронутый.
- От шалавы слышу, богомолка ты наша. Я-то не родила еще от кого попало в семнадцать лет, как ты своего Сереженьку. И не нужен он мне. Я на зелень не падкая. Были бы живы мои старики, и не подумала бы к тебе явиться.
- Ты же их и уморила,- в сердцах ответила Феня,- предупреждала я мать твою, что город до добра не доведет, да она умнее меня!
- Можно подумать, что деревня слаще города, - уже вяло сопротивлялась Зойка.- И ладно тебе, по хозяйству подсоблю, и в огороде, и с козами. Я ведь еще не забыла, как это делается.
Обе замолчали. К обеду пришел Серега. Войдя в избу, остолбенел, увидев полногрудую, раскрашенную девицу в откровенно-прозрачном сарафане. Белые кудряшки, как у овцы, свешивались на лоб до самых глаз, нахально-голубых, обалденных глаз. Она показалась ему жар-птицей рядом с сухой, бесцветной матерью, всегда одетой в черное. Приблизившись к парню, Зойка, ласково улыбаясь, притянула его к себе и сказала:
- Здравствуй, родственничек!
 А, поцеловав в щеку влажными, ароматными губами, оторвалась от него и продолжила:
- Добрый молодец, Сереженька, прошу любить, да жаловать, я не помню сама, кем довожусь тебе, не то сестра, не то тетка, в общем, десятая вода на киселе. Лицо матери выглядело встревоженным. «Демон-искуситель явился», - пронеслось в голове. Она показала Зойке кулак из-под фартука. В это время Серега, ошалевший от близости женщины, стоял, испачканный губной помадой, прикрыв глаза от смущения. Его, как громом поразило  упругое, наполненное жизнью прикосновение. Внутри все содрогнулось от неизведанного пока желания. Опрометью выбежав за дверь, он бросился к лесу, не разбирая дороги, на бегу касался ладонями, прогретых стволов сосен, и тут же отталкивался и бежал, бежал от дома, от Зойки, от себя самого.
Мать с ранних лет учила его остерегаться девочек, позже – женщин, и постепенно воспитала в своем сыне отвращение ко всему бабьему племени. Он слушал ее наставления с нарастающим раздражением, не понимая, почему. От нее самой, высохшей за годы самоистязания, пахло воском и ладаном, и еще, почему–то, мышами,- так казалось Сереге.
Добежав до маленького, лесного озерка, где всегда любил уединяться, скинул с себя одежду и бросился в воду. Она обожгла холодом – здесь били подземные ключи. Все еще возбужденный, нырнул в глубину и замер, не дыша. Тело обмякло, но из памяти не уходил запах Зойкиного пота, смешанного с ароматом ее духов, ощущение упругой груди прижавшейся к нему женщины, мокрый поцелуй в щеку. Он вынырнул и, отфыркиваясь, поплыл к берегу. Не одеваясь, подошел к березе, росшей у самой воды, и обнял ее, прижавшись всем телом к теплой белоснежной коре. После, идя к лесхозу, понял, что ненавидит мать. Домой вернулся затемно, злой и голодный. Когда Феня  подавала ему ужин, Серега, не взглянув на нее, выхвалил тарелку, и мрачно стал есть. Зойка уже сладко посапывала на его кровати за печкой. Поев и шумно отодвинув тарелку, он рывком встал из-за стола, пошел, не глядя на растерявшуюся мать в двери.
- Я – на сеновал!
Рано утром мать выгнала коз, вынесла пойло поросенку, и ушла в церковь. Было воскресенье. Проснулась и Зойка. В городе она тоже рано уходила на свою фабрику, и здесь не хотела залеживаться. Плеснула в лицо водой из рукомойника и босая, в ночной рубахе вышла на крыльцо. Солнце просвечивало сквозь ветки сосен. Орал петух, куры бродили по двору. «И-их!»,- выдавила она из себя, потягиваясь, и сбежала по ступенькам вниз на еще прохладную землю. Прошлась, оглядывая все вокруг. Решила зайти в огород – может, клубника поспела. Обходя дом, заметила лестницу, приставленную к окошку на сеновале. На самой верхней ступеньке сидела курица. «Наверное, яйцо снесла в сене», - подумала Зойка и стала подниматься наверх. Под ее весомой поступью лестница мерно колебалась. Курица, суматошно закудахтав, слетела на землю. Зойка отмахнулась от нее, заглянула внутрь. Яйцо лежало поодаль. Она ступила на доски, припорошенные сенной трухой. Наклонилась, протянула руку к яйцу и, проделав лакированным ногтем дырочку в скорлупе, подняла его над открытым ртом. Белок вытекал долго, длинной тягучей каплей касался языка… Наконец Зойка сделала глоток и, припав губами к еще теплой скорлупе, шумно высосала желток, смяла с хрустом белоснежную скорлупу и отбросила в сторону. Глаза ее уже привыкли к полумраку, и она заметила Серегу. Тот смотрел на нее широко открытыми глазами, взволнованный, едва сдерживая дыхание. Его трясло.
- Доброе утро, мальчиш, замерз что ли?
Тот, не отвечая, облизнул сухие губы.
_ Хочешь, согрею? – ласково и игриво спросила она, падая на сено рядом с ним.
Парень покраснел и тяжело задышал, глядя на полуобнаженные округлости с торчащими под тонкой тканью сосками. Она прикоснулась к его губам пальцами, затем медленно едва касаясь кожи, скользнула ими по подбородку и шее и дальше вниз по всему телу. Почувствовав, что он напрягся от желания, тихо спросила:
- Это правда, ты никогда не был с женщиной? И сама же ответила: - Вижу, что никогда не был. Хочешь, научу?
Серега, закрыв глаза, кивнул головой.
- Тогда смотри! – сказала Зойка.
Она встала и стянула с себя рубашку, медленно открывая себя всю, и потянув за руку парня,  заставила подняться и его. Быстро обнажив юное, не знавшее ласки тело, ахнула:
- Это такое-то богатство твоя ненормальная мать готовила в монастырь!
И упав на колени, припала к нему.
Время остановилось.
Подходя к дому, Феня ощутила тревогу. Сердце часто забилось. Оказавшись рядом с лестницей, ведущей на сеновал, услышала стоны.
«Серега…», - выдохнула она и начала подниматься туда. Добравшись до оконного проема, взглянула внутрь и увидела два обнаженных тела, сплетенных в похоти. Мать попыталась крикнуть, но голоса не было, и силы оставили ее. Она вцепилась в лестницу, на которой стояла и, окаменев, смотрела.
Двадцать лет назад на этом сеновале была она сама, семнадцатилетняя, с тем, кому не могла отказать. Ее отец застал их, завязалась драка. Ее красавец сбросил  отца с сеновала вниз, на землю. Потом были похороны и суд. Серегиного отца посадили в тюрьму, и он исчез навсегда из ее жизни. А через два года умерла мать Фени.
Она стояла на лестнице едва живая, из горла вырвалось хриплое «А-а-а…». Серега оглянулся в бешенстве, вскочил и, подбежав к матери, оттолкнул ее от окна вместе с лестницей, тут же вернулся к Зойке, разгоряченной и жадной, сам, сгорая от страсти.
Удовлетворенные, они лежали на смятой одежде в сене. Было слышно, как внизу, в сарае, визжит голодный поросенок. Солнце давно перешло на другую половину неба.
- Ты бы посмотрел, как там твоя мать, не случилось ли чего, - нарушила молчание Зойка.
Парень оделся и подошел к освещенному проему. Там внизу, на стоге сена, лежала распростертая его мать, лестница во весь рост растянулась от дама к стогу. Серега спрыгнул на землю, поднял лестницу, поставил ее на место и только тогда подошел к матери, услышал затрудненное дыхание, значит жива.
- Вставай, ма, - сказал он, не испытывая никакого раскаянья.
Но она даже не пошевелилась.
- Наверное, позвоночник сломала, или паралич, - предположила подошедшая Зойка.
Вместе, они перетащили ее в избу. Зойка, все же испытывая вину, заметалась по хозяйству. Потом, присев около пострадавшей, с надеждой спросила:
- Фень, ты меня слышишь?
 Та в ответ издала клокочущий звук и усиленно заморгала.
- Смотри-ка, - сказала она Сереге, - и говорить не может. Что ты натворил.
- А ты? – резко спросил он и продолжил, -Завтра пойдешь за врачом. Мне на работу. Только попробуй сказать кому-нибудь, как все случилось.
В ответ Зойка промолчала. Ночью, оставив мать одну, они снова поднялись на сеновал.
Почувствовав собственную силу, он требователен и груб. В редкие минуты забытья ему мерещился мерзкий черт, он скакал перед Серегой, корчил всякие рожи, показывал длинный зеленый язык и блеял: “Десять лет заключения…” Парень подскакивал в холодном поту, с ожесточением и ненавистью ко всем бабам бросался на Зойку, она послушно поддавалась, успокаивая себя, что это в последний раз. Завтра она уедет отсюда навсегда.
Когда на рассвете он зашел в избу, увидел рядом с матерью неизвестно откуда взявшуюся блаженную Наташку. Раньше он видел ее только издали. Она ходила по деревням босая, в ветхом тряпье с костылем подмышкой, но при этом не хромала. Жила бабка, где придется. Люди ее уважали и прислушивались к ее странным предсказаниям. Мальчишки же дразнили, но и боялись тоже.
- Принимай меня, старуху, - сказала она вышедшему Сереге. – Три дня к вам шла, все видела, все знаю, хоть и была далеко. Нашкодил ты, но никого не бойся. Не тронут тебя. Судить и казнить будешь себя сам. Мать твоя своими ногами по земле не пойдет больше, потому я здесь. Ходить за ней буду и тебе по дому помогу. Ты никуда отсюда не сбежишь, поскольку приписан к этим местам. Живи, голубь, тем, что есть, работай в лесу. Через этот лес к тебе спасение придет, от чистой воды. А я молиться за вас с матерью твоей стану.
Прошло десять лет. Блаженная живет в доме у Сереги, ухаживает за Феней, а он работает в лесхозе. Для него лес – отец. Каждая пядь земли, как своя пятерня знакома. Каждое дерево – то брат, то сестра. И гнезда птиц, и норы и логова зверя – все знает наперечет. Лес кормит его, греет и утешает. С людьми Серега немногословен, так только – по необходимости. Бабы его сторонятся, угрюм больно. Вроде не урод, но оброс волосами. Что борода, что голова – дикарь да и только. Так и зовут промеж себя Дикарем. Он же старается не думать о них, об этих… проклятых, но не всегда получается, - и с природой спорить трудно, с человеческой.
Серега идет к своему озерку, к чистой воде, которая своей ключевой прохладой снимает и усталость, и темные мысли, а случается и восстание неуемной плоти. Бывало, как увидит у края воды свою белую березу, вспоминает уроки шальной Зойки. Только вода и спасает.
“Что это мне сегодня утром блаженная сказала?” – начал припоминать он, - “Вроде как “златорыбицу не упусти, спасешься трижды, и горе бедой не покажется” – опять загадка какая-то.” Ну, вот, уже между деревьями в конце тропинки первые блестки на озерке видны. Он сделал еще несколько шагов, и ему открылось все озеро. Но что это? На мостках, им самим слаженных, баба стоит. Рыжая. Купаться что ли собралась? Это же Симка-дурочка из ближней деревни… Не-ет… не купаться…, камень на веревке к шее прилаживать! Дура! Воду чистую опоганит!!
- Стой! – крикнул он.
Симка ничего не слышит, с духом собирается, в воду смотрит. Тяжелый камень в руках держит. Закрыла глаза – вся жизнь ее никчемная в одну секунду промелькнула в памяти. Вот мамка, злая на свою жизнь, бьет ее, маленькую девчонку по голове. Вот в школе все смеются над ней, обзывают дауном. В шестом из школы отчислили за неуспеваемость, как умственно-отсталую. Опять мать бьет по голове, есть не дает, заставляет в огороде работать с утра до вечера, камнем на шее называет и наказанием Господним. А зимой коленями на горох… Сама пьяная всегда. Как у мамки сожитель появился, вроде добрее стала, так он, когда мать на работе, заставляет раздеваться и его голого, вонючего облизывать, а потом с ним в постель… грозит убить, если кому скажу. Гад! Вчера мамка заметила, что у меня живот вырос. Нож схватила и по лицу меня резанула, из дома выгнала. А сожитель молчит, как будто ни при чем.
Завтра мне семнадцать! – лихорадочно думает Симка, - я некрасивая, глупая, никому ненужная, с животом… Не будет завтра!
Кочнулась вперед и… потеряла сознание, вода пошла кругами над упавшим в озеро телом. Серега на бегу сбросил обувку и, сбежав с берега на мостки, нырнул вслед за утопленницей. Она еще не успела опуститься на дно и он, раскрыв в воде глаза, увидел колышущиеся как  водоросли огненно-красные волосы, белые-белые руки. Быстро, как мог, подхватил камень с опутавшей его веревкой, а другой рукой – обмякшее тело поднял к мосткам и вытащил Симку из ледяной воды. Выбравшись сам, быстро отвязал от шеи девчонки веревку, подхватил на руки и отнес бездыханное тело на зеленую траву к своей любимой березе. Раздеть не решился, да под палящими лучами солнца одежда и на ней, и на самом Сереге высыхала на глазах. Хотел выкачать из Симки воду, положив ее на свое колено животом, но заметил, что живот велик. “Беременная,” – подумал он и решил: “поэтому и пошел топиться.”
Вдруг она открыла глаза, придя в себя. Видно, потеряв сознание и упав воду, не успела просто наглотаться воды. Увидела перед собой бородатое лицо с солнечным сиянием вокруг и спросила:
- Господи, я в раю?
Внутри у парня что-то оборвалось. Он смотрел на мокрую, рыжую девчонку с порезанным лицом и не испытывал прежней неприязни к бабьему племени. Ком подкатил к горлу.
- Раз жива, значит в раю, - давясь слезами и жалостью, произнес Серега.
Она медленно встала и, оглядевшись, расплакалась. Она по-прежнему здесь, в этом несправедливом мире!
- Домой не пойду, лучше утоплюсь, - прекратив плакать, заявила Симка.
- Топиться грех, а для тебя двойной, - ты не одна, - тихо возразил, неожиданно для себя Серега. Будто и не он это говорил, а блаженная его бабка Наташа. Тут же всплыло в памяти ее утреннее напутствие о златорыбице.
Так вот оно что! – Это же Симка и есть… Серафима…
- Ну. Не хочешь домой. – с деланной суровостью в лице сказал он, - поживешь у нас, пока не определишься. Наташа тебя подлечит.
Симка благодарно посмотрела на не казавшегося ей страшным, как другим, человека. Для нее он сейчас был лучшим на свете. Обратно Серега шел уверенным шагом победителя. А победил он сам  себя, то есть зло в себе. Спасенная им от утопления семенила рядом, преданно заглядывая в глаза. Около дома их встретила блаженная:
- Ну, что, голубь, отмолила я тебя. Суженную свою спас, и сам спасся.
Серега, пряча радость, махнул на бабку рукой, мол, опять сказки, но при этом молча ликовал, соглашаясь. Серафима простодушно улыбалась, вытянув руки вниз, вдоль неровно просохших складок простенького платья, откровенно показывавшего выпуклый живот.
Глядя на нее, бабка уверила: “Златорыбицу твою подлечу, краше весны станет и не глупее других. Но, сынок, готовься и другое услышать. Матушка твоя преставилась, приказала долго жить. Как земле придадим, уйду я от вас. Ждут меня другие люди. А вы живите своим умом. Детей рожайте, друг дружку не обижайте, не забывайте Бога, и беда не достанет вашего порога.”

19 июня 2002