Нищие духом

“Я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу, я больше...”, — но она открыла глаза и смогла. Смогла снова войти в полупустой и холодный вагон метро.
“Им все равно, им все равно, им все равно”, — думала она, и им действительно было все равно.
Одни из них вглядывались в собственное отражение в черном окне напротив, другие устало теребили в руках свои сумки, кто-то читал, кто-то спал, и в данный момент всем было на все наплевать. И на нее особенно. Но она смогла войти, и обратного пути уже не было. Не было потому, что в этот момент на нее уставились десятки пар безразличных глаз. Уставились в равнодушной надежде найти развлечение на пару минут, за которые она пройдет из одного конца вагона в другой. Они смотрели на нее и ждали очередную псевдодушераздирающую историю об украденных документах или срочной платной операции. Ждали, чтобы, выслушав ее, снова погрузиться в свое всепоглощающее “ВСЕ РАВНО”.
“Мне нужно сесть, и все про меня забудут, сесть, и все забудут, сесть”, — но садиться было нельзя, и она, сделав над собой усилие, как раб, вылизывающий языком сапоги хозяина, шагнула на середину вагона.
“Я должна начать, я должна начать, я должна начать, я должна...”
— Ну начинай, вшивая!!! — лопоухий мужик с внешностью ударного рабочего с завода “Красный коммунист” взвизжал и подскочил на своем месте, — что ты нам сегодня поведаешь?! Может, детей кормить нечем, или лечение нужно, срочное? А? Ну?!! Да я тебя прямо сейчас... — он слез со своего места и, подбежав, обхватил ее желтую шею грубыми, мозолистыми ладонями и принялся душить.
“Я выдержу, я выдержу, я выдержу”, — ее лицо побагровело, она почувствовала жуткую рвущую боль в голове, она уже почти ничего не видела, и только сейчас поняла, что мужика пытаются оттащить.
“У меня нет права умирать, у меня нет права умирать, у меня нет права умирать”.
Наконец она поняла, что ее больше не душат. Она ощутила под собой грязный коричневый пол и с облегчением и болью вздохнула.
“И он не мог мне этого права дать”.
А он орал из другого конца вагона, перекрикивая невыносимый рев колес:
— Я рабочий человек!!! Я работаю по 12 часов! У меня семья! Какое право имеет этот отброс, эта мразь, эта блохастая требовать у меня мои деньги?!! Я ненавижу их всех! Я работаю, плачу налоги, а они живут за мой счет. Вы меня оттащили, а я вам всем помочь хотел избавить мир от падали!
“Падальщик, — подумала она, — только бы его кто-нибудь удержал”.
И он действительно был падальщиком. Он каждый день возвращался к себе домой. Сожрав подогретый в десятый раз прокисший борщ, он медленно, с лицом терминатора, приближался к своей жене и бил ее, бил, бил. И при этом мысли его заполняло желание сделать из нее ПАДАЛЬ.
Потом он будил своих бритых, неухоженных детей и, дыша на них испарениями тридцатирублевого портвешка, заставлял отжиматься от грязного потрескавшегося пола. И они делали это до тех пор, пока, обессиленные, не падали бездвижно. А в это время за стеной беззвучно плакала их избитая мать, собирающая в кулак последние крохи своего уничтоженного достоинства.
Нет, он не падальщик. Он сам — ПАДАЛЬ. Падаль, которая возомнила себя терминатором и Иисусом Христом одновременно.
Его новая жертва все еще лежала на холодном вагонном полу.                                “Сейчас я встану и уйду, встану и уйду, встану и уйду”, — и     она действительно встала и вышла на ближайшей станции.
Поезда мелькали перед ней один за другим, мимо нее проносились тысячи лиц, перед ней пугающе хлопали двери и скрипучими голосами объявлялись следующие станции.
“Я  больше не могу, я больше не могу, я больше не могу”, — но она встала со скамейки и смогла.
За  синими дверями, шумно закрывшимися за ее спиной, перед нею открылось очередное сонное царство. Она опасливо огляделась в поисках очередного “красного коммуниста” и подождала, пока все усядутся.
— Нищих этих развелось, — тихо сказала своей подружке намалеванная девица в красном пальто.
— Ага, ща опять какую-нибудь лабуду про детей-сирот заливать начнет.
“Не начну”.
И она громко запела своим прекрасным и сильным, но от страха дрожащим голосом.   
 
МаО.
Писано 30 октября 2000 года в Москве.