По скорбному пути декабристов. Ностальгическая новелла

Была сухая солнечная поздняя осень – с хорошим холодком. Мы летели с Юрием Дмитриевичем (с милой фамилией Воробей) в командировку в город Читу по линии общества "Знание" (была тогда, в советское время такая благословенная организация, которая повозила нас по всей стране – с лекциями). Полет был  долгий, утомительный, я смотрела в иллюминатор (очень не похоже на окно и очень похоже на корабельный глаз) и с тоской думала о том, как же сюда добирались несчастные ссыльные в те времена, когда были только лошади и собственные ноги… Мы летели, летели, летели и под собой видели бесконечную жидкую (удивительно редкую!) тайгу, которую я представляла как бездонную, почти морскую стихию. Однако везде  просвечивали плешины земли, и казалось, что лесное море обмелело и задыхается от засушья. Потом появились сопки, они были почти совсем лысые, потому что листва с кустов и иголочки лиственницы уже облетели.
Разница во времени с Москвой была велика, и нам дали конец дня на привыкание. Мы сразу попросили повести нас по местам  пребывания декабристов в Чите. Какой-то партийный босс Читы не чтил этих давно забытых в этом Богом забытом месте страдальцев за Россию. Площадь их имени была грязной, запущенной, не сохранявшей никаких признаков памяти.
Мы прошли между унылыми, запущенными пятиэтажками и подошли к полуразрушенной церкви, которую называли "декабристской". Мы увидели деревянный храм, зажатый между серыми пятиэтажными бараками. Печально стоял старинный храм с упавшим (почти вертикально) вниз шатровым навершием. Он был обнесен "баскетбольными" сетчатыми щитами, и мы не могли найти ни входа, ни обычной в таких оградах дыры. После длительных безрезультатных попыток попасть к храму Юрий Дмитриевич (долговязый, подтянутый) решился попробовать перелезть через ограду. Вот тут-то и выскочил откуда-то из-под земли с громкими яростными криками прыткий жилистый старичок. Ю.Д. тут же соскочил обратно и с дружеской улыбкой бросился к старичку, радостно его приветствуя. Мы с тысячью извинений, с расстановкой объяснили, кто мы и откуда, что москвичи, работаем в МГУ, что очень хотим увидеть места, где жили декабристы, как-то почтить их память.
Старичок размяк вмиг. Он оказался сторожем, он очень любил "свой объект". Мы вошли на территорию храма и застыли. Старая, темная древесина (как выяснилось, это была лиственница) потрескалась, но основание производило впечатление чего-то устойчивого, что выдержало испытание не только временем, но и человеческим варварством. Верхняя часть существовала весьма условно. Сторож вошел в церковь первым, а мы с Юрием Дмитриевичем задержались, всматриваясь в почерневшие старые бревна и в более светлые, но более рыхлые, добавленные позднее при перестройке. 
Когда я вошла в полумрак церкви, я увидела слева от себя широкую лестницу, которая вела наверх, на галерею. Я бегом взбежала наверх и вдруг услышала аплодисменты –– и очень удивилась.  Это радостно захлопал в ладоши вдруг обрадовавшийся старик.
 Оказалось, что вот так же, как я, в те далекие времена взбежала по этой самой лестнице Полина Гебль, когда она пришла на свое венчание с Анненковым. Она задерживалась, и декабристы в оковах напряженно ждали ее… Юная невеста тоже поспешно вошла в церковь, и ее позвала наверх эта лестница. Она взбежала и оказалась ближе к алтарю, ближе к Богу, ближе к небу. А внизу стояли на коленях закованные в цепи и молились Богу аристократы по крови и по духу. Они ждали прекрасную француженку, не испугавшуюся такого страшного пути, такого невероятного  будущего. Ради любимого.
А сторожу очень по сердцу оказалось естественное повторение того подъема наверх.
И вот я повернула голову в сторону алтаря. Потрясение, которое мне выпало пережить, трудно с чем-нибудь сравнить. Там, где должны были быть лики святых – в алтарной стене, – были вбиты … разбитые проржавевшие унитазы. Большего кощунства представить себе невозможно.
Наш сторож рассказал нам, что в церкви много лет было общежитие ФЗУ, и потому были построены этажики. Концы коридорчиков упирались в бывший алтарь – там и настроили туалетов. К моменту нашего приезда уже всех выселили (и видно, уже достаточно давно), сломали перегородки, а вот унитазы, конечно, побили, но до конца не выковыряли. Жуткое, символичное зрелище из полубредовых снов Сальвадора Дали. Казалось, что-то ирреальное, плод больной фантазии "существователя" (по выражению Гоголя) – под воздействием какого-нибудь зелья.
Сторож оказался очень знающим человеком. Он был плотником, поэтому очень подробно, с увлечением рассказывал нам, что храм был срублен на славу: в нем правильно обработанные бревна ("хорошо закрыли устьица, воду не всасывают", – восхищался специалист). Он показал подлинные, первичные окна и объяснил, как культурно они были построены: точно выверенный угол среза бревен, чтобы не только были устойчивы к влаге, но также чтобы защищали от ветров, которые здесь суровы. Новые окна были продырявлены грубо, концы от воды разрыхлились.
Я в полумраке храма видела согбенные спины молящихся князей и офицеров – Трубецкого, Оболенского, Бестужева, Пущина… Вспоминала Пушкина, и слезы  подступали к горлу.
Подышала воздухом печальной нашей истории, повздыхав, вышла я на улицу, усыпанную желто-красно-зеленоватыми листьями, подняла глаза и увидела необыкновенное дерево.  Огромное ветвистое дерево было усыпано дикими мелкими ярко-красными яблочками. Они были правильными, но размером фантастически крохотными: четыре штучки спокойно укладывались на ногте моего большого пальца. Они были рассыпаны поодиночке по раскинувшейся кроне, как капельки крови. Казалось, Природа  ощущала ту тоску, которую мы чувствовали за всех наших людей, способных помнить благородство, геройство, жертвенность наших общих предков.
Объяснил нам природный феномен наш славный сторож: в Чите лишь на полтора метра оттаивает за лето земля, а глубже – вечная мерзлота, поэтому дикая яблоня рождает такие миниатюрные плоды.
И пошла я бродить вокруг церкви по тесной запущенной территории. И вдруг встала на плоскую ровную поверхность. Присела и стала расчищать засыпанную притоптанной листвой землю. С изумлением увидела могильную плиту с едва читаемыми  буквами: "Младенец Софья Волконская". Боже мой! Здесь лежало несчастное дитя Марии Раевской, жены князя Волконского, дочери  прославленного героя Отечественной войны 1812 года генерала  Николая Николаевича Раевского, а также и внучки великого Михаила Васильевича Ломоносова… А ведь там, в Москве, уже умер оставленный ею родителям трехлетний сын… Пушкин, нежно относившийся к девочке Марии Раевской, написал замечательную эпитафию, в которой оправдывал поступок обреченной на мученичество матери. Волнение переполняло мою душу.
А сторож также с волнением сказал мне:
– Только не думайте, что она здесь лежит. Это неизвестно, где точно она была захоронена. Когда здесь жили фэзэушники, они выковыряли надгробия,  сделали из них дорожку, потому что грязно было очень.
И так мне захотелось заплакать из жалости к нашей огромной, но несчастной стране.  Не могла я винить этих бездушных, но непосвященных ребят, которые росли иванами, не помнящими родства, жертвами бесчеловечной, нравственно порочной атмосферы забвения собственного прошлого.

  P.S.
Сторож сказал нам, что церковь давным-давно поставлена на ремонт, но денег дали на зарплату "ремонтникам" 140 рублей в месяц. Наняли двух плотников, положили им по 70 рублей. Никто нормальный за эти гроши не шел, поэтому работают двое забулдыг, которые пьянствуют и делают все, как говорится, спустя рукава. Уже то, что они сделали, начинает портиться, потому что неправильно обрабатывают бревна.
Душа болит у сторожа –  бывшего плотника, но сил в руках нет. Он пытается   внушать им свой опыт, однако ничего из этого не получается.
С тоской в сердце, молча пошли мы с Юрием Дмитриевичем прочь.
И музей назавтра показался нам фальшивым, –  как все, что живет без души. 

                Июль 2001 г.