Вечерняя дума

  Живаров кушал водку, спешно измазываясь жирной курицей, и потому был весел, добродушен и болтлив. Ветошкин внимал ему охотно, весомо кивая головой, соглашаясь, и резко утыкая ее себе в плечо, заходясь в таком же резком смехе. Но сколь долго бы он ни смеялся, Живарову казалась его реакция недостаточно бурной. Ветошкин старался: он пытался смеяться дольше, смеяться веселее, даже пару раз ронял в этом приступе вилку и огурец, но смех иссякал, а глаза Живарова по-прежнему наблюдали и ждали продолжения. Тогда Ветошкин суетливо наполнял стаканы и предлагал откушать еще. Живаров воодушевлялся и тут же опрокидывал в себя новый заряд болтливости.
  И вечер бы удался, не упади Ветошкин в очередном приступе смеха с табурета. Живаров, крайне этим удовлетворенный, шумно выбрался из-зи стола ему на помощь. Он склонился над Ветошкиным, чьи глаза и рот вдруг удивленно раскрылись. И тут оба они вздрогнули от тихой угрозы:
  - Мешать? Мне?
  Тропинин, о котором они благополучно забыли, оставив его в ванной комнате отдыхать, стоял перед ними напружиненный и шальной:
  - А ну как я все ваши бутылки поколочу?! - заорал он. - И петь заставлю?! А ну пой! - кроссовок больно ткнулся в бедро Ветошкина, и тот послушно затянул:
  - Эх-х, доро-оги...
  - Горше! - разозлился Тропинин. - Горше! А ТЫ что, безголосый?
  Живаров желейно затрясся и захрипел:
  - Ма-аан,
    Холода, тревоги,
    Да степной бу-урья-ан...
  - Еще! - велел Тропинин, быстро удаляясь в ванную.
  - Эх-х, доро-оги...
  Ветошкин и Живаров пели, глядя друг другу в глаза. Живаров - испуганно и зло, Ветошкин - виновато и трусливо. Ему было отчаянно жаль себя. Он голосил и думал, что Тропинин все равно вернется и поколотит бутылки, и Живаров, не успев напиться, рассердится еще пуще. И что завтра все повторится снова, и другого развития вечера быть не может, как у этой песни, из которой они поют только первый куплет. А еще думал, что до чего же он, Ветошкин, добр и несчастен, также, впрочем, как и Живаров, и Тропинин.
  - Эх-х, доро-оги...