Одиночки

хранитель-ангел и оборотень-бес
сойдутся самой темной ночью,
потому что звезды падают с небес,
когда встречаются одиночки…

I. белый снег (путь одиночки)

Всё понемногу забывается...
Пронзительный воздух поздней осени... бурые листья в парке... звяканье трамваев... и огромный, невероятный круг луны, повисший прямо над перекрестком – всё стачивает и шлифует время, словно ласковый океан – прибрежные камни; уходит боль, уходит будоражащая радость и сладкие слёзы беспамятства, остаются в руках только ветхие обрывки ниточек, за которые уже давно бесполезно тянуть... пронзительный осенний воздух... И становится легко. Невыразимо легко идти.
Укрой меня, память, своим сметановым одеялом... Я хочу забывать...

Я уже давно иду по этой дороге. Всё время вперед. И если я вдруг снова захочу вернуться, я знаю, что город будет там, впереди.
Но время возвращений давно прошло, просыпалось сквозь морщинистые пальцы вечности... прямо в небытие. А ведь когда-то это казалось главным: по горстке надежды в каждой ладони... Всё было иначе. Всё будет иначе...
Мы все меняемся. Из ярко-синих становимся серыми, потом красными или даже черными, иногда вдруг желтеем – на один день, когда кажется, что всё, абсолютно всё, можно враз изменить – и снова... пока не выцветаем до белого, белого снега...

Я иду по дороге, смеясь. Может быть, всё это уже было, а теперь лишь проносится перед глазами, как всегда в последнюю секунду перед смертью... А может быть, я уже давно мертв – кто знает?
Мне никогда не бывает скучно: здесь ничего не повторяется. Сегодня снег рыхлой ватой укрывает нескошенное поле, завтра возьмется за горные перевалы или мертвую птицу на обочине. Он всегда найдет себе дело.
Каждое время года для чего-то нужно. Осень – время счастья. Зима – время покоя.
Каждое время года может остановиться навсегда...

***

Они всё время спрашивают меня: откуда я знаю этот город, в котором никогда не бывал, помню улицы и переулки, люблю огромные ржавые трубы, и пустоглазые окна заводов, и искусственный свет...
Я бежал по улицам, и сквозь зеленую паутину памяти, сквозь шум где-то в затылке и рваные куски других звуков...
Это не моя память!
...но я упрямо бегу, заглядываю в глаза декорациям, пытаясь отыскать среди миллионов одну единственную жизнь...
Каков шанс, что я узнаю тебя? Глупо надеяться хоть на малейшее сходство: ты несомненно была в другом теле, когда мы расставались три тысячи лет назад, да и в памяти от этого времени – ничего, только темнота, пыль, черные руины... вовсе не этого города... И почему тогда пришлось уходить по этой моей дороге, которая покрыта снегом. Которая совсем не сразу видна...

Они спрашивают меня: на что я надеюсь? Ты можешь оказаться беспомощным младенцем или иссохшей старухой, можешь поселиться в ободранной дворовой кошке или жадной вороне, и мне никогда, кричат они, никогда не найти тебя!
Но боль, пропитавшая моё измученное тело, боль, давно ставшая моим воздухом, гонит меня дальше и дальше по улицам, по переходам, по крышам, и проводя сквозь стены, зажигая на моем пути зеленые зрачки светофоров, устало смеется над обезумевшим зверем...

Бесы кричат, бесы спрашивают меня, ветер рвет мои волосы, прячется и снова кидается из-за поворотов прямо в лицо. Кто я? Как я попал в этот город, наполненный, грохочущий страшными звуками оживших трамваев, криками безумных кукол, почему я слышу это всё сразу? Почему не могу остановиться, почему бегу?
Я хочу видеть живых!
Я хо-чу ви-деть жи-вых!!!
Почему все кругом мертвые?! Мертвые смеются, мертвые смотрят, мертвые пляшут  вокруг в своих нечеловеческих хороводах, они зовут меня, бесы зовут меня... там...

Там, в небе, улыбается желтый и небывало-огромный, как будто конец света, диск луны...

***

Была поздняя осень: те несколько дней, когда в пронзительно чистом воздухе почти физически ощутимо напряженное ожидание первого снега. И непонятно, откуда берется странная тревога в лицах прохожих, и перепуганный ветер будто пытается спрятаться у тебя под воротником, и вдруг кажется, что всё на свете можно враз изменить...
Худощавый паренек, пересекавший этим вечером наискосок болотистую лысину парка, как будто не замечал промозглого холода. Ветер ерошил его черные волосы, играл расстегнутой курткой, смело нырял между шерстинками свитера. А безумец то останавливался, прислушиваясь к шуршащим танцам бурых листьев на гравии и запахам города, то снова бросался бежать опрометью, не различая ни луж, ни прохожих. И только сизые от темноты чайки, собиравшиеся осенью на берегу погрустить о какой-то никому не ведомой чаечной печали, видели, как незнакомец пересек пруд по воде, не оставив даже кругов...
Он остановился на перекрестке у площади. Так резко, что потом все многочисленные свидетели этого происшествия с жаром упоминали о нем в своих показаниях. И он даже был объявлен в розыск, но стоит ли говорить о том, что после этого вечера никто и никогда его больше не видел?..
Девушка тоже остановилась, но несколькими секундами позже, на проезжей части, что и решило её судьбу. Она остановилась – и в её огромных искристых глазах остановился испуг, и отчаяние, и прозрачная чистота осени... Остановился мир, превратившись в бесконечное «дежа вю», зацепляющееся за себя само и падающее в глубину. Вся её жизнь происходила сейчас сразу – жизнь, в которой ей всегда не хватало каких-то кусочков паззлс до понимания, но по крайней мере она всегда была уверена, что это её жизнь...

Можно ли жить, увидев разом всю любовь в глазах творца? Можно ли жить, поняв, что ты – только его мечта о любви?..

II. убийца (дневник одиночки)

... я вижу сон. Его практически не отличить от реальности. Такая же кровать, подушка с пресным запахом красивого тела. И вокруг – та же тишина одинокой однокомнатной квартиры.
Только тот, кого я зову Убийцей медленно садится на корточки рядом с кроватью. Я лежу лицом к стене и не вижу его.
- Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, не поворачиваясь.
- Я пришел дать тебе новую жизнь.
Опять всё одно и то же.
- А если я не хочу?
- Тогда я просто посижу, посмотрю, как ты спишь. Или...
- Что «или»? – я настораживаюсь. «Или» - это что-то новенькое.
- Или я могу лечь рядом с тобой. Ведь в твоей постели давно никто не спал, я прав?
- Как всегда...
Я бы и вправду решила, что что-то изменилось, если бы не его вечная правота.
Убийце больше нужно никаких разрешений. Он кладет винтовку на пол, забирается под одеяло. Холод. Только холод, похожий на прикосновение стального ножа. Я знаю, что на самом деле он, конечно, такой же теплый, как я. Просто когда рядом лежат два человека, им всегда теплее, а когда лежишь рядом с Убийцей...
Мне больше не хочется с ним говорить, и в объятьях ласкового холода я засыпаю во сне...

***

... я вижу сон, похожий на густое, бесплотное откровение. В нем ничего не происходит, только я вдруг понимаю, что люблю Убийцу. Слишком тихо без шороха в прихожей и щелчка предохранителя, заменившего мне щелчок дверного замка, слишком тепло засыпать одной...
Но отчего-то он долго не приходит...
Может, нашел себе другую? Я ещё раз повторяю эту глупость и улыбаюсь – одиночество никогда не изменяет. И вот...
Щелк-щелк – Убийца передергивает затвор. Я лежу тихо, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть его, пока он не сядет на корточки, а после снова молчу. Нам некуда торопиться.
- Почему ты никогда не заговариваешь первым? – я, наконец, не выдерживаю.
- Я пришел дать тебе новую жизнь, а совсем не разговаривать, - его голос холодный и мягкий, такой же, как и он сам.
- Я не хочу.
- Тогда я скажу тебе кое-что очень важное, - как всегда соглашается Убийца.
- Что?
- Я люблю тебя.
Убийца улыбается и гладит мои волосы, которые под его ладонью становятся иссиня-серыми.
- Почему?..
- Потому что любовь не бывает безответной, так ведь ты думаешь?
Конечно. Он опять прав. А ещё любовь никогда не умирает...
- Дай мне свою винтовку, - прошу я. Мне интересно, существует ли она в действительности.
- Это очень опасная игрушка, малыш. Ты можешь наделать глупостей, и тогда даже я, веришь ли, не смогу ничего исправить... Иди ко мне...
Ласковая сталь его кожи начинает обволакивать меня с кончиков пальцев, и я погружаюсь с головой в живую темноту, откуда уже никак не вынырнуть, можно только попробовать научиться дышать по-другому, там, и падать глубже и глубже...

***

бессонница...

звездная сволочь, черная дрянь,
ночь, презирающая штампы,
расшестерилась – и в каждую грань
стакановую попало по лампе...
свет в окне, свет из окна,
свет на полу, мертвый желтый,
и жажда чистого полотна,
превозмогающая сон и холод,
скатерть из пепла и шелухи,
кладбище звонких бутылок в прихожей...
если потом не писать стихи,
зачем тушить сигареты об кожу?
ночь одиночки – наволочки стен
держат надежно, как перья в подушке...
ночь, пожирающая своих детей,
курит без фильтра мою душу.

***

... я вижу сон. Я вижу сотни тысяч снов единовременно: сны, где есть только цветы, цветущие цветы, увядшие или замерзшие цветы, только распускающиеся, металлические цветы, продирающиеся через асфальт, заслоняющие свет...
... сны, где и не было никакого света, где половину сна занимает тьма, а другую – тень от тьмы, и где-то внутри этой тени – черная дыра, сквозь которую видно другие сны...
... другие, где люди ничуть не похожи на свои майки, а похожи на бабочек, и все там живут в газировке: растения живут в пузырьках, поглощая углекислый газ и производя пузырьки кислорода, в которых живут люди-бабочки, которые снова производят те, первые пузырьки и все сказки, которые они рассказывают друг другу, - про пузырьки, а не про то, что они видят во сне...
... я вижу себя, отражающейся в моем собственном зрачке... Как я ловлю бабочек и раскрашиваю их, чтобы они стали похожими на лягушек...
... я вижу сны, где мира нет, и мне приходится перво-наперво создавать его и это очень сложно: всё надо делать быстро и сразу правильно, и я больше не могу... и меньше не могу... вообще не могу... но это самые лучшие сны...

***

сонница

я не стану убийцей света,
я не стану убийцей тени,
я не буду ходить сквозь стены,
если стенам не спится...
я могла бы открыть все краны
и пусть по трубе сонницу,
только что если в ней плавается
и совсем не тонется?..

***

- Почему это теперь так часто?
Убийца наклоняется над самым ухом, наверное, чтобы легче было притворяться  моим внутренним голосом:
- Потому что счастья нет. Счастье – это только дорога к счастью. И ты всегда это знала.
- И теперь будет всё хуже и хуже? Всё меньше снов?
- Да.
- Ты меня меньше любишь?
- Ну, конечно, нет, малыш... ведь любовь никогда не умирает...
Я крепко сжимаю его ладонь и долго прислушиваюсь к холодным рекам его ощущений, медленно проникающим в меня через кожу. Я понимаю, к чему он клонит: скоро может быть слишком поздно...
- Только не сегодня, ладно?..
В моем голосе столько страха, столько слабости, что я удивляюсь сама. Но тот, кого я до сих пор зову Убийцей, только чуть заметно кивает и продолжает смотреть в потолок. Завтра, или, может быть, через неделю, если бессонница снова расставит сети и не пустит меня ко дну, он придет снова, чтобы дать новую жизнь глупой девчонке, боящейся сделать укол и предпочитающей долгую изнурительную болезнь. Он придет снова и  снова, и когда, наконец, ей станет невмоготу просыпаться, он сможет выполнить свой долг...

***

Я вижу сон, хотя пока и не понимаю этого... Я слишком отвыкла видеть сны. Но узоры на обоях уже стали таинственнее, и я как будто знаю что-то, что важнее и красивее всех вещей на свете.
Я боюсь. Я до слез боюсь решиться, но ещё больше я боюсь, что Убийца снова согласится подождать. Или (вдруг?) ему надоест меня уговаривать и он не произнесет заветного «я пришел дать тебе новую жизнь»...
Я боюсь снова проснуться в пустоте однокомнатной квартиры, снова застелить постель, снова сварить себе кофе на завтрак. Что связывает меня с этим миром? Только страх, только привычка здорового, ноющего от одиночества тела, которое снова и снова тянет к земле. Но так больше нельзя. И меньше нельзя, и вообще – нельзя...
В моем сне за окном проезжает машина, оставляя на потолке короткий мультфильм о квадратах. И возможно, если бы я успела подумать ещё немного, какой-то другой из моих страхов пересилил бы остальные...
Щелк-щелк – раздается в прихожей и всё во мне пересыхает, сжимается, превращаясь в застывшее напряженное ожидание. Убийца ходит совсем неслышно, но мне, случается, зачем-то он дает себя почувствовать, и тогда кошачьи шаги гулко отстукивают в ушах, приближаясь.
Он садится и кладет ладонь мне на лоб. Его руки ничуть не холоднее обычного, хотя на улице, я уверена, невероятный мороз.
- Ты... пришел?.. – новорожденные слова с трудом пробиваются сквозь слезы, которые он стирает с моих щек, ловит на полпути к подушке...
- Ну... что ты? Что с тобой? Я же пришел... дать тебе... новую жизнь...
Он говорит, как растерянный ребенок, как слуга, которому что-то упрямо мешает выполнить долг, для которого он создан... Странно, мой Убийца, мой любимый, мой бог, мой... ? Нет, я не хочу этого понимать, я трясу головой, я хватаю его за руки, но слово незваное, непрошеное рвется наружу... мой...
- Я согласна... только скорее, давай сюда свою новую жизнь, - я вижу, как он радостно улыбается, хватаясь за свою винтовку... растерянный ребенок, мой... – пожалуйста, только скорее...
... раб?

III. одиночки

Скала, на которой они сидели, была такой высокой, что даже облаков, уснувших где-то внизу, не было видно. Предоставленный сам себе и бесконечной свободе ветер, трепал отросшие за столетия скитаний волосы старого оборотня. Лицо девушки защищал капюшон ветхой холщовой накидки.
Слова им были не нужны, хотя повстречались они только шуткой судьбы, только на одну ночь на этой скале, где вдруг пересеклись их дороги.
Вервольф ворошил одной рукой тлеющие угли в костре, а в другой держал ладонь девушки, которая никогда не была и не будет ему никем. Они сидели очень близко. Для них больше не существовало ни притворства, ни правды, ни любви, ни даже усталости – они имели право на всё. И, наверное, если бы кто-нибудь, хоть один живой человек мог увидеть их здесь, увидеть беспощадную вечность там, где отражались отблески умирающего огня, то он без сомнения сошел бы с ума. Но стоит ли говорить, что кроме озорника-ветра, не уносящего с собой того, к чему он прикасается, этих двоих никто и ни за что не увидел бы.
И никто не слышал, как две истории – истории о дорогах, те, что тише шепота ветра, сплетались на скале этой ночью. Им не были нужны слова, да они давно и не умели говорить, зато они умели слушать.

Попробуй слушать эти беззвучные истории без тени насмешки, без отблеска одобрения, как холодные звезды, которые спустились в ту ночь к самой скале, чтобы не пропустить ни единого слова.

- ...И тогда разные сны перестали различаться между собой и тем, что я когда-то звала реальностью, - молчала она, - и я поняла, что могу быть легче любой вещи на свете, стоит мне только захотеть. И я стала смотреть на вещи по сторонам и становилась всё легче и легче, а потом, когда смогла идти, не касаясь земли… сняла обувь и пошла по дороге. Вот и всё. Так ведь кончаются все истории…

Они сидели совсем рядом в свете тлеющих углей, которые почему-то совсем не давали тепла – они давно научились не брать у дорог лишнего. Босоногая девушка гладила загривок старого волка, перебирала иссиня-серую шерсть…

Было так высоко и так тихо, как никогда не бывает на земле… А бывает только там, где встречаются одиночки…