Жизнь виднее всего со стороны.
Чтобы так её видеть надо не жить.
Всякий другой человек назвал бы этот день обычным, ничем не выделяющимся из серой череды питерских суток. Впрочем до некоторого момента все так и считали. Но пятого января в девятнадцать часов тридцать пять минут московского времени, когда нормальные люди заканчивают, а весёлые только начинают жить, на малой Конюшенной, около Шведского дома, произошло неприметное с виду событие.
Иван Фёдорович Скакунов, доцент, преподающий в институте, который раньше именовался ЛИСИ, а теперь, ввиду того, что городу герою Ленинграду вернули славное имя Санкт-Петербург, получил смешное название СПАСИ, преспокойнейше направлялся домой, на Васильевский остров, проклиная про себя нерадивых студентов, не потрудившихся сдать зачёт и вынудивших его, в рождественские каникулы переться в ВУЗ. Иван Фёдорович специально не доехал одну остановку на метро, чтобы прогуляться, успокоить измотанные трудным временем и золотой молодёжью нервы. Очень он любил вид Дворцовой площади, которая своей разлившейся мостовой, упиралась в роскошные стены Эрмитажа и, как бы не одолев его, обречённо втекала по Дворцовому мосту на стрелку Васильевского острова.
Надо сказать, что не смотря на такое время, когда все жители города на Неве проявляют повышенную активность и разворачивают кипучую деятельность, в районе того места, где проходил уважаемый Иван Фёдорович, не было ни единой души, в окнах домов Шведского переулка не горело ни одного огонька—жизнь как будто умерла. Но даже не это показалось самым странным умному, а надо сказать что Скакунов был умным человеком, даром что доцент, преподавателю СПАСИ, а то что воздух был каким-то вязким, застоявшимся что ли, и в этом обычно ветреном месте стоял, выражаясь по морскому, полный штиль. Дышать было не то чтобы трудно, но как то неприятно — воздух приходилось как бы глотать. И тут с Иваном Фёдоровичем случилось то, что впоследствии он называл галлюцинацией, вызванной всё теми же лентяями студентами.
Из подворотни ухоженного, до неприличия чистого Шведского дома, вышел молодой человек, по мнению Скакунова, довольно препохабнейшей внешности. Какой-то безумный взгляд, неопрятность в одежде, которая была, надо полагать, специально подобрана так, чтобы раздражать взгляд такого достойного человека. Этот человек (Иван Фёдорович разумеется) как раз начал задумываться о том, что для восстановления пошатнувшихся нервов не помешала бы рюмка другая хорошей ливизовской водки, само собой под наваристый борщ, который так хорошо исполняет любимая супруга, под маринованные огурчики и помидорчики с родного огорода и в хорошей компании соседа по коммуналке Василия, рабочего с карбюраторного завода. Честно говоря Скакунов недолюбливал соседа, абсолютно неинтеллигентного субъекта — что взять с человека ничегошеньки не смыслящего в архитектуре? Но, как он говаривал своему отражению во время бритья — не с женой же пить? Женщина не должна употреблять алкоголь — это была точка зрения, которой Иван Фёдорович строго следовал в течении всей своей сознательной жизни. Ходили слухи, что таким убеждением он был обязан своей матушке, которая была неумеренна в употреблении некоторого рода напитков в течении всей своей жизни, и преспокойно жила тоже на Васильевском острове, в полном здравии, что удивительно для человека в восемьдесят два года.
И вот увидев это явление, чудо хреновое, как сказал бы Василий, Иван Фёдорович как-то сразу понял, что не будет никакой водки, борща и уж тем более соседа с карбюраторного завода. Почему он так решил, Скакунов сказать не мог, ну он просто знал это. И ещё почему-то вспомнилась тётя Света с Украины из Ялты, что на Чёрном море. Она всегда говорила, что в борщ непременно нужно бросать кусочки сала — иначе что ж это за борщ?
— Здравствуйте Иван Фёдорович. Смотрю вы тоже решили прогуляться в этот замечательный вечер?
Откуда он меня знает? Наверное студент, один из тех с кем знакомишься в день экзамена. — Почему-то совсем расстроился Скакунов.
— Вы с какого курса?
— Курса? — неожиданно развеселился незнакомец. — Пожалуй что с последнего. А вы, Иван Фёдорович, к какому курсу относите себя?
— Я доцент, — почему-то, вместо ожидаемой гордости, при упоминании своего учёного звания, Скакунову стало стыдно, и он совершенно необъяснимо разозлился. — А не с какого-то там курса.
— Не скажите, не скажите. Каждый человек, милейший Иван Фёдорович, находится на каком-нибудь курсе или можно сказать жизненной стадии. Некоторые, между прочим, так всю жизнь на первом и топчутся, несмотря на обладание такими титулами, как Профессор, Академик, Магистр, не говоря уж о царях, президентах и прочих. И наоборот, дрожайший Иван Фёдорович.
— Я вам не дрожайший! — совсем рассердился Скакунов.
— А тут Вы, пожалуй правы. И у меня нет ни аргументов, ни желания для спора по этому вопросу. Пожалуй, разве что старина Фридрих мог найти вашу личность интересной, да и то ради подтверждения своей теории. Но ввиду того… — тут незнакомец замолчал, начал беспокойно вертеться, оглядываться, и пробормотал что-то вроде того, что это не важно.
Скакунов задумался и некоторое время шёл, буравя своим тяжёлым взглядом, который так хорошо знали его многострадальные ученики, старые камни Дворцовой площади. Потом вдруг вскинулся и почти закричал своему незванному собеседнику.
— А я вам вот что скажу!
Какая-то старушка в видавшей виды телогрейке испуганно шарахнулась в сторону, чуть не растеряв при этом содержимое своей авоськи.
— Сталина на вас нету, алкаши проклятые.
Скакунов огляделся — вокруг была толпа народу, куда-то спешащего в канун рождества, дул противный пронизывающий ветер, а в душе Иван Фёдоровича было так гадко, как никогда. И почему-то опять вспомнилась тётя Света из Ялты вместе с её чёртовым борщом.
Иван Фёдорович не стал бы называть этот ветер таким уж противным и пронизывающим, если бы находился в этот момент около гостиницы Прибалтийская, что недалеко от станции метро Приморская. Этот ветер, что пришёл, видимо из Финляндии, был наделён истинно безумно-скандинавским характером и с яростью берсерка набрасывался на прибрежные здания, обкидывал их снегом, пытался выбить стёкла, а когда видел, что ничего не получается, довольствовался случайными прохожими и рыбаками, которых угораздило пойти на Финский залив в такую погоду.
И вот среди этой пелены, сотканной из снега, воя и холода, стоял человек. Или не человек. Об этом мы судить не берёмся. Незнакомец, а это было, несомненно, то чудо хреновое, которое разговаривало со Скакуновым около Шведского дома, с задумчивой улыбкой смотрел на белую глубокую даль Финского залива и как будто чего-то ждал.
Вдруг ветер как-то утих. К незнакомцу сзади подошёл человек и остановился метрах в трёх от него, пустым взглядом шаря у себя под ногами. Стоящий впереди не оборачиваясь, спросил низким, но молодым и звонким голосом.
— Зачем ты пришёл, поэт?
Тот, кого назвали поэтом, беспокойно дёрнулся, видимо испугавшись неожиданного вопроса, перестал бегать глазами по земле, и сразу стало видно, что они у него не пустые, а скорее наоборот. Там оказалось столько печали, что смотреть в них было невозможно — так же невозможно смотреть на полуденное Сочинское солнце.
— Я не поэт. Я больше не пишу.
— Да, но ты их думаешь, а этого достаточно, чтобы оставаться самим собой.
Незнакомец резко повернулся лицом к своему собеседнику. Даже не повернулся, а просто перестал стоять к нему спиной. Оглядел с головы до ног насмешливым взглядом.
— А ты остался именно самим собой. Та же тёртая кожаная куртка, во всём чёрном…Ты само постоянство.
Он рассмеялся.
— Помоги мне. — одними губами, или только глаза. — Верни… — поэт стал задыхаться.
Смех умер так же неожиданно, как и родился. Незнакомец посмотрел на поэта в упор. Улыбнулся доброй-доброй улыбкой.
— Вспомни, я тебе ничего от себя не скажу, дорогой мой, как я могу осмелиться? Я только напомню твои слова. Ты сказал их, когда придумал меня.
Улыбка девственнее скуки,
А пальцы морозят свечу.
Два слова—и смеются стуки.
Ты хочешь счастья? Я плачу.
Последние слова прозвучали эхом в безлюдном районе. Когда-то голубое небо хмуро и явно не одобряюще смотрело серыми тучами, впрочем как всегда сверху. Ветер ушёл дальше, оставив этот бездушный и злой город, предоставив его самому себе.
На каменной и прямоугольной набережной стоял на коленях и плакал тот, кого называли поэтом.
Аня шла домой, радуясь, что уже не на шутку разошедшийся ветер вдруг сошёл на нет. Проходя мимо гостиницы, она увидела какого-то скрючившегося человека, босого, в одной куртке и джинсах.
Через десять минут она отпаивала его горячим чаем и французским коньяком.
За окном кружился и беззастенчиво подглядывал в окна пушистый почти рождественский снег, недоумевая, почему это их старая знакомая Аня, конечно добрейшей души человек, поит отцовским коньяком какого-то оборванца. Да ещё и ко всему прочему отмороженного, то есть отмороженного в смысле обмороженного. В общем, за окном шёл недоумевающий снег.
Аня улыбнулась своему новоприобретённому знакомому. Она старалась улыбаться всему и всем. Даже в минуты горя, утраты и несчастья, сквозь слёзы, сквозь рыдания и муки, эта девушка старалась сохранить на лице гримасу радости и веселья. Этим она снискала себе славу доброго, отзывчивого и уж само собой чрезвычайно милосердного человека, каковым она и не преминула стать. Она сделалась такой, какой её хотели видеть другие. Но в конце концов, что плохого в том, чтобы любить нравиться другим?
— Аня, — ненавязчиво представилась она. — Ну как вы? Уже лучше?
Этот вопрос ровным счётом ничего не значил. Обычное дружеское: «Как дела?» Не более того. Просто в такой ситуации полагалось, именно так полагалось, а Аня всегда свято следовала установленному порядку. Но поэту это было нужно. Что ЭТО? Не участие даже, слушатель что ли, не обязательно соболезнующий.
— Кот, — тихо сказал невольный гость. Девушка в это время уже размышлявшая об ужине, непонимающе уставилась на совсем, по её мнению сбрендившего человека. «Мда-а-а, — думала она. — У полярников, говорил отец, бывало и похуже. И ничего, проходило». —Она назвала меня Котом. Видимо, Котом я и остался. Во всех самых плохих его проявлениях.
На станции метро Проспект большевиков было многолюдно. Там, пожалуй, всегда много или очень много народу. Разве что новогодняя ночь являлась редким и счастливым исключением. В любой другой день эта станция представляла из себя бездушную змею людей, с парализующим взглядом. Но была в этой змее, в этой мистической кобре душа, билось в ней одно сердце. Она поднималась по лестнице к эскалатору, она ненавидела общественный транспорт, в вызывающе короткой чёрной юбке, она выделялась из серой толпы, как луч Солнца в грозовых тучах. Её взгляд, глубиной с целую вселенную. Видели бы вы эти глаза. Она смотрела в никуда и о чём-то думала. О чём? Этого я не знаю. Куда она ехала? Это тоже мне не ведомо. Знаю только, что тогда же, и там же, и в то же время был поэт. Он знал её уже целую вечность и целую вечность назад она его бросила. Кто она? Это не важно. Поэт называл её Лисой. Он не подошёл к ней. И они разъехались, каждый в своё никуда.
А как же наш уважаемый Иван Фёдорович Скакунов? Он, не ведая как, и не зная почему, оказался в одном, известном многим василеостровцам месте, маленьком и уютном кабачке с идиотским названием «Алёша». Названия -- это вообще отдельный разговор. Складывается такое впечатление, что как только на неизвестно под каким номером идущем съезде, всем известно какой партии, нашу страну огрели свободой, у населения, или у той её части у которой хватило предприимчивости открыть своё дело, напрочь пропала фантазия, чувство юмора и изобретательность. (Злые языки утверждают, что у них так же пропала совесть, честь и стыд, если вообще когда либо таковые имели место быть. Но кто поверит злым языкам?) Все начали называть заведения любого рода как придётся. Булочная Варенька, кафе Алёша, магазин продтоваров Юлия. Более образованные предприниматели проявляли продвинутую изобретательность в этом вопросе, например Ч. П. Горшков назвал свою фирму красивым иностранным именем Джулия. Вообще, возникло предложение открыть платный туалет с милым названием «Прасковья». Так вот, Иван Фёдорович сидел в этом злачном месте уже где-то с час и, с завидной для его возраста и рода занятий выдержкой и целеустремлённостью, пропивал свою, прямо скажем, небольшую зарплату доцента. В этом нехитром занятии ему содействовал Михаил Андреевич, именно так он представился Скакунову. От Михаила Андреевича попахивало алкоголем и недорогим куревом. Но, так как в Алёше дымить разрешалось всем и в любых количествах, Иван Фёдорович не чувствовал всего этого. Они с огромным интересом обсудили архитектуру восемнадцатого, девятнадцатого, а так же семнадцатого веков. Надо заметить, что пальму лидерства, как в беседе, так и в приобретении пива, водки и прочего, справедливо заслужил Иван Фёдорович. Его собеседник, видимо придерживался во всех вопросах тех же взглядов, что и Скакунов, ввиду чего ему добавлять было нечего, и он только соглашался, повторял сказанное, поддакивал, а также с видимым удовольствием потреблял дармовой алкоголь.
— Все называют Нью-Йорк большой деревней, —разглагольствовал Иван Фёдорович, оживлённо размахивая руками и как это не прискорбно заметить, брызгая слюной. — Но возьмём Россию. Да, да, именно Россию! Ведь она, — тут Скакунов препохабнейше икнул. — Она не может являться очагом архитектуры. Да и посудите сами — как России не быть деревней, если у неё всего два города! Петербург и Москва. Москва, сами понимаете, на втором месте, — Иван Фёдорович уставился в свою почти допитую кружку, с играющим в тусклом свете тёмным густым пивом, и крепко задумался о судьбе России, а так же о том, почему он видит три кружки вместо одной — он почти понимал, когда в глазах двоиться — ведь глаза-то два! Но не выросло же у него третье око? Скакунов решил проверить, как обстоят дела с количественной характеристикой других предметов. Он поднял глаза и протрезвел, мигом сведя вышеупомянутую характеристику к единичному показателю — напротив, рядом с Михаил Андреевичем сидел недавний спутник, с которым Скакунов имел честь познакомиться около Шведского дома.
Дверь в Алёшу с треском распахнулась и, вместе со снегом и морозом, в кафе вошёл человек, принадлежащий, скорее всего, либо к строителям, либо к рабочим.
— Твою мать! Опять этот грёбаный ветер! Машины — брюхом вверх! Я сам видел. И так неожиданно, что твоя беременность, — обращаясь то ли к бармену, то ли ко всем сразу, вещал этот новоприбывший верзила. Это был человече огромного роста, косая сажень в плечах, с трёхдневной щетиной, из тех о ком говорят —рязанская рожа.
При его появлении кафе, казавшееся ранее довольно большим, вдруг как то съёжилось, стало неприлично маленьким, а все посетители вдруг превратились в карликов. Он взял стакан водки, который смотрелся маленькой рюмкой в его огромных лапах, и верным курсом направился к столу Иван Фёдоровича.
Вот уж такой компании Иван Фёдорович желал менее всего. Но эта детина, совершенно не интересуясь мнением Ивана Фёдоровича, целеустремлённо направлялась в прежним курсом. Скакунов чуть ли не с любовью вспомнил соседа Василия и, видимо воспылав непреодолимым желанием всенепременнейше повидать его, быстро встал из-за стола и, как говорят при пожаре, организованно покинул помещение.
По улицам города гулял до неприличия холодный, какой-то жуткий ветер.
По улицам города гулял до неприличия холодный, какой-то жуткий ветер. Зима давала последнюю, решающую битву своей вечной, всегда более удачливой сопернице. У зимы каждый год свой Рагнарёк. Каждый год она, как полагается, его проигрывает. И Один находит свою смерть в зубах волка Фенвира. Битва редко бывает не жаркой —зима не сдаёт свои позиции без боя, накрывая город снежной пеленой, засыпая его морозами и обстреливая суровым ветром. Был месяц март.
Такая же зима, во всех её проявлениях, царила в одном питерском подвале. Ранее там находился учебно-производственный комбинат, где детей учили всяческим нужным профессиям. В этом здании ходили будущие шофёры, гиды переводчики, швеи-мотористки, слесаря, в общем те, кто в будущность свою сделались бы теми самыми замечательными советскими гражданами, которых все привыкли видеть на улицах, в метро, трамваях, троллейбусах, одним словом везде, даже в зеркалах собственной квартиры.
Итак, был месяц март. И в этом самом подвале, точнее около его самого входа, немного направо, стояло три человека. Двух из них вы знаете. Лиса и Кот. Третий — старый друг и однокурсник поэта. Они вместе отсидели за одной партой что-то около четырёх семестров. Первым вылетел друг. Потом поэт. Само собой, в университете, да ещё в таком, как БГТУ (БоГодельня Тупых Уродов), а они учились именно в нём, происходило множество всяческих занимательных историй. Помнится однажды, чудом избежал разрушения от рук шести пьяных студентов Военмеха (для людей несведущих: Военмех и БГТУ—это одно и тоже), имеющий несчастье находиться неподалёку, вышеупомянутый институт с незатейливым названием СПАСИ. Спасло СПАСИ то, что у этих чудовищ, затеявших маленький погром, плавно переходящий в такой скромный, домашний Армагеддон, банально кончилось пиво, а так как они, может и были выдающимися деструкторами, то демиургами они наоборот являлись никудышными, в следствии чего за пивом пришлось идти, возвращаться потом было лень.
Лиса говорила, что он похож на лошадь (друг разумеется, ведь редкий кот похож на это замечательное парнокопытное). Немного выше поэта, с постоянно непослушной причёской, выразительным, не то что бы красивым, но запоминающимся лицом, он обладал странным чувством юмора, вредным характером, доброй душой, плеером, отцовской машиной, именем Юрий, фамилией Жарков и самой Лисой. Был он барыгой, не в душе, но по роду деятельности. Барыжил он компьютерными дисками, барыжил как полагается, продавая в первую очередь то, что считалось непродаваемым, но видимо будучи кровью не русский, никогда не обманывал хозяина, в бытность свою мужа Лисы, ни в чём, кроме одного — они с Лисой были эдакими Вронским и Карениной, перемещёнными в условия двадцатого века. Муж, натурально ничего не замечал, или не хотел замечать, что не мешало ему с неприязнью относиться к Юрию.
Лиса воспитывалась матерью. Отца видела один раз в жизни. Росла девочкой умной, но как свойственно большинству умных детей распущенной и ленивой. Детство не оставило особенно запоминающихся следов в её памяти. У неё не было такой выдающейся биографии, как у нашего вождя пролетариата (кстати, всё время хочется провести аналогию с американскими индейцами). Не было разбитой вазы, с последующим раскаяньем, не было закладывания одноклассников учителям, не было и прочих, столь запавших в душу советских историков событий. Может быть поэтому Лиса выросла хорошим человеком. Будучи с детства сорванцом, она в отрочестве связалась с плохой компанией, последствия которой в лице «хорошего друга» Арика преследуют её до сих пор. Вышла замуж вдруг, то ли по любви, то ли потому что забеременела. Вышла замуж за замечательного человека, замечательного жулика и обладателя замечательной улыбки, Юру. Один или два раза вытаскивала его из тюрьмы. Каким-то чудом, почти без проблем избавилась от вредной для здоровья компании. И вот, пятнадцатого марта, того года, она оказалась в магазине Оникс, что напротив станции метро Василеостровская.
Кот полюбил её сразу. За что? Нет, там не было жёлтых цветов и единства душ с первого взгляда. Не было мгновенных признаний в своих искренних чувствах, которые не подлежат сомнениям. Нет, ничего такого не было. Он полюбил её сразу. За её загар в марте. Если человек даже просто нравился поэту, то сразу начинал вызывать у него смущение. Сейчас же, это была даже не какая-то скованность, это был страх. Страх не с большой буквы, конечно, но это был именно он. Кот стал молчаливым, постоянно краснеющим и что-то глупо бормочущим себе под нос. Кстати, тогда он ещё не был Котом, а носил имя, которого стеснялся безо всякой видимой на то причины — Андрей.
— Тогда я ещё не был Котом, — неожиданно прервал свой рассказ поэт. Аня автоматически взяла в руки давно уже остывший чай.
— Так тебя зовут Андрей?
Кот задёргался, взял со стола вилку и начал крутить её своими дрожащими, худыми руками. Хотел что-то сказать, видимо передумал и отрывисто кивнул головой. Аня как-то неестественно встала и абсолютно не к месту сказала:
— Вы спите? — она покраснела, зачем-то перелила свой чай в опустевшую чашку поэта, — Я тебя в отцовской комнате положу.
Через час, валяясь без сна на своей, прямо скажем, не маленькой кровати, Аня услышала, как тихонько хлопнула входная дверь — это ушёл Кот. Вдруг ей стало тоскливо как никогда. И она с размаху, с высоты своей доброй души, даже не задумываясь почему, упала в холодные глубины печали, под каменным водопадом слёз, и разорвав плотину равнодушия провалилась в глубокий и тревожный сон. За окном гулял бешенный ветер. Но Ане снилось, что ласковое весеннее солнце окутало каменный город, создавая иллюзию жизни…
Ветер. Не было ничего, кроме ветра. Он один заполнял собой всё окружающее пространство, он один был всем. Казалось, что дома, дороги, небо и прохожие — все были сделаны из него. Каждый ощущал какую-то непонятную причастность к происходящему безобразию. Поражала нереальность всего, находящегося будто на картине Сальвадора Дали или во сне, вызванном далеко не естественными причинами.
Иван Фёдорович, выйдя на улицу, мгновенно перестал находить себя трезвым. Тротуар стал казаться ему чрезвычайно узким, погода необыкновенно противной, а редкие прохожие стали именно что редкими. Мысли, рождавшиеся в пьяной голове доцента Скакунова, носили далеко не лучезарный характер. Иван Фёдорович очень тяготился предстоящей встречей с, конечно, горячо любимой, но явно ничего не понимающей в его состоянии, супругой. В голове роились планы прихода домой, рознящиеся буквально во всём. Прорабатывая различные варианты, Скакунов удивлялся широте своей мысли, и даже, где-то в глубине души, совсем немного, но возгордился. Первый, сразу пришедший на ум проект, предполагал прибытие к семейному очагу с повинной. Он был сразу отвергнут большинством голосов. Иван Фёдорович, во всех случившихся с ним событиях, вины своей никак не наблюдал, да и считал, что если кто и виноват, так это весь окружающий мир вообще, человечество, как единое целое и жена в частности. Следующая череда проектов, к несчастью утеряна для истории, зато достоверно известен последний, который всегда спокойный, выдержанный и уважаемый доцент СПАСИ посчитал самым действенным и не преминул воплотить его в жизнь. Смысл его можно выразить в довольно банальной, скорее военной, чем народной, но всё-таки известной фразе: «Лучшая защита — это нападение.»
Выясняя тактику своего поведения, Скакунов, сам того не заметив, обнаружил себя около двери, которая по внешнему виду определённо навевала подозрения о том, что она ведёт к долгожданной цели, то есть в родную четырех комнатную квартиру. Так оно и оказалось. Не успел Иван Фёдорович уделить поискам ключа должного времени, как шум производимый им, привлёк внимание обитателей помещения, находившегося за злополучной дверью, как то, уже знакомой нам супруги Иван Фёдоровича, Елены Аркадьевны Скакуновой.
Дверь молча открылась. Было слышно, как где-то в гостиной работал телевизор. Общительная дикторша сообщила, что сегодня стрельцов, определённо, ожидает успех, а козерогам наоборот следует запереться дома и не отвечать на телефонные звонки. Иван Фёдорович, ни разу не упав, переместился в квартиру, не удосужившись закрыть за собой. На лестнице горела тусклая, тихонько, но мерзко жужжащая жёлтая лампочка. Тёплый уют ухоженной квартиры, мягко стелясь по персидскому ковру, красным финским обоям и аккуратному, как всегда белому потолку, резко кончался на границе порога. Почему-то бледная и дражайшая Елена Аркадьевна подняла свои голубые, такие же как в молодости грустные глаза на мужа.
— Отец твой, Ваня. Вот, молнию прислал, — она назвала телеграмму, как всегда это делала. — Пишет, при смерти он. Тебя, говорит, видеть хочет…
Скакунов, в шапке, нелепо висящей на одном ухе, весь нараспашку, медленно сполз по финским обоям, оставляя на них мокрый след из таявшего уличного снега. И даже сейчас, не понимая почему, в голове вертелась только мысль о тёте Свете из Ялты и её фирменный борщ.
Ласковое весеннее солнце окутало каменный город, создавая иллюзию жизни. Оно заливало серые, утоптанные мостовые и даже иногда отражалась на хмурых лицах людей беспричинными улыбками. Проникло оно и в Петроградский район. Задушило псевдояркий свет местного Макдональдса и некоторыми лучами залезло даже в дом культуры Ленсовета, где сейчас находится ярмарка. Продавали там всё что угодно: начиная от носков и заканчивая париками. Правда все товары были сомнительного качества, и вызывало подозрение место их изготовления. Рядом с париками, напротив кассы, находилась точка продажи компьютерных дисков. Клиентов за день набиралось не много — человек шесть, в лучшем случае десять, так что у Андрея была куча, в принципе, свободного времени, которое он убивал, либо сочиняя стихи, письма к Лисе и сказку, либо просто думая, мечтая. Вот и сейчас он размышлял, точнее вспоминал. Вспоминал, как он дал знать Лисе о своём чувстве. Сделано это было совсем нелепо.
Под впечатлением, произведённым на него Юлей, такое прекрасное и подходящее, по мнению поэта, имя носила Лиса, Андрей дома написал дурацкий стишок, в котором было, в принципе, всё сказано относительно чувств автора. Надо сказать, что Кот уже успел узнать свою любовь со множества сторон, и чем больше он узнавал её, тем всё глубже и глубже влюблялся. На следующий день все встретились в Ониксе, в одиннадцать часов. Происходила, можно сказать трудовая практика, эдакая учебка перед принятием присяги. Кот довольно быстро постиг науку смеяться над покупателями, так, чтобы они этого не понимали.
— А куда это Жара слился? — спросил Андрей у занятой мучительным разгадыванием, «печатное издание», на ж начинается, на л кончается, шесть букв по горизонтали, Юли. Так как вразумительного ответа не воспоследовало, вряд ли можно набор звуков, состоящих исключительно из м и у назвать осмысленным, Кот по наивности душевной решил помочь страдающей от умственной деятельности Лисе.
— Журнал. Так куда Жара ушёл? — тут случился абсолютно не спровоцированный и вероломный, как нападение Гитлера на СССР, мало того, чрезвычайно болезненный щипок за ту часть тела, что вырастает из того места, которую враги поэта, за глаза, называют задницей. Поэт громко сказал букву а и тем самым спугнул почти созревшего покупателя.
— Никогда не подсказывай мне в кроссвордах, — мягко, можно сказать нежно намекнула Лиса и только потом перешла к сути вопроса. — Юрка за колой пошёл.
Если бы вы захотели, чтобы Юля продала какую-нибудь важную государственную тайну, или, на худой конец Родину, то я бы советовал вам предложить ей Кока-колу и шоколад. Тогда, после трёхчасового изнурительного торга, касаемого количества этих субстанций, вы добьетесь желаемого результата.
Подошёл какой-то человек, и поэт, вспомнив о своём непосредственном долге ученика барыги, нехотя вскочил со скамейки, извлекая на поверхность дня доброжелательный вопль: Что вас интересует?
Но для нас не представляет научной ценности ответ на предыдущий вопрос. Всё наше внимание мы сосредоточим на заднем кармане Кота. Оттуда ненавязчиво, сантиметров эдак на шесть, торчала бумажка, почти выпадающая и всем своим видом говорившая, что она содержит кучу ценнейшей информации личного характера. Находилась в таком состоянии она, само собой не случайно, а даже в расчёте на то что её банально украдут. С мыслью о том, что это вот-вот произойдёт, Кот увлечённо описывал несчастному покупателю явные преимущества «Земли 2140» перед «Старкрафтом» (Основное, не раскрываемое Андреем преимущество, заключалось в том, что первого было штук двадцать, а «старкрафт» один). В оживлённый монолог между покупателем и Андреем (диалогом это язык не поворачивается назвать) нежно и мягко вплёлся низкий, с издёвкой голос Лисы.
— Андрей, — равнодушно сказала она, — У тебя бумажка сейчас из кармана выпадет.
Это был удар. Это был удар ниже, выше, а также прямо по поясу. Весь этот, по мнению Кота, идеальный план рухнул, как алкаш после седьмой текиллы. Он сказал что-то вроде: Мб-у-гзибо. Прервал разговор с покупателем, успел отвернуться от Лисы и только потом принялся густо краснеть. Покупатель, уже заинтригованный поучительным рассказом, не мог добиться вразумительных слов от подозрительно смахивающего на помидор продавца. В конце концов он купил оба диска. Даже это не утешило Кота. Он равнодушно сказал.
— Гарантия по чеку в течении месяца.
Тут дело взяла в свои руки Юля.
— Андре-е-ей, а что у тебя в этой записке? — вкрадчиво спросила она.
— Ничего, — недовольно буркнул поэт, и начал беспричинно перекладывать диски с места на место. Кот не на шутку разобиделся, хотя бы на то, что чувствовал себя полным идиотом.
— Что-то особенно секретное?
— Да нет. Просто стихи, — Кот робко улыбнулся, скорее всего своим мыслям. В их отделе было пусто. Было еле слышно, как по проспекту ездят трамваи, громыхая своими колёсами, будто они не круглые, а не то квадратные, не то вообще не пойми какой формы.
— Дай почитать.
Ну нельзя же сразу сдавать свои позиции, втаптывать оплёванную недавно гордость в ещё большую грязь! Конечно нет!
— Не-а.
— Что ты за это хочешь?
— А что ты можешь?
— Всё .
— Твою фотографию.
— Зачем?
— Неважно.
— Нет, зачем?
— Неважно.
— Ладно.
Раздаётся грохот. Как будто пионеры перепутали вход в подвал с местом приёма металлолома, и скинули туда железа, как раз на второй вагон шестого состава третьего краснознамённого депо метрополитена. Над прилавком появилась довольная, как всегда радостно улыбающаяся морда Жаркова и бутылка Колы.
Всё ушло на второй план…
Тяжело, ох как тяжело перекатывались колёса, несущие на себе вагоны сорок восьмого пассажирского Санкт-Петербург — Вологда. На обочинах дороги ютились нанесённые ветром и поездами сугробы. Странные мысли размышляли Иван Фёдоровича, а он, в свою очередь, думал мрачные сюжеты и полутёмные воспоминания, чередой возвращающиеся из полузабытого детства.
За окном быстро мелькал замороженными деревьями, странными столбами с проводами вечер седьмого января, рождества православного, которое не уставали праздновать многие временные жители вагона, за исключением Скакунова, ничего не видящего и не слышащего.
Какой-то мужик с противной женской рожей кричал на весь вагон:
— Если вы наблюдаете в Пастернаке поэта, это полный бред! — ко всем своим недостаткам, этот мужик ещё картавил: так что вместо бред, получалось какое-то чисто Ильичёвское «бьед». — Посредственный переводчик, не более того. Не более того! Есенин — это да! Это другое дело. Смысл. Рифмы. И не спорьте со мной!
Его оппонент, мужик с Вологодчины, с мелким, тупым взглядом, жевал головками чеснок, закусывал репчатым луком и запивал то ли водкой, то ли самогоном, не выражая никакого желания вступать в дискуссию и добродушно ухмыляясь. Рядом сидела то ли жена, то ли родственница. Но все они находились через два купе от Иван Фёдоровича. Соседями же его были замечательные люди, под стать настроению Скакунова: молодая семья глухонемых, постоянно что-то читающий молодой человек в очках. А также, около окна, ехали в направлении Вологды две молчаливых женщины южной национальности. Компания подобралась не из болтливых. Но если бы Иван Фёдоровича спросили о его спутниках, он наверняка ответил бы: «А что, у меня были спутники?». Как уже говорилось, он не замечал ничего вокруг.
Скакунов безостановочно шарил руками по карманам. Слава богу, по своим карманам. Левая рука, совершавшая очередной обход левого, соответственно, кармана, наткнулась на пачку сигарет. Наш преподаватель в упор посмотрел на постоянно читающего молодого человека и крепко задумался: спросить у него спички или нет? Но тот, поймав взгляд Скакунова, ничего не спрашивая и слова не говоря, просто протянул ему зажигалку, и когда тот взял её, углубился в свою потёртую книжку.
Скакунов, пошатываясь от вполне естественных причин, продираясь сквозь плацкартный вагон в такой же плацкартный тамбур, искренне удивлялся большому количеству человек на душу населения, приходящегося на одного пассажира этого поезда. Со скрипом открылась дверь в прокуренный, пустой тамбур с такой же жёлтой, мерзкой лампочкой, как и на памятной лестнице. Иван Фёдорович бросил курить пятнадцать лет назад, когда грудь частенько начал сводить непрошеный кашель. Неумело прикурив, Иван Фёдорович непривычно заполнил лёгкие благодатным, душистым дымом, который растёкся нерешительной мелкой дрожью по телу и вернулся в голову уже растерянным головокружением. Из вагона раздалась задорная песня. В неё незаметно влилась гитара, почему-то мрачная. Открылась дверь соединения и оттуда вышел проводник, но не свой, а из соседнего, с прилипшей к нижней губе папиросой. Он провёл мутным взглядом по всему тамбуру вообще и Скакунову в частности. Бесстыднейшим образом икнул и вежливо удалился дальше. А Иван Фёдорович вспоминал. Вспоминал последний приезд отца его. Тогда гуляло лето. Встречали его на машине друга и коллеги Скакунова Васинькова. Чрезвычайно общительный человек, иногда своей болтливостью доводил до белого коленья. Вот и тогда, Васиньков всё чего то рассказывал, а в глубине души Иван Фёдоровича ел маленький червяк: Ну что бате дома не сидится? Чего он у нас забыл? Я же ему в прошлом месяце писал, что с деньгами у нас плохо. Вот в этом году даже на юг не смогли выбраться. Так нет, не лень же человеку!
Несмотря на все эти мысли, встретили Фёдор Алексеевича душевно и тепло и уже дома, сидя, как полагается за праздничным столом, у Скакунова проскочило.
— Вот у Васинькова невезение, — как-то гнусно начал Иван Фёдорович, и сам того не желая, язвительно продолжил. — К нему отец просто так не приезжает.
— Попробуйте огурчиков, Фёдор Алексеевич. С нашего родного огорода. В этом году особенно удались, — засуетилась супруга, бросив на мужа уничтожающий взгляд.
— Спасибо Леночка, — низким грудным голосом, как всегда основательно сказал Скакунов старший. — Я сыт уже.
И как-то он грустно призадумался, не обращая внимания на то, что Леночка продолжала крутиться вокруг него. В комнате стало неуютно и почему-то стыдно. На следующий день Фёдор Алексеевич уехал.
Ещё Скакунов помнил, что разговаривать с отцом было трудно и, в принципе не о чём.
Утро стремительно наступало изо льдов. Разогнав тучи, выкинув пургу вместе со снегом неизвестно куда, к двенадцати часам по полудни, оно уже било в стёкла прибрежных домов нетерпимо белым и таким же холодным солнцем. Аня неловко повернулась и разумеется проснулась. Над головой её висел любимый большой заяц, сейчас показавшейся нелепым, и даже ассоциирующимся с плохой приметой. Вчерашний день, необычный, странный и до жути нелепый, предстал перед глазами во всей своей ясности в непонятливости вместе с этим сном, явно продолжающим историю поэта. И рождалась не то чтобы неприятная, а скорее неутолённая тоска. Из-за неё то и провалялась Аня, ни о чём не думая, смотря в потолок, а точнее, метра на три выше и сквозь него, подсознательно желая уснуть, пока не прорвалось бульканье дорогого телефона. Аня подождала, смутно надеясь, что эти мерзкие звуки скоро закончатся. Но нет. Звонил кто-то упорный, своим упорством, априори, вызывая большую неприязнь. И она сползла с кровати именно на эту неприятность, довольно-таки неприятно сползла, начала медленно продвигаться к аппарату и добралась, искренне досадуя на звонившего, ввиду чего, подняв трубку, что есть мочи гаркнула в неё:
— Да!!! — последовало трёхсекундное затишье, и за ним мужское, робкое:
— Аня?… — невольная знакомая поэта зло переложила трубку в другую руку. Потом, собравшись с духом, набрав в лёгкие воздуха больше чем в них помещалось, даже не закричала, а загремела:
— Да!!!!!
Ответом ей послужили короткие гудки. Аня криво усмехнулась и тихо, кому-то сказала:
— Абонент временно отключен. Или? Или находится вне пределов досягаемости. А жаль, что вне…
Если бы кто-нибудь из знакомых увидел её сейчас, то навряд ли бы узнал. Куда подевался её образ доброй феи? Она сама этого не знала. Но, подойдя к зеркалу в антикварном трюмо и рассмотрев свои ставшие чуть-чуть раскосыми глаза, одновременно немного потемневшие вместе с волосами, неизвестно откуда взятый, не сильный, но заметный загар, по прежнему тонкие и уже изогнутые брови, Аня расхохоталась.
— Аня? — заливаясь смехом, сквозь сладкие слёзы рвало её словами, — Сам ты Аня! Какая же я, я Аня? — она скорчила рожу своему отражению. — Анютик, Аннушка. Ну и имечко у меня. Анка пулемётчица, — она перестала веселиться вдруг. — Как я теперь понимаю Кота. Имя не даётся при рождении. Его узнаёшь во время жизни. Я пока не знаю…Но я проснулась!!! — она закружилась по комнате. — О как же убого я жила!
И она ушла искать Кота в плесневелое болото многомиллионного города.
Иван Фёдорович проснулся в полдень с больной головой. Он наверное проспал бы и до пяти, и до шести, но его разбудила обычная для плацкартного вагона и этого времени активность. Кто-то завтракал, кто-то уже обедал, некоторые похмелялись то ли припасённым, то ли купленным на перестанке пивом. Отдельные личности, закончив процесс избавления от похмельного синдрома, приступили к хорошему пьянству с большой буквы. Всё это неприятно покорёжило интеллигентного Иван Фёдоровича, и он, взяв вафельное полотенце, на котором явственно проступали жёлтые пятна, оставшиеся в наследство от предыдущих пользователей, уныло пошатал в туалет, находящийся почти в противоположном конце вагона. Там Скакунова тоже ждал не самый приятный сюрприз, представлявший собой очередь из пяти человек, причём каждый обладал специфическим, только ему присущим запахом, таким мощным, что они все по очереди накатывали на доцента СПАСИ, соответственно в строгой очерёдности: лук, чеснок, непонятно что, но очень противное, водка и пиво (оказывается они по разному пахнут!).
В купе, рядом с которым находился Иван Фёдорович, стояла тишина, нарушаемая только тихим шелестом карт, сопровождаемым степенностью, спокойствием и сознанием важности происходящего, явственно написанным на лицах всех трёх играющих. Четвёртое место обездоленно пустовало.
— Распас второй. Выход семь, — негромко сказал один из играющих, только что сдавший карты.
— Раз, — так же тихо подхватил второй.
— Пас, — продолжил диалог хриплым голосом высокий и худой субъект в круглых старомодных очках, которому выпало быть третьим в этой неуместной для поезда компании. Дальше они продолжили вдвоём.
— Здесь, — сказал “Распас” и чему-то улыбнулся. “Раз” призадумался. И наконец выдал:
— Пас.
— Восемь треф.
— Пас, — прохрипели очки.
— Вист.
Распас зачем-то отложил две карты, а потом положил одну рубашкой вниз на стол.
— Лёжа, — сказал Рас, и прежде чем Иван Фёдорович начал тужиться и пыжиться, пытаясь сообразить, что такое лёжа, все, кроме Распаса, открыли свои карты, после чего Раз, просмотрев их, довольно-таки вдруг и довольно-таки громко, в противоположность царившей степенности, заговорил, обращаясь к сидящему в одиночестве Распасу:
— Чего ж ты, сука, двухмастку с тремя старшими по обоим, при пяти козырях, как восемь играешь? Восемь как десять зачем гонишь? Ты что, жлобский захотел?
Тут что-то в поддержку сказанному захрипел очкастый, но что именно Иван Фёдорович так и не узнал, потому как источники запахов к этому времени неожиданно и беспричинно разошлись кто куда, и Скакунов волей-неволей оказался в очереди первым, почему и поспешил в железнодорожный, железный, совмещённый санузел.
Там оказалось на удивление чисто. Правда окно было прозрачным, так что на остановках мало кто осмелился бы обделывать свои грязные делишки в туалете. Сейчас за стеклом мелькал одетый в парадную, белую, с зелёным просветом одежду, еловый лес.
Иван Фёдорович принялся умываться, пытаясь разглядеть в том мутном и грязном, что некоторые люди, по незнанию, называют зеркалом, своё сверкающее интеллектом лицо. Не завывал он при этом, правда, систематически доводить его до стадии, которая хотя бы отдалённо напоминала свежесть. Он был бы и рад делать это с удовольствием, даже водой, которая по своей холодности спорила с наукой, утверждавшей, что она ниже нуля либо снег, либо лёд, но чудо враждебной техники, в виде крана, было изготовлено исходя из принципа: Берегите воду! Так что процесс был долгим и мучительным.
Поезд начал медленно останавливаться. Скакунов взглянул в окно, но не заметил привычных признаков населённого пункта. “Значит опять пропускаем! Почему нас никто, никогда не пропускает?” Такие мысли носились в голове уважаемого доцента. Вдруг на фоне мирного, равнодушного леса, за окном показался сошедший с рельс состав, уродливо и лениво развалившийся на обочине. Поезд закончил медленно останавливаться.
У дверей Аниной квартиры нерешительно топтался молодой человек, отчаянно стеснявшийся позвонить третий раз — это же не вежливо. Наконец, собрав в кулак свою волю, договаривались всё-таки, он совершил этот геройский поступок — перелив соловья звонким щебетом растёкся по пустой квартире, эхом отразился от пустых стен парадной, не принеся не то что желаемого, а вообще никакого результата. Молодой человек чертыхнулся, посмотрел на часы и прислонился к стенке, сложив руки на животе так, чтоб не помять букет роз, и принялся ждать. Простоял он так минут двадцать, при этом не производя никаких заметных для глаза телодвижений. После же, он не чертыхнулся, нет, он сказал нечто такое, что никак не вязалось с его внешним обликом, а если Аня была действительно девушкой такой наружности, с таким уровнем умственного развития и поведение её было до такой степени ветреным, то невольно напрашивался вопрос: Зачем он пришёл к ней при полном параде, да и с букетом роз в придачу? Не из жалости же.
Выразив таким образом своё недовольство жизнью вообще и женским полом в частности, молодой человек, видимо для достижения полного эффекта, хорошенько размахнувшись, запустил букет в направлении вышеупомянутой двери. Бросок, так хорошо начинавшийся, закончился плачевно для кидавшего. У до этого ровной стены, на небольшой промежуток времени, видимо что-то выросло. За это что-то молодой человек и зацепился своей, скорее всего, парадной курткой. Зацепился хорошо, со знанием дела. Через добрую половину рукава пролегла полоса, сквозь которую на свободу прорывался мех, если судить по внешнему виду, скорее всего собачий или кошачий. Что он сказал после этого! Дублёры в кино обычно озвучивают такое, как: непереводимая игра слов. Разумеется, только ему стоило нажать на кнопку вызова лифта, как тот сразу сломался, не доехав буквально чуть-чуть до требуемого этажа. Молодой человек воспринял это как должное и аккуратно-аккуратно, следя за каждым своим движением, выверяя каждый шаг, начал осторожно спускаться по лестнице, вполне, по его мнению обоснованно опасаясь за свою жизнь.
Благополучно выбравшись на улицу, он почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Слава богу: злая полоса в его жизни, в крайнем случае на сегодня, миновала! Не помня как добравшись до троллейбусной остановки, молодой человек с видимым облегчением опустился на холодную железную скамейку, кем-то там поставленную. Как всегда в такое время, по улице Кораблестроителей носилась куча машин, как будто ГАИ вообще не существовало. ”Угораздило же мэра сделать здесь вместо обычной разваленной дороги автобан! Для нашего водителя это как перчатка брошенная в лицо. Если он по дороге, где иностранец побоится ехать и двадцать километров в час, гонит все сто двадцать, то здесь.” — думал он, переводя дыхание. — “Фу-у-ух… Хорошо на улице сегодня. А Аня, стерва, за это ответит. Ещё как ответит. Симпатичная девчонка пошла. Как она на меня посмотрела! А-а, да, рукав. Чёртова стерва. Вон через дорогу тоже ничего переходит. Фигура хорошая.”
Девушка, о которой думал молодой человек, вела себя, определённо, очень странно: нерешительно потопталась на тротуаре и, не посмотрев по сторонам, а как будто ища глазами что-то у себя под ногами, пошла через дорогу. Несмотря на её привлекательность, выглядела она как-то измученно, устало. Пройдя половину дороги, подняла глаза и увидела сидящего и мечтающего молодого человека.
— Пашка! — обрадовано крикнула она. Пашка, припомнив все свои сегодняшние злоключения, демонстративно отвернулся. Раздался резкий звук клаксона, глухой стук. Пашка резко повернулся и увидев джип, выползающего из него еле стоящего на ногах лысого жлоба, явно пьяного и распростёртое, неестественно лежащее тело Ани. Он побежал к ней, сквозь воздух, ставший вдруг медленным, густым и никуда не пускающим. Мало того, в лицо задул пронизывающий противный ветер, идущий откуда-то из Финляндии…
— Паша, — она робко улыбнулась. Куда делось её ведьмино косоглазие? Это была прежняя Аня: добрая, соболезнующая. Но нет — теперь это всё было настоящим, а она как бы светилась изнутри, но истекала кровью. — Ты извини, я опоздала. Подожди. Ничего не говори. Слушай.
Следующий день не принёс облегчения измученному холодами городу…
Следующий день не принёс облегчения измученному холодами городу, как и не принёс ясности в горевший разум Кота. Терзали, мучили его сердце, его душу сомнения, неуверенность, комплексы. Давали ростки жизни мысли, насквозь пропитанные нигилизмом, обгоревшие в бессонных ночах и в сорок первой сигарете за три часа на лестнице, усыпанной обрывками и пеплом ненаписанных, недописанных, непридуманных и непрочитанных ею стихотворений, писем, признаний и прочего всякого бреда, рождённого в болезненном мозгу Кота. Такая же фигня творилась и с погодой.
Ночь уже подходила к концу, сверкнув ненадолго столь любимой поэтом темнотой — белые, они уже начинали своё парадное шествие по северной столице, ничуть не смущаясь временем года, человеческим мнением, с которым, вообще-то эта злая старуха судьба не считалась никогда, на моей памяти уж точно.
Итак, утро. Обыкновенное мерзкое питерское утро. За окном Кота, как всегда, не творилось ничего особенного. У него было действительно очень занимательное окошко — из него кроме неба, если особенно долго не присматриваться, ничего не видно. Правда, один друг поэта утверждал обратное. Он говорил, что видел там башню Мак Дональдса. И так твёрдо отстаивал свою точку зрения, что чуть не заронил сомнение в сердца слушавших его людей, которые, вообще-то знали об этой башне. И даже больше: они обладали точной информацией о том, что ближайшая (а их по свету не мало раскидано) находится, не больше не меньше, а в четырёх кварталах и в направлении противоположном тому, что виднеется из этой злосчастной, застеклённой дырки в стене. Фамилия друга была, кстати, Жарков.
Обычно, вспоминая всяческие забавные происшествия вроде этого, Кот, хотя бы в душе, но улыбался. В этот день он был мрачнее тучи.
Пора было выходить на работу, в Оникс, где предстояла встреча с Юлькой.
К двенадцати часам по полудни она подошла, на удивление не опоздав, как чаще всего любила делать.
Ветер стих. Это было, мягко выражаясь, непривычно. Когда Лиса вышла из метро, никто не растрепал, как обычно, её шикарные волосы, чуть-чуть отдающие рыжим, что невероятно подняло её настроение. Она купила журнал, который, по мнению Кота страдал, а по мнению Юли радовал обилием кроссвордов. Вроде бы два шага от метро до Оникса, так нет — надо ещё сходить за столь любимой Кока-колой, пройтись по ларькам, торгующим кассетами, чтоб посмотреть вообще и узнать, уже в сотый раз, а не вышел ли случайно очередной альбом, тоже столь нами любимой группы Король и Шут. Но, в конце концов, сколько не растягивай эти сомнительные удовольствия, больше часа им, без вреда для собственного здоровья, не уделишь.
Весна. В некоторых местах, различных по своему географическому положению, что логично предположить, бывает весна, координально отличающаяся друг от друга, но схожая, если точки, в которых она случается, находятся примерно на одной широте, а тем более если рядом. Но нигде не бывает такой безумной, разной и непохожей ни на что и, пожалуй ни на кого, как в Питере.
В эту самую весну, построив в душе довольно большой дом любви и счастья, применяя при его возведении, в качестве материалов исключительно иллюзии, надежду и нездоровое воображение, поэт ждал Лису, не забывая при этом торговать и обсуждать последние смешные новости, касающиеся его и его друзей. Она вошла сверкнув своей милой улыбкой, неизменно синей курткой и то ли любимой, то ли единственной сумкой, в которую, не то что лазить, а даже заглядывать запрещалось посторонним, родным и близким и, наверное животным тоже. Видимо или скорее всего, она таила пачку замечательных и интереснейших тайн, разумеется международного или, хотя бы государственного уровня. Такая повышенная секретность не раз служила поводом для происшествий, которых Лиса наверняка с удовольствием бы избежала. Дело в том, что своей скрытностью Юлька пробуждала естественнейшим образом двух следователей — мужа и Жаркова, которые систематически обыскивали её с тщательностью, достойной хорошего разведчика, а так как скрытность, столь обдуманно выставляемая напоказ, являлась не имитацией, служащей приманкой для незадачливых Рихардов Зорге, и была вполне спровоцированной, то изначально она выходила боком её обладательнице, правда потом, когда терпел фиаско несостоявшийся в Лисе разведчик, на сцену выходил Юлька-дипломат — тут ей не было равной. Если бы тогда, когда Жарков нёс бред насчёт башни Мак-Ди, на его месте была бы она, то я уверен, этот хитрый политик всех бы убедил, что башня преспокойно стоит за окном, а на следующий день, наивные слушатели хором бы стояли в очереди к окулисту, в один голос сетуя на своё неожиданно пошатнувшееся зрение. Но её не было на том месте в то время, а стояла она здесь и сейчас. Небрежно кивнув всем двум присутствующим, она прошла за стойку, быстро предупредив, что особи хоть немного дорожащие своей никчёмной жизнью, не должны вмешиваться в процесс разгадывания кроссворда, и что одна из них (особей разумеется), желательно Жарков, должна по быстрому смотаться за колой и шоколадкой, за наплевать кого, но конечно же, не её деньги. Кот, как всегда, любовался ею, не понимая, как земля может выдерживать такую красоту, но, как всегда, боялся её, потому что любил. Испытывая, пожалуй никому не понятную робость, и только из-за неё боясь остаться с Лисой наедине, Андрей довольно легко прошёл на выборах гонца, избегнув себя. Не получилось избегнуть ему очной ставки, потому как по возвращении, принеся все заказанные продукты и собравшись преспокойно мешать Лисе заниматься столь любимым ею занятием, был забран Юлей на перекур, где и состоялся беспристрастный разговор.
— Ну как тебе то, что я написал? — ненавязчиво спросил Андрей, с деланным равнодушием рассматривая проезжающие мимо трамваи. Юля пристально и пронизывающе вгляделась в лицо Кота, будто надеясь сорвать все маски, проникнуть в душу и увидеть истинный облик собеседника. Скорее всего, она это умела. И опять в затхлый воздух прокуренного города проник низкий, до безумия пьянящий голос Лисы.
— Это прикольно, но было бы гораздо веселее читать это, если бы это было посвящено мне. — Юля очень замечательно произносила слово прикольно — она растягивала букву о и получалось довольно музыкально. Последовала, навеянная Котом, довольно затянутая молчаливая пауза, видимо посвящённая погибшим рабочим и юнкерам во время восстания Арсенала, но в итоге побеждённая вынужденной необходимостью разговора.
— Вообще-то, тебе и посвящено, — получилось как-то хрипло и неуверенно. На удивление Лиса не стала развивать эту тему, а только затеяла переписку, когда они уже вернулись к оживлённому месту торговли.
Дело в том, что Кот, не придумал ничего особенно нового — и в этот раз письмо, написанное им ночью, почти так же торчало из кармана, но на этот раз из кармана рубашки. Оно было более откровенного содержания, ибо Андрей, находясь ночью в состоянии полного смятения чувств, выложил, не знаю как поместилась, на этот двойной листок всю свою душу, всё, что наболело. И теперь, получается, держал свою душу в кармане, причём её край изрядно и заметно торчал. Юлька не стала второй раз издеваться над Котом и сразу же, по возвращении, написала ему, причём, видимо, как и Кот будучи большой любительницей острых ощущений, проделала всё это на глазах у Жаркова. Слава богу, до нас дошёл этот исторический документ. Лиса писала:
— Что это?
— Неважно. — ну не может Кот быть нормальным человеком! Вечно надо выделываться.
— Что это?
— Письмо тебе. — смотрите-ка! Сразу сознался. Причём даже сразу сознался кому. Юля, уже умудрённая годами и вчерашним опытом не стала глупить, а спросила:
— Что ты за него хочешь?
— Твою фотографию.
— Зачем? — Андрей собрался с духом и поколебавшись, всё-таки решился.
— Чтобы смотреть на неё влюблёнными глазами. — Здесь Лиса вместо ответа обвела слово влюблёнными в круг и поставила жирный знак вопроса. На второй раз Кота не хватило, и он как бы на выдохе написал:
— Дашь?
— Ладно, договорились.
Для истории представляет интерес то, что Кот так и не получил фотографию, несмотря на все его ухищрения, несмотря на все её обещания.
Свет солнца совсем заполнил дом культуры имени Ленсовета, расположив к себе даже сидящего в пыльном углу Кота, заложившегося горами дисков и счастливо жмурящегося под лучами тёплого весеннего светила, которое иногда так приятно скрашивает наше мрачное, исполненное невзгодами существование. Мысли Андрея были полностью заняты Лисой и только ей. Они теперь созванивались каждый божий день.
— Да, Паша. Они теперь созванивались каждый день, — еле слышно слетали слова со слабых и побледневших губ Ани. Паша жадно, будто забыв о случившемся ловил их, собирал в единое целое, а потом пропустив через душу, откладывал в своё, в принципе, доброе сердце. Аня замолчала, истерзанно смотря в потолок, улыбаясь непонятно чему, не вымученной, а доброй и какой-то мудрой улыбкой.
Ветер был до такой степени сильный, что казалось будто машина еле-еле продирается сквозь тот поток воздуха, который он организовывает. В машине скорой помощи, куда Пашу почему-то пустили, видимо по недосмотру, стало на удивление спокойно, даже Аня, закончив рассказ, казалось перестала чувствовать боль и успокоилась. Среди всего этого слышался неторопливый, важный, значимый разговор медбрата с водителем, который, кстати, не потрудился включить мигалку, вкупе с сиреной, и проезжал на красный свет, создавая на каждом светофоре минимум по одной аварийной ситуации, но они, по какому-то счастливому стечению обстоятельств не превратились в катастрофы городского уровня, к вящему негодованию городских журналистов из Службы новостей.
— А вчера Надюха-то, слыхал? Такое, блин выдала! Васька с третьего отделения помнишь? Ну как же, он ещё на твой день рожденья в кабаке драку затевал. Так вот, Надюха с ним, в машине, прямо при пациенте. Вот те крест. Они мне оба про это рассказывали.
— Да мне по барабану кто на эту шлюху ещё запрыгнет. Там, по-моему можно только заразу подцепить. — зло процедил водитель. А злился он по одной препростейшей причине, о которой знала вся городская поликлиника №5 — эта самая Надюха полностью проигнорировала все попытки Григория (так звали водителя) “запрыгнуть” на себя. Теперь, уже в течении недели все организованно потешались и частенько поддевали его на эту скользкую тему. Причём, довольно успешно. Вот и сейчас, Григорий сжал зубы и покрепче вдавил педаль газа. Его сосед, не в силах более сдерживать смех, сквозь булькающий воздух и слёзы говорил:
— Потише, Гришаня. Пассажиров угробишь. — медбрат достал платок, при его помощи избавился от слёз и продолжил. — Ну не дала, ну что тут поделаешь? Не разбиваться же теперь! — Машина резко остановилась. Паша с любопытством проследил за манёвром ехавшего за ними Форда, который, благодаря, видимо, далеко не посредственному мастерству водителя, избегнул столкновения, распластав при этом по краю тротуара и по стенам незатейливых пешеходов.
— Пара слов, Михей. — бросил Гришаня, свёл свои густые, как сибирские леса брови, вышел из машины и напоследок многообещающе хлопнул дверью. Михей то ли растерялся, а может просто не расслышал последних слов водителя и саботировал предложение, оставаясь на своём, рядом с водителем месте. Его дверь распахнулась так же зловеще, как и предыдущая. В кабину проникла не маленькая лапа Гришани и быстро исчезла. Вместе с ней пропал и медбрат.
Паша любя посмотрел на бледную Аню. “Как она хороша, — Думал он. Даже сейчас. А пожалуй я её люблю. Не крепко, но с каждым мгновеньем всё сильнее.”
По корпусу машины настойчиво стучался частый снег. За окнами раздавался низкий голос Гришани и, ранее весёлый, звонкий Михая, который прервал характерный двойной стук. А мысли размножались в разгорячённой голове Паши. Пустые, самому ненужные, но не по ситуации приятные. Размышлял об Ане, стараясь не думать о самом предположительно плохом, а только в хорошем свете.
Больница встретила их приятно, на удивление тепло и непринуждённо, лаская глаз тёмно-зелёными стенами, ещё более тёмными в спокойном тусклом свете ламп, наряженных в простенькие и неприхотливые люстры, замеревших над головами донельзя доброжелательных и общительных докторов, медсестёр и посетителей, не побоюсь этого слова, храма здоровья.
Пашу это поразило и успокоило, так как в пути он изрядно разволновался по поводу того, что Аня потеряла сознание, и без такового. Всю оставшуюся дорогу он ей нашёптывал на ухо какую-то успокоительную чепуху и ни на секунду не отпускал её бледную руку.
Аню быстро отвезли в операционную. А Паша остался ждать, расположившись в уютном, абсолютно не больничном кресле. В голову ничего не лезло, кроме детской истории, рассказанной ему оперируемой нонче его подругой. Пашу совсем не удивляло то, что он знал её с самого начала. Мысли плыли всё медленнее и медленнее пока не исчезли, превращаясь в сон. А начинался он просто. Снилась ему квартира Кота в тёплую весеннюю ночь, на шестой день знакомства с Лисой.
А в районе Сосновой поляны зима. Такая же зима, как и все остальные. В ней ходят и живут люди. Зачем они там? Ведь они ничего не меняют, даже в своей никчёмной жизни. С их противными мелочными каждодневными делами. Зачем они испортили природу своими коробкообразными домами? Кто заселил ими до них прекрасную Землю. Этими вероломными ублюдками…
Так думал Антон Картошкин, передвигая своё бренное тело, роста где-то метр восемьдесят по этой зимней Сосновой поляне в направлении самому ему не известному. Внешность его абсолютно не соответствовала его оптимистическим мыслям. Белёсые кучерявые волосы. Доброе, открытое лицо. Маленький, чуть вздёрнутый наверх нос. Одет он был тоже соответствующе. Всё его одеяние блистало аккуратностью, светлыми тонами, апофеозом которых являлась прямая, из плотной ткани куртка жёлтого цвета.
Час был поздний, фонари работающие от силы через один, далеко не полностью освещали разлитые снегом, широкие улицы новостроек. А в небе, с завидной периодичностью пролетали громкие самолёты, живущие на недалёком отсюда аэродроме.
Вот один человек вывернул из тёмного зоба парадной, повернул направо и пошёл дворами к трамвайной остановке. Антон сразу нагнал его и улыбаясь невинной улыбкой, достойной ангелов, обычно изображаемых на картинах средневековья, протянул блеснувший в почти темноте длинный, где-то с две третьих локтя то ли нож, то ли кинжал и одобряюще кивнул своей блондинистой головой.
— Простите? — удивлённо спросил прохожий, на всякий случай отступая на шаг назад.
— Нет. — продолжал улыбаться Картошкин, делая, соответственно шаг вперёд. — Вы видимо не понимаете. Сейчас, в эту прекрасную, зимнюю ночь, я вас убью. Но я всегда готов предоставить шанс. — он сделал ободряющее движение, всё убедительнее протягивая нож рукояткой вперёд. — У меня точно такой же. Берите, берите. Будем драться.
Незнакомец заметил, что, несмотря на вполне человеческий вид Антона, взгляд у него совсем безумный и понял, что другого выхода у него нет. И странно — адреналин радостно забурлил в истосковавшихся по настоящей жизни венах. Неожиданно для себя, он с видимым удовольствием взял кинжал, заработав одобряющую улыбку Антона. Рукоятка забыто, но удобно устроилась в руке. Прохожий ощерился в улыбке, отразившейся как в зеркале на лице соперника.
— Потанцуем? — хрипло выплюнул прохожий, приняв вполне боевую стойку.
Погода была морозная — не такая как на Аляске, когда вода пролитая из ведра падает на землю уже льдом, но для Питера холодная, причём холодная до такой степени, что движению двух человек или скорее теней аккомпанировал хруст тонкого слоя снега, лежащего на льду, характерный только для очень низкой температуры. Удары были редки, но ядовито неожиданны, ведь несмотря на боевой азарт, каждый в меру думал о целостности своего организма. Но опыт брал своё — уже было видно, что Антон теснит своего незадачливого противника. Да это и неудивительно. Ведь уже не первый год сотрудники РУВД различных районов славного города мучились с тридцать тремя глухарями, исписав не одну толстую пачку бумаги плохим литературным слогом, посвящая свои незатейливые романы тридцати трём трупам с многочисленными ножевыми ранениями нанесёнными одним и тем же холодным оружием.
Уже с минуту они кружили, не создавая, впрочем, сколь-нибудь серьёзной опасности друг для друга, в то же время не сводя глаз с блестевшего в редком свете луны мутного оружия. Прохожий резко ушёл вправо, а его рука при этом необычно, да и пожалуй невозможно подалась влево и вперёд. Каким-то действительно чудом Антон выгнулся назад длинной дугой, а после, повинуясь банальным законам физики упал, но не пробыл на спине и доли секунды — вскочил на ноги, причём одновременно отскочил назад. Антона не разобрала ярость, скорее ему было приятно схватиться с таким противником. Во всяком случае на лице у него появилась радостная улыбка, схожая по своей безумности с неожиданно задувшим ветром, пришедшим откуда-то из Финляндии…
Картошкин, находясь за три метра от несчастного прохожего, растерявшего половину своего боевого пыла, прыгнул длинным скачком, сделал ещё шаг и, сметя неумелую защиту противника, выбросил свой кинжал, вместе с рукой, разумеется, в направлении горла своего соперника. В этот момент ветер дунул особенно сильно, даже невозможно сильно и разнёс обоих людей в разные стороны, на довольно приличное расстояние. Антон тряхнул ушибленной головой, пытаясь рассеять невесть откуда взявшийся туман перед глазами. Ветер исчез, зато над Антоном стоял незнакомый, которого бы сразу узнал Иван Фёдорович. Он опять улыбался. Картошкин открыл свой полный белых зубов рот:
— Ты кто?
— Добрый фей, — сказал как всегда низко и как обычно весело незнакомец. — Исполняю дурацкие желания полоумных идиотов, — показательно зевнув, он продолжил. — Вот твоё например: жить там где нет людей. Так? — и получив в ответ ошалелый кивок с земли, резюмировал. — Пожалуйста.
В пустыне Сахаре одинокий суслик испуганно шарахнулся в сторону от неизвестно откуда взявшегося Антона Картошкина. Песок не спеша перекатывался под тяжёлым и жарким южным ветром.
А на следующий день, в районной больнице Сосновой поляны, очередь к психиатру выросла ровно на одного человека, рассказывавшего про свои болезненные видения, и обвинявшего в расстройстве своего здоровья стерву жену, испортившую всю его сознательную жизнь.
На шестой день знакомства с Лисой, в тёплую весеннюю ночь, а надо сказать, что город постигло неожиданное потепление, в квартире Кота царил обычный для этого времени беспорядок. Это время наступало тогда, когда к Андрею не приходили гости, и он, соответственно, не считал нужным приводить свою комнату во что-нибудь хотя бы отдалённо не напоминающее хаос.
Время было уже позднее — часа два ночи. Но это были любимые минуты поэта, ибо сейчас, вот-вот должна была позвонить она, безраздельно царствовавшая на просторах души, необъятная, и так никем и не понятая его любовь. Телефон загодя был перетащен в комнату, и Кот не расставался с ним даже когда шёл на лестницу курить. Разматывая шнуры по всей квартире, стараясь при этом не греметь в длинных и тусклых коридорах коммуналки, он шёл на кухню и пол часа пил там чай, расположившись лагерем вокруг этого нехитрого аппарата. И вот! Звонок. Трубка быстро, даже пожалуй слишком, прилипает к уху, но нет. Ошиблись номером. Кто же это, позвольте спросить, в три часа ночи ошибается номером? Безобразие! Так ведь никаких нервов не хватит. Ещё раз телефон раздаётся трелью, которая другому показалась бы слишком резкой, громкой или банально обычной, но Коту звучала она нежной музыкой, плавно переходящей в чарующий и волшебно-низкий голос:
— Андрей? — на выдохе прозвучало в зелёной (глупый, но спокойный цвет) трубке. Не замедлило последовать ответное и вполне логичное:
— Юля? — всё уже стало не важно. Чего они там наговорят. По делам ли, будут ли обсуждать планы на завтра или просто говорить — всё это было не важно. Есть такая фраза: Разговор по душам. Может быть, она и подходит сюда более всего, но, всё равно в несколько другой трактовке. Это был разговор без слов — они были не важны. Но в этот раз Юля затронула больную и страшную для Андрея тему, с самым противным, и к несчастью, самым нужным в жизни вопросом.
— Андрей, знаешь. — она тянула до последнего, и видимо, очень не хотела говорить, но под тяжестью довлеющих факторов выдала. — Что же будет дальше, Андрей? У меня муж и Юрка. Я ведь не могу его бросить. Когда-то я ведь сама к нему навязалась. Как же мы с тобой?
Тут сразу начал брать своё наивреднейший характер Кота, известный всем, кто с ним хоть немного знаком своей, наверное рекордной противностью.
— Ты думаешь, что ничего хорошего у нас не получится? — искренняя обида за всё человечество (немножко, правда) и за себя (вот тут побольше) резко закипела в Андрее, но в виду повышенного, даже слишком, самолюбия, не выплеснулась наружу. — Наверное это ничего хорошего нам не принесёт?
— Я не знаю, Андрей.
Вот здесь взыграл вышеупомянутый сволочной нрав Кота.
— Так давай всё это закончим. — Он сглотнул навернувшиеся слёзы, и по мере возможности продолжил. — Всё?…
— Хорошо, — как-то тускло, бесцветно отозвалась и согласилась Лиса. И не сказал обычного для себя. Уже обычного для себя: Я тебя люблю. Пока.
— Пока. — Лиса откликнулось тихим эхом на том конце провода и, продержавшись на плаву ещё драгоценные секунды две, ушла, оставив после себя пустые, как мёртвые глаза, трескучие, частые и неприятные короткие гудки…
Лес с зелёным просветом закончился не только для Иван Фёдоровича, он закончился для всех пассажиров этого, можно сказать рождественского поезда. Да что лес, подошло к концу и рождество. В одно мгновение. Сразу. Как только за окном закончился еловый, зелёный лес, укутанный белым, как больничная простыня, снегом.
Люди толпами прилипли к окнам, жадно глотая каждую деталь, каждую мелочь, со свойственным человеческому роду мерзким любопытством. Поезд наполнился напыщенными вздохами и ахами, восходящими до обсуждения мелких подробностей и подробных мелочей. Иван Фёдорович не принимал заметного участия в процессе по понятной всем причине — ввиду своего местоположения он был отрезан от сплоченного, спаянного невзгодами коллектива вагона номер пять.
Какой-то активист, будучи в сильном, но всеми оправданном подпитии и рваненькой спортивной куртке, исполосованной до дыр тремя синими линиями, затеял срочный сбор денег в пользу, как он выражался, жертв подбитого арабскими террористами состава, но не нашёл ожидаемой поддержки со стороны своих сердобольный спутников, и скорее наоборот — был сразу причислен подавляющим большинством в категорию, в которой он ну уж никак не хотел оказаться — в категорию людей чьё состояние, по мнению окружающих не позволяет им повышать показатель содержания алкоголя в крови, так как последний близок к стопроцентной отметке.
Скакунов не нашёл приличествующим находиться далее в том месте, где он пребывал — видимо это было недостойно трагедии, что царила за окнами. Робко приоткрыв дверь того заведения, в котором он в последнее время был царь и бог, Иван Фёдорович побрёл к своему законному месту, которое впрочем отнимать у него пока что никто не собирался. Мужик с женской рожей, тот, что так смешно по ильичёвски картавил, при виде Иван Фёдоровича бросил все свои дела, состоявшие в том, что тот вздыхал и пялился в окно, и накинулся на бедного доцента, видимо интуитивно почувствовав в нём товарища по несчастью — интеллигента, причём образованного.
— Видели, да? Какое горе! Какое горе. — заскулил он противным, срывающимся на фальцет высоким голосом. — Людей погибло, наверное. — он обхватил руками голову и сразу же заойкал. — Какое горе! Мама моя, какое горе!
Скакунов быстро состроил жалобную мину, подобающую случаю и так же быстро слился в тамбур, где можно курить, но и там, к великому его сожалению, он не нашёл столь желанного одиночества — в тамбуре горевали уже втроём, не считая новоприбывшего доцента, к которому сразу и кинулись, перебивая друг друга все три потребителя беломора.
— Горе-то какое! Сирот-то останется! А их куда? Конечно в детдом. А там жизнь не сахар. Уж мне-то вы можете поверить — Я сам детдомовский. Там такая…
Тут бедного сироту, с животом, позволяющим ему выступать в диковинном для европейца виде спорта Сумо прервал гораздо менее внушительный, но от природы более юркий индивидуум, так как где-то в пол секунды оказался, как называют это психологи, на интимном (от нуля до тридцати сантиметров) расстоянии, обдал Иван Фёдоровича слюной, начав свои излияния с всем известной характерной буквы П.
— П-п-послушайте… — Скакунов то ли только проснулся, то ли буквально только что обрёл дар разумной речи, но наконец-то он ответствовал столь досадившим ему окружающим. Речь эту приводить мы не будем, слишком уж она не похожа на те лекции, что читал Иван Фёдорович у себя в ВУЗе. Потом захлопнув дверь тамбура за собой Скакунов бросился на улицу и обомлел. Вид сквозь окна вагона не давал полного впечатления — он съедал звук своими охами и ахами.
Это было страшно. Женские, мужские, а главное детские крики боли. И не только боли телесной — как кричали матери, которые перестали ими быть; как плакали жёны ставшие вдовами; как непонимающе и от этого ещё более укоризненно смотрели большими глазами дети, ставшие сиротами. А рядом, как будто издеваясь лежал кроваво-железный состав Москва-Вологда.
Сильно морозило и проводник, только что вышедший из вагона, равнодушно перекинув сигарету в другой край рта, бросил Скакунову.
— Нечего почём зря двери распахивать. Тепло не казённое. Сами же потом рот откроете: Холодно! Холодно! А где я вам тогда уголь возьму? А?
— Это не я. — смутился и испугался Иван Фёдорович. — Я пришёл, а она уже была, — Скакунов вдруг забыл слово открытая и растерялся, подбирая синоним. Наконец нашёл. — Такая…
В открытую дверь ворвался ветер, никого не спрашивая, не интересуясь ничьим мнением — просто ворвался и всё. Вместе с ним или именно им в тамбур попал сотрудник милиции, находящийся, как это ни странно, в каком-то звании — наверное капитан старший лейтенант. Сразу, с ходу он определил кто из двух человек пассажир, а кто проводник. Чувствовалась профессиональная выучка наших доблестных органов — проводник был в характерной для их работы и занимаемой должности железнодорожной форме.
— Вы проводник этого вагона? — зычно, но устало начал представитель власти и, не дожидаясь ответа продолжил. — Та-а-ак, — он сверился с какими-то записями. — К вам тридцать пострадавших и десять целых.
— Но позвольте, как это так? Нам по уставу не полагается. Я конечно понимаю — такое горе. Но лишние расходы… — рука милиционера прервала сопливое блеянье проводника, крепко вцепившись в его горло и припечатав того к стенке.
— Ты, гнида, о расходах всё думаешь? Я тебя сейчас самого в расход пущу. Народ умирает, а эта падла!
“Эта падла” беспомощно открывала рот пытаясь захватить хоть немного воздуха в своё раздувающеюся и краснеющее лицо. Наконец, властный представитель немного ослабил свою, видимо, железную хватку, чем дал проводнику высказать своё мнение по поводу всех недавно приключившихся событий. Давясь душившим его кашлем и борясь с неожиданно накатившей неизвестно откуда слабостью, несчастная жертва произвола решила воспользоваться представившейся возможностью.
— Я не то, что Вы подумали. — пуская слюни надрывался он. — Я рад. Я счастлив помочь. — продолжал он, старательно запоминая звание и лицо милиционера. — Вы неправильно поняли. Совсем наоборот…
Обладатель смертоносной хватки сплюнул на пол, от души сплюнул, ударил взглядом вжавшегося в угол железнодорожника со всё ещё красной рожей и не придерживаясь ни за что спрыгнул на землю.
На следующий день Кот вовремя пришёл на работу. Люди мало-мальски с ним знакомым нашли бы это предложение хорошим началом для юмористического рассказа. Ночь была не из лучших для него — он ничего не писал; наверное, ничего или почти ничего не думал — только переживал и проживал свои беды и несчастья, автором которых, даже по его мнению, он и являлся. Ночь, эта подлая ночь извела все нервы своей белизной — лишь ненадолго, совсем чуть-чуть промелькнув чёрным — в нём и укрывался поэт, одев всё своё чёрное и уходя на улицу, на мосты, ему не нравились разведённые мосты, как символ, даже скорее амулет разлуки двух столь близких и становящихся недосягаемыми друг для друга. Впрочем он мог, но не любил делать будущее, только иногда. Оно его не пугало — скорее огорчало именно своей будущностью, нелепо, но неумолимо накатывающейся неотвратимыми колёсами настоящего, которые не признавали никаких если и может быть. Но гораздо более сильно он не любил прошлое из-за его однозначности и стопроцентной неизменности, всегда портящей и неприятно напоминающей о себе вспышками переформированного инстинкта памяти, редко пускающего сигналы в тот отдел мозга, который заведует удовольствиями.
Работа — Кот довольно равнодушно к ней относился; тоже самое можно было сказать и о Лисе, но уж никак это не подходило к обоим Юрам — мужу и Жаркову. Итак, одиннадцать часов утра встретило Андрея на петроградской стороне в ДК Ленсовета, там где ярмарка. Вначале он просто сидел, благо не было покупателей и крепко думал о своей разбитой жизни и искалеченном сердце. Иногда его прорывало, сносило пресловутую плотину самолюбия, сносило напрочь, и непрошеная слеза начинала свой немудрёный путь, ранее не проложенный, по щеке и дальше — на бумагу. Простой белый лист бумаги до сегодняшнего дня жил безмятежной обычной жизнью, не сопряжённой никакими заботами и печалями, но теперь на него легла обязанность принять и выдержать всё то, что чувствовал Андрей. Это было опять письмо, но на этот раз самому себе. Начиналось оно, кажется словами: Я не знаю зачем я пишу письмо, которое ты никогда не получишь…
Как это больно только начав, сразу порвать. Не продолжив и ничего не объяснив; почти ни капли не сказав, и не сделав ни глотка из воспетого много и ни разу, известно и неразгаданно кем. Больно. Больно. Но не надо кричать: За что!!? Есть один мультфильм, сделанный ещё в советские времена, с незатейливым названием: Просто так. Вот именно, просто так. Или по другому: Почему бы и нет? Но боже мой, как больно! Как больно знать, что это случилось, что ничего уже не изменишь, и что это навсегда. И что ты НИКОГДА не вернёшь назад. Никогда. Никогда. Вот именно. И сразу пропадает смысл и исчезает всё. И главное — не имеет значение НИЧЕГО. Ничего и никогда. НАВСЕГДА.
Мысли примерно такого уровня находились в голове Андрея, а тени некоторых падали на бумагу, нещадно терзая её аккуратным мелким почерком, строившимся ровными строчками, хотя лист был не разлинован — что было не характерно для их автора — и создавалось впечатление, будто слова ложатся, а точнее высекаются в камне. Впрочем, наверное так оно и было.
Кот поднял голову и невидящим взглядом обнял всю ярмарку и немного улицу, ту её часть, что виднелась с его места. Серо. Одинаково. Но что-то неуловимо знакомое, тревожащее сердце… Этого не может быть! Но нет — это она. Она! Ни у кого нет такой походки, такого взгляда, такого… Что это в руках? Письмо. Срочно убрать. Срочно. Куда? Под сиденье. Верно, под сиденье. Там оно незаметно. А по другому…
— Андрей, — её голос. Сколько, как долго это можно? Бесконечно — можно бесконечно его слушать, отдаваясь неге, которая царит в нём и имеет безраздельную власть. Она больше ничего не сказала. Ничего. Только смотрела пристальным, чистым — её взглядом, таким я его вижу и сейчас. Всё. Всё, что можно сказать человеческим языком — всё было в нём. Кот и сейчас остался котом. Если раньше, видя её он смущался, то сейчас…
— Юля! Мне надо срочно кое-куда сходить. Хорошо что ты пришла — посмотришь за дисками.
Не дожидаясь ответа, хотя бы реакции, Андрей решительно направился на выход, а оттуда, сквозь толпу прохожих, как корабль сквозь волны, а точнее не взирая на них, в ближайшую дверь — она оказалась входом в магазин, который, как ни странно не носил никакого конкретного названия и, судя по ассортименту, не обладал никакой спецификацией. Взгляд Кота, ставший ещё более мутным, больным, каким-то ещё, мелкой дрожью пробежал по полкам незатейливого заведения, потух, зажёгся снова, зачем-то исследовал пол, оказавшийся, несмотря на сухую погоду безнадёжно мокро-грязным, вернулся к забегу, и избрав своим финишем, видимо по старой Военмеховской привычке, небогатый подбор пива, с разгону миновал его — инерция всё-таки довольно сильная штука — и вернувшись, стал бродить среди тёмно-зелёных и коричневых бутылок.
Это, конечно, не выход. Но это был якорь в уходящем из под ног окружающем мире — за него, за родимого и схватился обеими руками Кот, схватился крепко, но ненадёжно — слишком уж бурно и сурово было море в которое он его бросал. Якорь, это нехитрое, как и всё простое, приспособление, состоял из четырёх бутылок упомянутого выше пива, разумеется светлого — тёмное Андрей не любил, точнее любил, но очень давно, а потом оценив по достоинству преимущества аромата, нежности и, что самое главное, лёгкости противоположного сорта этого “ячменного вина”, окончательно и бесповоротно перешёл и укоренился в своей точке зрения.
— Четыре адмиралтейского будьте любезны, пожалуйста.
— Вам открыть? — Вежливо справилась продавщица, сделав исключение для такого любезного покупателя и оторвавшись от жизненно важного занятия, заключавшегося в ковыряние своих полуцелых зубов наполовину длинными ногтями. Бывший военмеховец нервно кивнул и эстетично оценил вкус и богатство аромата пива, опустошив первую, пока работница магазина возилась со второй, которую, к счастью миновала печальная участь её предшественницы.
С тремя сёстрами погибшей в руках Кот выбрался на улицу. Всё казалось чужим — шум машин, сливавшийся в единое целое с топотом, смехом, разговорами, глупыми, однообразными разговорами, и лицами таких хороших и счастливых прохожих, дома, такие знакомые, такие холодные хранители жизни, зачастую первые могильщики, и только небо — серое, укрытое тучами, но пока не пролившее ни единой слезинки — торжественное и тревожное — только оно вело себя подобающе случившемуся. А там она. Рядом. Безнадёжно рядом. Казалось, зайди и скажи. Скажи всё. Всё, что ты уже говорил, что тысячи раз думал. Но нет. Уйти. Убежать. Убежать и рыдать, кромсать вены, рвать зубами сердце и руки, свои руки.
Он зашёл на ярмарку чуть не пошатываясь, но взял себя в порядок, стараясь ничем не омрачить день и без того, по большому счёту убитый. Улыбнулся. Глотнув пива, пошёл к своему рабочему месту, к Юле. Она смотрела на него глазами полными слёз, которые сразу отозвались болью в и так окончательно истерзанном сердце.
— Я, это. Вот, в общем, пиво. Принёс. Я. — тут Кот заметил, что письмо тщательно спрятанное под, прямо скажем, небольшим стулом, куда-то пропало — он, в принципе, догадывался куда. Сразу стало невыносимо. Нет не невыносимо жарко, не невыносимо душно — просто невыносимо.
А Юля плакала. Уже не скрываясь, не прячась за железной маской придуманных слов. Хуже всего, когда она плачет. Тем более из-за него. Раскаяние раскалённым прутом пронзило Андрея, проникая в самую суть. Он бросился к ней. Остановился, испугавшись собственного порыва…
— Пошли покурим. — Сказала она тихо-тихо, почти прошептала — в таком гомоне, что царил на ярмарке, её, по идее, не должно было бы быть слышно. Но Кот услышал и как-то наивно кивнул, абсолютно глупо выглядя с тремя открытыми бутылками пива в руках. Она взяла у него одну и глотнула из неё — это было невероятно: она совсем не пила и не любила пиво. Андрей автоматически пропустил Лису вперёд и растерянно побрёл вслед.
Курили они молча, почти не затягиваясь, не отрывая глаз друг от друга, в общем просто стояли рядом с дымящимися сигаретами в руках и ничего не замечали. Кончились причины для стояния вдвоём, но не кончилось время — оно никогда не кончается — и они стояли вдвоём и ничего не видели, кроме друг друга. Юля взяла Кота за руку.
— Я не могу без тебя Андрей, — Она обняла его. Кот утонул в запахе её волос, почувствовал волшебство её губ… — Не могу. — Юля отпрянула от него — в её глазах стояли слёзы. — Не могу… — Она развернулась и быстрым, но нетвёрдым шагом ушла. Кот без сил опустился на пол, уронил своё лицо в ладони и прорвался.
На следующий день он получил письмо от неё…
Паша ворочался во сне, стонал, бормотал непонятные, невнятные слова, а может быть звуки — кто знает? Тихая, успокаивающая обстановка больницы, видимо не оказывала того благотворного влияния на сон молодого человека, как следовало бы ожидать.
Главврач уже не один раз проходил мимо дрыхнущего в кресле субъекта, и, наконец, видимо не выдержав моральной борьбы с самим собой, спросил у тёти Груни, так по доброму называли за глаза и в глаза бессменную, уже в течении шести лет уборщицу — милую пожилую женщину, обладавшую дипломом о высшем техническом, что само по себе ни о чём не говорит, но также владеющей на высоком уровне действительно знаниями и навыками.
— Грунь. — Хрипло и тихо, видимо боясь разбудить, наклонившись почти к самому уху высокообразованной уборщицы. — Слышь, Грунь. А этот чего? — Вопрошал он, протянув свой длинный палец, который занялся тем, что примерно показывал на Пашу, с погрешностью в метр, ну, может быть два, но не больше, так что в радиус действия, кроме спящего, попали всего одна бабушка, уснувшая в очереди к гинекологу и женщина, с ногой в гипсе.
— А, Марья Ивановна то? Так я сама удивляюсь Игорь Алексеевич. Это ж надо удумать! Она ведь за седьмой десяток перевалила — какой тут гинеколог? Я ей недавно говорила: Ты что ж, говорю, старая, уже одной ногой в могиле, а всё туда же… — Главврач замахал руками, всем своим видом показывая, до какой степени ему неприятна эта чушь. Даже на секунду глаза закатил и вздохнул так — мол, с кем ему работать приходится.
— Да нет же Груня. Нет. Я не про эту старую. — Тут столь уважаемый человек чуть было не вставил непечатное словечко, что он, впрочем частенько делал в нерабочей обстановке, но вовремя вспомнил о том, где он находится и скоро поправился, правда довольно интересно исправился. — Эту старую девушку. Я про того. — Здесь он опять пустил в ход свой незатейливый указательный прибор, но на этот раз, для пущей надёжности включил в работу и речевой аппарат. — Вот. Вот этот. В кресле. Спит который.
— А этот. А тут девчушку привезли, а он…
А он проснулся. Как-то резко. Сразу. Вообще-то, так не просыпаются — раз и всё, как будто не спал. Возмутительно! Такой уважаемый медик, как Игорь Алексеевич, расстроился и затаил обиду на этого неправильного представителя гомо сапиенс. Впрочем, особенно долго не таил, и, абсолютно не на чём не основываясь, вежливо, даже учтиво, обратился к “этому”.
— Молодой человек. Да, да, это я Вам. Вы здесь работаете? Стоите к доктору? Нет? А что же тогда? Ждёте, значит. Так вот, будьте добры, подождите на улице. Или в любом другом месте, где вам будет угодно.
— То есть совсем в любом? — Игорь Алексеевич удивлённо посмотрел на говорившего. А им являлся не кто иной, а старый знакомый Иван Фёдоровича Скакунова, абсолютно не изменившийся, с такой же ехидной усмешкой. “Какой ветер”, — Подумал доктор. Дело в том, что действительно, задул чуть ли не ураган — даже задрожали и обо что-то задребезжали стёкла больницы. Задребезжали так, что отозвались внутри. Непонятно чем — вроде бы чем-то первобытным, диким, не страхом даже, хотя… Но всё может быть. Нет, наверное тоска. Такая тоска, что сводило зубы и хотелось плакать, несмотря на эту усмешку на лице невесть откуда взявшегося собеседника, несмотря на то, что только сегодня он очень удачно подбил бухгалтерию и, украденные им семьдесят пять литров чистого медицинского спирта, по бумагам были пущены на пользу общества — всё это стало неважно, мелко и, пожалуй мерзко. В общем, Игорь Алексеевич абсолютно необоснованно, но довольно крепко разозлился.
— В каком придётся! Но это не твоё дело! — И обращаясь к дипломированной уборщице. — Где только такие адвокаты берутся? И вообще надо заявить. Да, да. Я на ближайшем собрании поставлю перед охраной…
— Ставьте, если вам угодно, ваши вопросы, правда их обычно задают, или, на худой конец, спрашивают. Впрочем это не важно. Главное, что Паша жить будет где угодно. Я пожалуй, так как вы не против, подыщу ему местечко. Та-а-ак. Пусть хотя бы в вашей квартире.
Старый знакомый Иван Фёдоровича, произнеся всю эту тираду, и, скорее всего, потеряв всякий интерес к происходящему, спокойно направился в направлении выхода, зачем-то, правда, свернув в кабинет окулиста. Все остальные, кроме Паши, молчали, и вообще, вели себя так, будто находились в столбняке уже минимум лет шесть. Прошло три минуты, и из кабинета вышел Пашин адвокат в обнимку с непьющим, но, как говорят, в доску пьяным, мало того, с сигаретой в зубах местным окулистом — Николаем — известным своим спортивным стилем жизни, который увидав главврача, закричал на всю больницу.
— Игорёша, — Игоря Алексеевича прямо таки наглядно перекорёжило от такой фамильярности. — Игорькушичечевик. — И показывая пальцем на своего спутника. — Мировой мужик. Во! — Потом сплюнув. — Не то что ты.
И стены больницы огласились и наполнились мировым шедевром вокального искусства в исполнении сотрудника глазного отделения больницы: Степь да степь кругом. Игорь Алексеевич успел узнать, что чьего-то коня велели отдать батюшке, прежде чем эта ничем не объяснимая двоица, исчезла за поворотом.
Поражённый почти до беспамятства поведением своего сотрудника, главный человек в больнице стоял всё в том же столбняке, пока его не привела в себя Груня, обратив его внимание на то, что бесследно пропал Паша. Обозначила она это факт просто, даже слишком это было для человека образованного, а тем более образованного до такой степени — Дипломированная уборщица, как это говорят в простонародье, заголосила так, что у всех окружающих, в лице Игоря Алексеевича, заложило уши. А главврач, на удивление, скорее всего сказывалось влияние недавно перенесённого оцепенения, спокойно отнёсся к такому незатейливому проявлению чувств.
— Успокойтесь, будьте добры, — тихо произнёс он, и так как произнёс еле слышно, то произвёл наиболее сильное впечатление на источник шума, который сразу же перестал таковым быть.
Игорь Алексеевич, не говоря больше ни слова, да и вообще не производя никаких звуков, почему-то побледневший, развернулся и побрёл к себе в кабинет. До конца рабочего дня его никто не видел. А здесь же лежала под капельницей бледная Аня, и было неизвестно как прошла операция. На белых простынях…
Поезд лежал немым укором всему живому, которое даже зимой продолжало жить. Он стыдил и укорял уже незрячими глазами детей, и просил помолиться за них кому-нибудь. Неважно кому, потому что знал, что никто не будет. Потому что помнил, что могилы говорят сами, но только грустно, только еле слышно, и не всякий их слышит — это очень тихо, очень. Пустыми окнами без стёкол в небо, в такое же пустое, тоже без стёкол небо. Проводник что-то почувствовал, посмотрел в него, встретился со снежными тучами, подумал — Небо, как небо, — и ничего не увидел. Они никогда ничего не видят. Они никогда ничего не слышат. Они сами себе мир. Им можно завидовать, а можно жалеть. Но Иван Фёдорович только открыл для себя это — и испугался их, понял и побоялся заразиться ими, понял и ужаснулся, заглянув за лицо этого проводника, как за поворот будущей катастрофы, что оказывается неминуемой несмотря на очевидность. Очевидность. Для Скакунова стало очевидно, что он не может ничем помочь и вернуть, и это бессилие пронизало его до ярости, такой ярости, сродни которой он не испытывал, пожалуй никогда в жизни, идущей не откуда-то изнутри, а снаружи. Она была буквально ощутима и осязаема, и похоже не только им, так как проводник, вдруг бросив испуганный и мелкий взгляд, кинулся на улицу, причём оставил дверь открытой, отчаянно не заботясь о будущей экономии угля.
Злость прошла, как всегда забрав с собой многое, очистив от эмоций, оставив за собой пустыню. Вот, пожалуй, почему злость сродни торнадо — они многое уносят с собой.
Кончился тамбур, там где он и должен был кончиться — за дверью в вагон. Как Иван Фёдоровичу он был противен, лицемерен и до жути глуп. Тот кто, смешно картавил, увидав брата интеллигента, радостно бросился к нему, видимо заготовив целую речь, но Скакунов, без подготовки, как говорят без бумажки, вылил на него всё, что наболело. Такие слова и выражения услышишь не на каждой стройке, не говоря уж о хорошо воспитанном, без пяти минут профессоре доценте. Весь вагон внимал ему чуть ли не с восхищением, разве что не разражаясь аплодисментами при особенно удачных и витиеватых выражениях, от которых этот “Ильич” постепенно становился всё меньше ростом, хотя это казалось невозможным и наконец исчез, чего, впрочем никто не заметил, кроме оратора, который прервал свою речь и, под пристальными, липкими взглядами своих спутников, стал продираться к своему месту.
Он их возненавидел. Мерзких, неестественных, стоящих плотной стеной любопытства, непробиваемой скалой равнодушия, скрываемой, тщательно скрываемой, что во сто крат хуже, он их возненавидел. Опустошённый, шатающийся, коридор вагона казался ему бесконечным. И бесконечно недосягаемой казалась ему цель путешествия. Он здесь. А ведь совсем рядом умирает его отец. Отец. Родной. Не смотря ни на что, горячо любимый. Он так хотел внука. Продолжателя… Нет, просто внука. А ведь может, пока он сейчас… Нет… Нет, не может… Нет…
Горячие, солёные слёзы Иван Фёдоровича капали на грязный пол вагона, расплываясь пятнами.
Нет. Нет… Не может… Не может… И крик прорвался сквозь всё.
— Нет! — Задрожали стёкла, и смерть, хозяйничавшая за ними вздрогнула и оглянулась, выискивая. — Нет. — Задыхаясь уже от шёпота, захлёбываясь ещё слезами, но уже с привкусом крови. — Нет… — Подкосились ноги, и пол стал намного ближе. — Нет… — Чьи-то руки увлекли Скакунова за собой, не сильно, но твёрдо. Они показавшись обжигающе холодными, увлекли Иван Фёдоровича на то, что ни сиденьем, ни кроватью назвать нельзя, но люди, ездящие в поездах, на этом и лежат и сидят. Обладатель ледяных рук тихо сел рядом и ещё тише заговорил, низким, но молодым, и несмотря на негромкость, звонким голосом. Не утешающе, что чаще всего обидно, но как-то успокаивающе, нежно, что ли.
— Конечно, нет. Я этого не позволю. Нет. — Иван Фёдорович поднял взгляд, и сквозь вязкую муть горьких слёз узнал своего старого знакомого с Дворцовой площади. Он изменился. Полностью серьёзный. Он вообще не улыбался. Он изменился. Но вот горе опять застелило глаза, до ничего невидения. Оно какой-то лёгкостью пробежало по сердцу, и даже по всему телу и отлегло, осталось где-то, а может быть прилипло к другому. В прояснившемся зрении Иван Фёдорович увидел заснеженный дом в Вологодской области и не удивляясь, спотыкаясь, увязая в сугробах, но не сворачивая на дорогу, побежал к памятной ещё, к такой же знакомой, до боли, до милой боли в сердце, дубовой двери. За ней налево, в спальню отца. Вот он. Какой бледный, почти не постарел.
— Я верил, что ты приедешь. Я ждал — И Иван Фёдорович бросился на колени к изголовью кровати…
А смерть, та что осталась у поездов, поискала еще источник этого крика, что прозвенел не только в воздухе, но и раздался в душах, не нашла и, махнув рукой, вернулась к сбору дани среди подданных своих.
На следующий день Кот получил письмо от Лисы. Уже сам факт, того что она не осталась равнодушной и откликнулась на его чувства, и то, что появилась надежда, да, да именно надежда, но надежда, скажем прямо слабоватая, всё-таки приятно поселился где-то в отголосках потерянной души. Там (в письме), проскользнула такая фраза: Я много думала, и уверена, что у нас ничего не получится… Опять. Опять брал голос практичный и расчётливый ум Юли, который опять таки задавал вопрос, по мнению Андрея уж никак неуместный в данной ситуации: Что будет дальше? Абсолютно ненавистный в этом, да и пожалуй в любом случае, как бывает, редко правда, нелюбима приговорённым к смертной казни через повешение хорошая пеньковая верёвка. Кот не хотел думать ни о чём таком. Пять шагов по лестнице туда, пять — обратно, они ничего не меняют, эти шаги. Да и вряд ли что-то можно исправить. Вспомнилась любимая фраза: От бодуна и насморка есть единственное лекарство — пистолет Макарова. Похоже это тот же самый случай, подлежащий именно такому лечению. Но особенно убило настроение Андрея, точнее добило в письме: Давай оставим всё как есть.
А что, позвольте узнать, у нас, есть? Напрашивается единственно правильный ответ: Ничего. Причём, совсем ничего, то есть абсолютно. Апатия не потеряла своей власти, но к ней, всё-таки примешалась радость, как-то влезла, хитро просочившись через вполне логические рассуждения, приятно грея сердце, и, по мнению трезвого рассудка, значительно портя будущую жизнь.
Наступало утро. Наступало продуманно и по всем правилам стратегии и тактики ведения ближнего боя. Оно проникало сквозь открытую форточку и такое же окно такими же звуками, что и всегда, расстраивая Кота ещё не ярким, но всё-таки солнечным светом, который, поэт знал это точно, в итоге превратится в жаркий, изнуряющий полдень, пролезающий куда угодно, и в душный вечер, такой душный, что даже курить будет противно, но придётся. Как и придётся выходить на работу, на которой, как это не обидно, делать, в принципе и без такового, нечего. Но, опять-таки, придётся. И в десять часов утра, простите за выражение, Андрей обречено нажимал на, обгорелую стараниями всем известной молодёжи, кнопку вызова лифта. За лифтом плавно наступала, как всегда разрытая четырнадцатая линия, ненадолго прикрывая дорогу прохладной листвой пока никем, кроме дворников нехоженой, резко уходящей в обе стороны Средним проспектом, изрядно смахивающим на дно пересохшей реки, заселённой и в меру благоустроенной. Для Кота средний кончался, в крайнем случае сегодня, на станции метро Василеостровская. Оникс был ещё закрыт — его двери услужливо распахивались что-то около одиннадцати. Чертовски хотелось спать и чертовски не хотелось никуда ехать.
Петрогорадская сторона встретила Андрея многолюдством, готовым поспорить с местом обитания Кота. Неприятно его передёрнуло, и он поспешил в ДК Ленсовета — уж там-то, даже в самые торговые дни, не бывало много народу. Разложив на деревянном столе весь свой нехитрый ассортимент дисков, Кот как всегда предался ничего не деланью первой степени и сам не заметил, как уснул. Спал без снов и без желания спать. Что-то про медведей. Проснулся от чьего-то пристального взгляда, буквально пробирающего до последних внутренностей, но направленного издали, чертовски неприятного взгляда, его обладателю, априори, по мнению жертвы, следовало бы носить чёрные непрозрачные очки и белую трость, по приговору суда, разумеется. Поддавшись естественному чувству любопытства, Кот всё таки поинтересовался про себя: Кто бы это мог быть? При проведении исследований, сопряжённых с поднятием головы, поворотом её налево и открытием глаз, выяснилось, что обладатель преступной черты характера, прервавшей оздоровительный сон Кота, есть никто другой, а Юра — муж незабвенной Юли, что будучи столь близким к Лисе человеком, никаких положительных эмоций он не вызывал. Но приходилось вызывать на лице благодушную и доброжелательную улыбку, которая неизвестно почему вызвала из глубин памяти воспоминание, что Лиса говорила намедни что-то такое. Мол приедет и привезёт музыкальные, на этот раз, диски. Она оказалась пророчицей. Дисков, правда оказалось удручающе много. Андрей почему-то решил притворяться ничего не знающим.
— Здорово Юра, — жизнерадостно начал Кот, потягиваясь, но всеми своими двумя честнейшими глазами говоря о том, что как раз их он ни на миг не сомкнул, тщательнейшим образом высматривая и заманивая к себе в сети наивных покупателей. Юра приветливо ответил такой же лицемерной доброжелательной улыбкой. Интересно, что ни одного, ни второго столь сдержанные проявления радости от встречи друг друга не вводили в заблуждение относительно чувств, которые они питали друг к другу.
— Привет, Андрей. Вот. Тут диски, которые… — дальше следовало абсолютно безынтересное описание ассортимента, качества и ценовой политики, которое, в принципе, почти исчерпало разговор, буквально замеревший и через секунду другую, закончившийся искренним пожатием рук, говорившем о том, какое счастье оба испытывают от расставания, желательно долгого.
В общем, день этот больше ничем выдающимся не отличался. Вечером, приехав домой, Кот случайно опять начал думать о Юле. Он так старался хотя бы на время забыть про неё, хоть немного побыть счастливым от обычной ежедневной жизни, от мелочей, раньше, столь трогавших его дурацкое сердце, которое в итоге его предало и он так, пользуясь современным жаргоном, попал. Теперь случилось то, чего раньше не было никогда: он мог, да и пожалуй хотел, употреблять слова родная, любимая к кому-нибудь, причём честно и правдиво. От этого, понятно, что великого горя, национального бедствия приятно щемило сердце и на лицо выплывала глуповатая, счастливая улыбка. Увлекательное поедание картошки с рыбой холодного копчения прервала звонкая трель зелёного телефона — звонило национальное бедствие в лице Юльки, доводившее до сведения Кота, что сегодня он зван на вечернюю прогулку, которая, как прекрасно знал приглашённый, далеко не плавно перетекала в ночную, хорошо, если не в утреннюю. Так же, Лиса походя отмела все выставленные робкие отмазы и, коротко попрощавшись, позвонила ещё раз, видимо, в виде исключения, милостиво довела до сведения слушателей место и время встречи, после чего снова попрощалась. Сама вежливость! Место встречи было банальным — то же самое метро Василеостровская. Время так же особенно не радовало оригинальностью — одиннадцать часов вечера, причём, московского. Можно было, конечно, в уме и накинуть часок-другой на опоздание Юли, но, всё-таки не следовало, так как это ей всё сходило с рук, а вот если бы задержался Андрей, то… Ну это уже другая история, которая послужила бы неплохим сценарием для хорошего фильма ужасов.
Кот, уже без двадцати одиннадцать, как говорят в армии, нёс караульную службу около стеклянных дверей подземной железной дороги и думал о том, сколько времени проходит у людей именно под землёй. Прямо-таки гномы какие-то! Кот резко обернулся и встретился взглядом с Юлей. Рядом с ней, разумеется, стоял Жарков. В принципе, Андрей был ему рад — он любил своего друга, в хорошем смысле этого слова.
После взаимных приветствий, наступила тяжёлая минута молчания, которую прервало местное начальство, представленное Юлей.
— Ну. Есть какие-нибудь идеи? — Идей не было. Но Кот, который ненавидел молчаливые паузы, и потому боролся с ними как мог, например неся всякую, только синтаксически связанную чепуху, и сейчас не дал развиться нелюбимой и неловкой тишине.
— Можно пойти на мосты, — он на лету поймал уничтожающий Юлин взгляд. — Но вообще-то надоели. Можно ко мне… — Далее угрожающе нежный голос Лисы.
— Мы, Андрюшенька, собираемся гулять. А гуляют обычно по улице, — Юля умело выдержала паузу. — А не по твоей квартире!
Севастополь так легко не сдаётся!
— Юленька, — в тон ей подхватил Кот, зная, что имеет в лице Жаркова не верного, но идейно преданного союзника. — Моя квартира, как ты удачно назвала мою комнату, не самое плохое место для времяпрепровождения двух человек и тебя. Правда, если у тебя есть более заманчивые предложения, то коллектив готов их выслушать.
Про себя Андрей решил, что этой тирадой он отстоял собственное достоинство, и теперь можно соглашаться на всё что угодно, главное успеть согласиться, ведь никто не интересуется мнением столь крупного специалиста. Действительно. Никто вообще не высказывал никаких дельных мыслей и если бы место, где всё это происходило было тихим, то, возможно у участников планёрки зазвенело бы в ушах.
Ни с того ни с сего, слово взял Жарков, при этом, с непозволительной, но прощаемой наглостью увлекая в метро инициатора проекта Юлю. К чему он начал это рассказывать?
— В блокадном Ленинграде, как вы знаете. — вещал Юра. — Был большой голод. Люди недоедали, особенно дети.
Он выдержал паузу и они, все вместе миновали метрополитеновские турникеты, неумолимо приближаясь к метрополитеновским эскалаторам, нетерпеливо жужжащим вниз и вызывающим суеверный ужас у детей трёх-семилетнего возраста, впервые побывавших в подземной железной дороге. Жарков всё ещё паузил. Лампы. Яркие, как утверждают японцы, вредные для кожи лампы дневного света сменяли одна другую, застилая глаза однообразием и без того невыразительного, преобладающе серого туннеля, кончающегося в таком же сером, но пошире...
— Ну!? — не выдержала Юля. Ей бы терпение и спокойствие Кота.
— Людям выдавали примерно по двести граммов хлеба в сутки, насколько вы знаете, — польстил образованности слушателей! Тоже мне! — Наступал новый одна тысяча девятьсот сорок третий год. Правительство СССР решило порадовать детей блокадного Ленинграда и выслало, по Дороге Жизни, машины, загруженные мандаринами. Дети были очень рады — это был настоящий праздник. Но Дорогу Жизни обстреливали фашистские стервятники и некоторые дети находили в единственном подаренном им мандарине немецкие пули.
Кот как-то нехорошо улыбнулся и сказал.
— Некоторые доктора находили в детях… — Лиса прыснула. Обстановка разрядилась. Все организованно похихикали какое-то время, а потом Юля решила.
— А давайте. — начала она, как будто кто-то посмел бы рисковать своей жизнью и возражать против выдвинутого ею предложения. — Поедем на Александра Невского и оттуда пешком пойдём к Андрею, на Васильевский.
Пока они ехали, Кот усердно отмалчивался, отчаянно думая о своём, и пристально следя глазами за причудливо изгибающимися трубами — главным видом, которым наслаждаются подлинные эстеты, путешествующие под землёй. Слева, где сидели его Лиса и её Юра слышались, правда еле-еле, смех, и совсем смутно, почти теряясь в стуке, звоне и вое, сплетение их голосов.
Андрей хотел оказаться за окном. В какой-нибудь пустоте и завидовать самому себе, завидовать своему покою, который сам по себе, уже редкое счастье, даже в горе — Кот это точно знал, у него были раньше редкие, но пленительные моменты тишины. Стать трубой. И самому извиваться за этим самым окном. Станцевать лучший танец среди всех них и умереть счастливым где-нибудь около гостинного двора, возрождаясь за последней дверью и живя, живя, шевелиться железной змеёй, никогда не кончаясь, переплетаясь и переплетаясь, перекручиваясь с сёстрами и братьями, всё-таки снова умереть, на этот раз навсегда. Закончиться как и всё любое, но закончиться так, чтобы финал, даже после смерти остался не безликим, а волшебным аккордом, завершающим стремительный орнамент жизни, которой его за что-то так сурово наказали.
— Площадь Александра Невского. Следующая станция Елизаровская. — прохрипело, как всегда непонятно откуда, довольно громко, прорвалось сквозь мысли Кота, невнятно нашептало о чём-то смутно знакомом, воплотившись в любимую Лису сидящую рядом, вкупе с тенью, да ещё и не с одной, а перекрестьем, по которым, если проскользить, то встретишься с её глазами… Хорошо, что Кот неплохо плавал. Её взор увлёк на эскалатор, в полёт, оборвавшийся, как и всё хорошее. Оборвавшийся словами, не воплощающимися в дело, да и впрочем, не воплощающимися ни во что, а медленно, но верно плывшими к своему естественному: Не имеет значения.
— И я выхожу и смотрю. И вижу, кого бы вы думали? Арика. Он грамотно слился в метро, так как был с девушкой…
Александра Невская Лавра уносила в небо отдающие золотым, даже в темноте, купола, крестя прообразами могил известных и неизвестных людей. Они кончались, как это ни странно. Зато после них начиналась темнота, немного украшенная звёздами, отсветами живущего пока мёртвого города, утыкающегося в белую, неуютную тарелку луны. Но даже луна не имеет значения.
— Слышала, приходил Вася. Этот огромный. Со своим тупым чадом. Как всегда что-то мычал. Ну я ему пять штук, причём по пятьдесят и…
Странно, что Лавра мёртвая и страшная, особенно за мостом, глупым, как многие мосты. Уносящим на Невский что-то православное, правда, по ниспадающей, и не распыляясь налево и направо. Струёй по Невскому, который, что бы в него не мешали, всегда останется именно Невским, и ничем другим. Сам с собой. Шумный даже ночью. Даже такой ночью. Ночью, когда ничего не имеет значения.
— И, знаешь Юлька, если мы поднимем цены на диски, хотя бы музыкальные. Ну ты сама понимаешь, покупатели…
Московский вокзал, отражающий банальности Ленинградского, тонким шпилем пародии на Петропавловку, протыкает невысокий мутный воздух, не причиняя существенности, падая своей тенью на опухоль метро Площади Восстания и по кругу, главное, вовремя вывернуть из него и разбежаться дальше, до фальшиво красной Маяковской, с фальшиво красными внутренностями, вынырнув наверх глотком несвежего, но наземного воздуха, с поворотом на робкую улицу самоубийцы Марата… Но даже его смерть не имеет значения.
— А Арик прикинулся, что меня не видит, но я то дала ему понять, так как…
Перед Гостинным двором в глаза бьёт Дума. Городская по моему. Почему это ничем не примечательное здание выбрали для такого? Я не понимаю. Я знаю одно: Что там. Там за поворотом мосты. Жестокие, столь любимые приезжими, мерзкие, непостоянные, городские мосты. Вторые в мире мосты, которые разводят. Или первые? Я не помню. Ну, да это не имеет значения.
— Что-то я изголодался. Даже не знаю, что делать! Может купим чего-нибудь поесть?
— А все вопросы к Жаре. Но он, как я посмотрю, не против. Но лучше Колы.
— Попробуем обмануть несчастный желудок. Набьём его колой, а пока он разберётся, что это не еда…Вон и Дворцовая уже виднеется.
— Там неплохое кафе есть. Можно посидеть. Там ещё Колы купим…Немного Колы…
Началась Дворцовая. Началась с арки, не давящей и не связанной ни с чем окружающим. Прямо к столбу. К Александрийскому столбу, венчающему паутину троллейбусных проводов, растянутых, напутанных по всему городу, переплывающим через реки. Нелепый тент кафе.
Посидев там, они пошли дальше. Не спеша.
И за поворотом грянул Васильевский остров. Кошмаром разведённых мостов, бредом и страхом каменных львов, обречённостью сфинксов, манящих и загадочных, бесконечностью круга и грязными пятнами чёрной Невы, окружающей колыбель души каменного города, где спрятано холодное и такое же каменное сердце, которое если найти и увидеть, то страх исчезнет и уступит место равнодушию пустых глазниц проплывающих мимо кораблей, в никуда, исчезающих за поворотом, в излучине реки времени ржавыми остовами, раскиданными где попало, но такими же недолговечными, как и всё остальное, не имеющее значение в этом мире постоянного поиска смысла, которого нет.
— Я больше не могу. — сдалась Лиса, устало наклонив голову набок. — Сколько можно ходить? Только Жаркову могла прийти в голову такая дурацкая идея — плестись с Александра Невского на Васю!
— А! То есть теперь это, оказывается, идея Жаркова! — апеллировал Кот, защищая попранные интересы своего друга, который, впрочем, особенно не отпирался.
— Ну не моя же! — Искренне возмутилась Юля, своим тоном давая понять, что дальнейшие споры по этому вопросу смысла не имеют. — И вообще, дело в том, что идти я больше не могу. Решайте, что будем делать дальше.
— Но Юленька! — взмолился Кот. — Мы же уже почти на месте. Стрелка Васильевского острова. Ещё пятнадцать минут и …
— Не волнует. — тут в дело вступил Юра.
— Придётся взять её на буксир. Иначе мы в ближайшую неделю домой не попадём.
Дальше воспоследовало обсуждение технических тонкостей буксировки потерявшего способность ходить тела Юльки. Вспомнили пионерскую игру Зарница — там носили псевдораненых на хитром переплетении рук двух человек. Два человека вроде было. Но хитро сплести руки никак не получалось — сказывалось длительное отсутствие практики. Ввиду чего Лису банально схватили за верхние конечности и волоком потащили, при этом ей, правда приходилось перебирать ногами, что вызывало крайнее недовольство, не переходящее всё-таки в сидячие, лежачие или ещё какие-нибудь забастовки.
Мрачный дом по четырнадцатой линии, являвшейся истинной целью и реальным концом путешествия встретил ночных гуляющих непревзойденным равнодушием и неработающим лифтом. Юлька взвыла и бросила многообещающий взгляд на своих спутников.
В квартиру всё равно вошли в прекрасном настроении, упоённые ночной прогулкой и уже не видящие никакого горя в том, что пришлось подниматься пешком на шестой этаж.
— Устал, как собака! — молвил Кот, направляясь на кухню и плотно закрывая за собой дверь, очевидно намекая на то, что он не прочь побыть в одиночестве, и местом наиболее подходящим для уединения считает помещение для хранения, приготовления и потребления пищи. Не тут то было! В наше время не так то просто найти тихий уголок и предаться философским размышлениям. Дверь на кухню открылась, и Лиса с Юрой застали Кота за философским поглощением бутербродов, что, впрочем, не мешало ему проводить ревизию холодильников, своего и соседского одновременно. Под укоризненные взгляды товарищей Андрей начал собирать на стол.
В конце концов решили, что пора ложиться спать. Кот скоро завернулся в одеяло на своей тахте, предоставив трёхспальный, бывший родительский диван, памятный многим своими коварными сломанными ножками.
Как это ни странно, на улице были сумерки, и белые ночи не лезли в стёкла, портя настроение своей наглостью. Это не то, чтобы поднимало настроение, но приятно тяготило…
Андрей почти засыпал, радуясь присутствию Лисы, как с кровати рядом раздались характерные стоны и знакомое, теперь до боли поскрипывание. Кот не сразу осознал, что это. А когда понял, сердце и разум соединились вместе в одной душевной боли. Столь редкие союзники рвались на части, готовые расстаться с реальностью, которая и так очень редко радовала. И слёзы, сейчас даже не горькие, а ужасные слёзы понимания того, как его используют, и как смеются над его чувствами… Слёзы бессильны перед чувством. Перед чувством с большой буквы, готовым простить и прощающим всё, что угодно, даже это. Только губа прокушенная до крови, стекающей тонкой струйкой на постель. И понимание того, как всё это не важно.
Тогда в ту ночь Кот, после конечно, когда он встал и ушёл на улицу, в первый раз почувствовал, что начинает терять смысл. Прозревание, понимание того, что Ницше был прав, в отношение того, что он ненавидел, в отношении Нигилизма, несколько в другой ипостаси, конечно. Отсутствие идеи, смысла опять-таки, желания жить сковало Кота. Тогда в первый раз.
Аня проснулась, находясь в каком-то непонятном состоянии. Звуки приходили и уходили, но как бы стороной. Нереальность происходящего была очевидна. Аня уже было решила, что спит, но потом вспомнила всё с ней случившееся, и пришла к соответствующим выводам, заключавшимся в том, что неестественность всего и прочего есть ни что иное, а побочное действие или последствие, это уж как вам угодно, наркоза, видимо, полученного ей перед операцией. Стоп. Значит оперировали. Что же, интересно?
Аня как-то равнодушно размышляла на такие темы — видимо сказывалась та же пресловутая анестезия. Ей было абсолютно всё равно, даже наплевать, пожалуй. Она, от нечего делать, пошла взглядом по редким трещинам в побелке потолка, ни соблюдая никакой системы и соскакивая с одной на другую очень легко. Раздались тихие шаги, скрипнула дверь и перед Аниными глазами, кроме трещин, появилось ещё и чьё-то заботливое лицо, окружённое белым. Белым потолком и сливающимся с ним белым халатом. Лицо принадлежало фельдшерице Маше, милой девушке, пока не привыкшей ко всем ”радостям” её работы, и потому искренне переживающей все беды пациентов.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она, заботливо устраивая поудобнее Аню. Ответа она так и не услышала, а только вспомнила, что у этой молодой девушки была как-то хитро и ей непонятно повреждена нервная система, ввиду чего говорить она не могла. Доктора надеялись восстановить речевую функцию, но надежда была маленькая. Маша покраснела, извинилась и быстро убежала из палаты, сама не своя от смущения.
Аня неподвижно лежала на аккуратной больничной кровати, ничего не слыша, такая же бледная, как и потолок, в который она впилась глазами…
Консилиум докторов больницы проходил без главврача — тот куда-то бесследно пропал из своего кабинета, причём никто, включая уборщицу, последнюю видевшую его, ничего путного сказать, да что сказать, и предположить не мог. Впрочем, видимо сердца врачей ожесточились от столь долгой нервной работы, что они себе избрали, и, честно говоря, из-за исчезновения Игоря Алексеевича никто особенно не горевал, зато жгучее любопытство пожирало буквально каждого.
Все уже по три раза допросили полуживого с похмелья Николая, которого, как утверждала уборщица, увёл странный субъект, в свою очередь, по словам опять-таки уважаемой и заслуживающей всякого доверия Груни, и послуживший причиной исчезновения первого человека больницы. Но почему, Груня объяснить не могла, а только крестилась и приговаривала.
— Уж я то точно видела. Уж я то их, лихоимцев, знаю. Повидала, слава богу, повидала на своём веку.
Что она видела оставалось загадкой, но Груня всех заверяла, что готова всё повторить под присягой в милиции:
— Уж они то найдут на таких управу! Мне милиция, у меня в коммуналке, быстро вычислила кто у меня чайник спалили! И этот Сергей Николаевич ещё будет отвечать перед законом! Я этого так не оставлю!
Все поспешили остановить, готовое прорваться сомнительное красноречие уборщицы, так как каждый слышал уже по сто раз в различных вариациях, и боялся, что на этот раз его слабое сердце не выдержит и разорвётся, при этой кошмарной истории про гибель любимого чайника от рук проклятых вредителей соседей. В милицию обращаться тоже особого смысла не было — что они могли там рассказать? Николай ничего проясняющего в эту запутанную историю не добавил, а скорее наоборот — то, что он рассказывал, не уставая повторять каждому её по собственной инициативе, особой вразумительностью не отличалось.
По его словам, он спокойно сидел у себя в кабинете и читал увлекательную книжку, каких сейчас много. Ну вы знаете, эти новомодные романы, славящие разборки нашей доблестной, выходящей по всем показателям на первое место в мире, мафии. Тут, на самом захватывающем месте, открывается дверь, Коля, само собой разумеется, гаркнул, что приёма нет, а дальше, как он говорит, сам схватил три литра спирта одной бутылкой и начал его потреблять внутрь, причём абсолютно не имея никакого желания этого делать. Потом он, разумеется, ничего не помнит. Его рассказ, всё-таки, подвергся большому сомнению со стороны слушателей: три литра спирта, абсолютно без желания — как же, как же! Так что все косились на Николая с явным подозрением, некоторые даже с неодобрением.
Скрип разговоров был тихим, расползающимся по углам вместе со снежными отсветами из многочисленных окон, стыдливо, но чуть-чуть подёрнутых шторами. Некоторые перешли на интимный шёпот, стыдливо передавая своим товарищам то немногое, что слышали сами, охотно дополняя подробностями, может быть не правдивыми, зато правдоподобными.
Замолчали одновременно. В одну секунду, когда в дверном проёме появился силуэт привидения, белого, как падающий снег, беззвучного и почему-то укоризненного — в дверях стояла Аня.
Январь. Далеко, довольно далеко. Сильный ветер, но не избивающий. Какой-то человек плёлся по Галерной. Она странная эта Галерная улица. По большому счёту это переулок, если не вообще не пойми что. Узкая, непонятная, находящаяся в опасной близости от Дворцовой, она носила печать почему-то Италии. Почти дойдя до середины, человек услышал сзади тихий шум, перерастающий в характерное жужжание двигателя. На обладательнице этого источника шума и поехал человек. Проезжая под фонарём, машина чуть притормозила и позволила свету несильно упасть на лицо пассажира. Это был Кот. Небритый, с как всегда взглядом искоса и из под бровей, он ехал не разговаривая с водителем, который, впрочем на это не обижался и болтал за двоих, не требуя от Андрея даже поддакивания или кивков.
Кот прервал очередную занимательную историю, попросив остановить здесь. Здесь — это на Петроградской, там есть такие характерные для этого района, действительно очень маленькие улочки, со смешными названиями. Начинались они со страшного названия: Улица Бармалеево. Дальше шли всякие Подковырово, Подрезово, в принципе чертовски похожие друг на друга, даже сливающиеся одна с другой и переливающиеся одна в другую, если идти дворами. Кот и пошёл дворами, утопая в них и теряясь, не теряя при этом свою индивидуальность, если как никуда не ходить, оставаясь камнем хотя бы на своей шее. Но это не помогало. Тяжесть всего, что было легла примерным грузом, а точнее никуда не исчезала, но становилась всё тяжелее и тяжелее. Коту казалось, что за ним кто-то идёт, преследует. Тот, кто искал его раньше, тщательно, не спеша, и вот, наконец напал на след, и теперь, уверенный в успешном окончании своей охоты, шёл шаг в шаг, не торопясь, но уже дыша в спину.
Беспрестанно оглядываясь, чуть ли не прячась за углами. Домой было страшнее — здесь, несмотря на поздний час, ощущалось присутствие людей — в неясном свете из украшенных ледяными огнями окон, да и просто. Кот мысленно звал её, шептал ей. Приди. Спаси… Сигарета дрожала в руках странным огоньком из другого мира. Андрей быстро выбросил сигарету и побежал. Быстро. Путая следы, заливаясь следами, стараясь оторваться, оторваться, убежать. Дома лихорадкой проносились мимо, снег путался под ногами, старался помешать, уронить, свет выдавал его присутствие. Всё равно — ужас летит быстрее. Кот споткнулся, упал и остался лежать, судорогой дёргая плечи, без шапки — она где-то слетела, чьи-то сапоги появились перед глазами и детский, девчоночий прервал волшебным голосом кошмар. Не совсем, ибо это было под силу только одному голосу на свете, но всё-таки это была отсрочка.
— Дядя, вам плохо или вы пьяный? — она доверчиво опустилась на колени и продолжила. — У меня папа часто так. Пьяный, говорит мама. А он падает и не встаёт, только утром встаёт.
Кот сообразил, что давно уже поздно и что девочка, по идее должна быть минимум дома. После сел рядом с ней. Она с интересом посмотрела на него продолжила, совсем не по взрослому прыгая с темы на тему.
— А вы молодой. — потом к чему-то присмотрелась в Андрее. — Только глаза у вас старые, как у моей мамы.
Они сидели молча, смотрели вокруг. Город как бы притих, небо очистилось от туч и обнажило луну, одинокую, как и эта странная парочка, расположившаяся на снегу.
— Дядя, расскажите сказку, пожалуйста. Мама мне редко рассказывает сказки. — Кот улыбнулся, вспомнив, что и Лиса часто просила, чтобы ей рассказывали сказку. Посмотрев на небо, он начал.
— Когда-то, где-то там, где мы с тобой никогда не будем, и это также верно, как и то, что мы с Лисой никогда не будем вместе, бывает, что случаются очень странные вещи. Их никто не замечает, только я один раз слышал историю — не помню от кого, но говорил он очень изысканно, под стать тому, как он выглядел. А выглядел роскошно — фрак, по-моему, блестяще тёмно-синего цвета, а это, знаешь, ночью смотрится просто писк. Вся остальная одежда примерно такая же, и главное — чёрный цилиндр. Казалось, что он огромных размеров, но сидел великолепно…
Но не это важно, а важно то, что он рассказывал. Я не смогу так. Но попробую.
Налево от Луны никто не живёт. Это раньше там негде было развернуться от всяческих существ, явлений (кстати вот они постоянно ссорились) и прочих товарищей. Среди прочих, была там и Рапсодия, уж не знаю, её-то как туда занесло, но факт есть факт — она там была, и даже жила. В принципе никому не мешала, все её даже любили — она обладала очень доброй душой. Она совсем не ругалась на правую половину. То есть эта та половина, что находится справа от Луны. Все остальные говорили, что там могут жить только самые пропащие люди. А вот она один раз даже помогла раненому голорогом шарику. Шарики, к сведению, живут только направо от луны. Вылечила его и теперь он жил у неё дома. Дом. Как же описать тебе её дом? Он был светло-зелёный из дерева. Но из такого дерева, что растёт только в одном месте на свете. Я тебе потом его покажу. В доме было не много мебели — четыре стула, две кровати, стол, ну и там всякого по мелочи. Главное, у неё было, все ломали голову откуда, волшебное кольцо из жёлтого металла. В чём заключалось волшебство никто не знал, но все завидовали, а зависть, знаешь ли, плохая штука. Старайся никогда никому не завидовать.
Кот сел поудобней, замолчал и долго долго всматривался в предмет своего рассказа, нагло белеющий на чёрном небе и вовсе не казавшийся таким уж добрым и хорошим, а скорее наоборот. Что-то она Андрею напоминала. Что же? Судорогой Кот задумался, но так и не понял чего и эта мысль раскалённым гвоздём осталась сидеть в голове. Он подумал, что девочке, пожалуй пора домой.
— Ладно, уже поздно. Ты бы шла домой — мама наверно волнуется. Если захочешь, приходи сюда завтра — я тебе расскажу, что было дальше.
Она молча встала, как то по-взрослому кивнула Коту на прощанье, и, ни слова не говоря исчезла в еле освещённых улицах страшного города Питера.
Был уже вечер. Вечер, поглотивший всё окружающее, спрятавший его в темноте, не считавшийся даже с ослепительно белым, почему-то чистым снегом, который уже не кружился, а как то просто падал, правда медленно и красиво на исчезающего в темноте Пашу. Он не помнил, да и не вникал, как оказался вне стен больницы, но, как ни странно, его это абсолютно не смущало. Что-то знал. И что-то начал понимать. На подсознательном уровне, или ещё глубже. Чувство терялось, улетало от пальцев, пытающихся его схватить, поднести поближе к глазам, изучить и рассмотреть, разобрав на мелкие кусочки — это так свойственно человеческой натуре — из-за чего оно превращалось во что-то святое, во что-то такое, к чему нельзя, невозможно приблизиться, не сжигая себя в серость бездушного пепла обыденной жизни.
Тёмная дорога кружилась прохожими — один на пять домов, домов, кстати, неизвестных. Новые районы общими чертами смахивают друг на друга, но всё таки каждый в отдельности имеет собственное, не похожее ни на кого лицо. Этот Паше почему-то знаком не был, хотя он считал себя человеком знающим город, если не до подробностей, то хотя бы приемлемо. Вначале такая неосведомлённость портила настроение, потом стало всё равно. За спиной вдруг кто-то заорал.
— Паша! Ё-моё сколько лет! Где тебя засранца носило?! Я восемьсот раз тебе звонил!
Паша попал в железные объятья старого знакомого по школе, от которого подозрительно попахивало чем-то вроде пива или что-то в этом роде. Не то чтобы радость, но такое немного приятное чувство. Окончание вынужденного одиночества — это иногда хорошо.
— Мог бы хоть разок звякнуть, сволочь!
— Вообще-то, Кузьма, я тебе раз тридцать звонил — тебя никогда не бывает дома. А соответственно…
— Не гони! Не гони. Ладно. — Кузьма злобно хлопнул Пашу по плечу. — Ладно. Пошли. Тут недалеко есть одно местечко…
И два друга в обнимку пошли в какое-то загадочное местечко, пугающее своей неизвестностью.
Паша помнил и знал своего друга, как веселящегося, шутящего и, ни разу не хмурого, довольно богатого, но никогда этим не кичившимся, ранее поджарого и, пожалуй худого, теперь же большого, чуть-чуть растолстевшего, но не растерявшего своей манеры говорить громко, пожалуй даже кричать бывшего одноклассника. Теперь Кузьма опять таки зычно рассказывал что-то весёлое, при этом не забывая делиться дружескими тычками, видимо обязательно сопутствующими его истории, не то она потеряет безмерно много в своей интересности.
В тумане кабака, навеянным романтическими сигаретами, лицо Кузьмы где-то там чего то говорило, а Пашу пронимало на воспоминания. Они покружили его по прошлому, впрочем, не заводя на гигантские глубины, так что особенно долго воспоминаниям никто не придавался.
— Кузьма. — Паша поднял свои с детства, наверно от воспитания, робкие глаза на друга. — Кузьма, а какой ты на самом деле? Что скрывается за твоей весёлостью, которая стала почти твоей второй натурой? Скажи. Мы ведь давно знаем друг друга — почти друзья. Что ты за человек?
— Знаешь, Паша, — Неожиданно тихо после паузы заговорил Кузьма. — У нас во дворе ещё одна бездомная собака появилась. Смешная такая. Наверное помесь коккера с ротвейлером. Ко всем ластится, а глаза такие добрые добрые. — Кузьма как-то сгорбился, и вдруг саданул со всей дури кулаком по столу. — Ведь какая-то сволочь её выкинула! Этого бы гада! Я собственными руками бы! — Он поник так же неожиданно, как и загорелся. Встал из-за стола и куда-то вышел. Паша пошёл следом.
За дверью бара была зима. Холодная, питерская зима. Она была там одна. Даже Кузьма куда-то запропастился. Паша впервые так остро себя почувствовал один на один с городом. Пожалуй никогда он не был с ним до такой степени лицом к лицу. И он испугался. Не сильно, но так немного, что появилась свербящая и противная боль, прямо как зубная. Паша прямо таки физически захотел домой, нестерпимо ему было видеть над собой это небо, вокруг — эти стены, окна, подъезды. Он лихорадочно словил такси и пробормотав свой адрес, судорожно закрыл глаза. Чувствовал себя старый знакомый Кузьмы почти таким же брошенным, как и тот то ли коккер, то ли ротвейлер.
Лифт дома работал. Это даже не было приятно, но не воспринималось как должное — удивительно, ну да и чёрт с ним! Дверь домой — когда он добрался до неё, входить уже не хотелось. Шурша проскользила лестница под спиной рваной куртки, обозначившись остановкой, когда Паша сел на грязную лестницу. Света на ней не было, что почему-то радовало, почти так же, как и то, что Аня осталась жива. Аня. Какое милое имя, как оно звучит. По родному. Ему было интересно, что будет, когда они заживут вместе? В том, что он соединится со своей подругой, Паша ни секунды не сомневался — это было ясно, так же, как и небо над головой. Вот они вместе, в уютной квартире, вдвоём… Чего-то не хватало. Причём не хватало именно теперь. Интересно, сколько сейчас время…
— Вот ты где, зараза! Мать уже вся на нервы изошлась, а ему хоть бы хны! — Это открылась дверь Пашиной квартиры, и появился его предок по женской линии в лице мамы. — Хоть бы отца пожалел — ему завтра в командировку, а он глаз не сомкнул. Уже в милицию звонили — ясно же тебе сказано было — в восемь часов быть дома. Подумать только третий час ночи, а он на…
Паша вскочил и резко рванул вниз по лестнице. Прочь! Прочь от этих истерик, от этого выяснения отношений, от позавчерашнего борща, от вопросов и рассказов. Прочь!
Лестница мелькала перилами, ступеньками, не собирающимися кончаться, отзывалась мамиными воплями и вдруг оборвалась драной дверью подъезда, превратившись в слишком морозную ночную свежесть, в которую и нырнул с головой Паша, бегом, не зная куда, но почему-то вспомнив странное обещание странного человека.
Оно почему-то не сбывалось, несмотря на кажущуюся его непоколебимую надёжность. Паше стало холодно. Стало холодно впервые за всё это время, причём до самых костей. Мороз отбивал желание думать, притуплял даже столь естественную для некоторых жажду жизни, сковывал лицо в неподвижной, хлипкой маске.
Анин друг направил свой бег к ближайшей парадной. Там оказался кодовый замок. Наудачу нажав пару комбинаций, побежал дальше, только в застывшей от мороза голове мелькнула мысль о том, что Кузьма умеет открывать такие замки. Мысль пролетела и не вернулась. Боже, как холодно! Ещё дверь. Тоже код. Паша на всём ходу пронёсся мимо и только пробежав метров пять, понял, что несмотря на код, было чуть приоткрыто.
Буквально как в диснеевском мультфильме, притормозив, наверное со скрипом, но при таком морозе, звуки съедаются, замёрзший человек ворвался в парадную и с разбегу сел на подоконник, что как раз над батареей, предположительно (не на сто, конечно процентов) горячей. Но Паша был уверен в том, что местная отопительная система бесперебойно и организованно обогревает весь этот дом вообще и данный подоконник в частности. Глаза сами собой прикрылись — под веками было намного теплее и почему-то светло. Этот свет сложился в какую-то картину, неясную, как и всё происходящее.
Происходящее было неясно так же Коту, сидевшему около ДК Ленсовета и скрупулезно переживающему своё горе, по его мнению, самое большое на свете, самое безысходное несчастье, которое ставит жирную точку в конце одной бесцельно прожитой жизни. На улицу он выполз недавно, до сих пор предаваясь унынию в пыльном углу около кучки дисков, считая обстановку вполне подходящей для такого случая.
Сейчас же вокруг ездили машины, ходили люди, или не люди — было всё равно, так как везде стояли те же дома, с такими же окнами, с такими же стенами, и такими же, Кот был в этом уверен, жителями, что и пятьдесят, что и сто лет назад и, наверное, что и сто лет вперёд.
А Андрей смотрел на яркое, почти полуденное солнце широко открытыми глазами, видимо желая бросить ему вызов, победить или проиграть — неважно, главное бороться против, не взирая на бессмыслие — Кот знал, что так выигрываются великие битвы и сгорают, нелепо кружась в огне своего бесцелия, рождённого в горячечном бреду.
Сзади Кота пространство начало медленно сгущаться, туманясь и извиваясь не в муках, а как смерч, немного подкручиваясь. Как это ни странно, никто на сиё явно не природное явление не обращал ровным счётом никакого внимания — то ли в Питере это было обычное дело, то ли все были настолько заняты сами собой, что появись здесь из ниоткуда царь Сулейман ибн Дауд, вместе со всеми своими джинами, у него, может быть между делом максимум поинтересовались бы сколько времени или, на худой конец, стрельнули бы покурить. Туман в итоге обрёл смутные очертания старого знакомого Иван Фёдоровича, тогда, правда, ещё не знавшего никаких бед, связанных со столь неосмотрительными встречами около Дворцовой. Очертания, ещё неясные, уже носили чёткий контур самоуверенной улыбки, которая не преминула раздвинуть губы, являющиеся первоосновой, и извлечь на белый свет вполне членораздельные звуки, из которых обычно, не всегда правда, складывается человеческая речь.
— Привыкаешь к солнцу? — Поинтересовался силуэт, изрядно смахивающий на призрак из старых, чёрно-белых голливудских фильмов. Надо заметить, что Кот на голос собеседника среагировал неадекватно ситуации — не испугался, не вздрогнул, не рассмеялся и даже не удивился. Всему этому есть простое и рациональное объяснение — Андрей искренне посчитал, что разговор, начало которого только что обозначилось в коротком вопросе, он повёл сам с собой, то есть, проще говоря, Кот его и начал.
— Лиса очень любит солнце. Я не могу понять, за что? И если она так его любит, то я хотел бы стать им.
— Стать солнцем? Это не так то просто, хотя частично возможно,
— Посмотри на него — светлое, греющее — почему я его не люблю? Может я бездушный? Или просто мёртвый? Мне не место под ним? Но ведь здесь есть она — моё горе, моё счастье, моя утопия, которую я… — Кот замолчал. То ли от солнца, на которое он продолжал смотреть, то ли неизвестно от чего по его щекам потекли редкие слёзы. А может от того и от другого. Видение за спиной приобрело странный голубой оттенок, свойственный воде изображаемой в рекламе, причём перестало улыбаться.
— Умереть? Хм. — Видение повело своими туманными плечами и чуть-чуть переместилось вправо, точно повторяя поворот головы Андрея и оставаясь для него незаметным. — Можешь хоть сейчас. Тебе это поможет? Думаешь тебе станет легче? Тогда давай — под машину, например, кинься. Только выбери получше — ведь ты наверное не хочешь закончить свою жизнь под каким-нибудь запорожцем?
— Не издевайся.
— А я не издеваюсь. Я помогаю, вношу рационализаторские предложения, и вообще, в отличие от тебя хоть чем то занимаюсь, — Голос видения стал злым и оно заметно почернело. — А не подыхаю от горя на тротуаре под палящим солнцем. Посмотри на себя! А потом взгляни на других. Ты же вообще не живёшь!
Силуэт, видимо забывшись, оказался напротив Андрея, клубясь чёрным дымом, и уже не сверкая улыбкой, а блестя оскалом. Сквозь него проходили люди, ничего не замечая, даже того, что каждый, проскользивший уносил на себе капельку чего-то чёрного. Кот сквозь сжатые зубы открыл глаза и сверля взором роящуюся призрачность, стыдясь своих слёз тихо-тихо, но заметно сказал:
— А я и не хочу. — силуэт взлетел вверх клубясь над улицей, громыхнул хохотом, зло так громыхнул. Там же в небе сформировался в правильную форму, исчез и оказался сидящим рядом с Котом, мало того, он ещё по товарищески приобнимал его за плечи.
— А ты знаешь, дружище, всё-таки придётся. Придётся немного пожить. Хотя бы так, как ты — не живя. Глупо, конечно. А может и наоборот — слишком мудро. — видение помолчало, рассматривая среди прохожих что одному ему заметное. Потом вздохнуло и встало. — Ладно, мне пора.
Он совсем по человечески пошёл в сторону метро, правда малость прихрамывая на левую ногу. Отойдя метра на три, обернулся.
— Кстати, чуть не забыл, зачем я заходил. Вот ведь память! Дурацкая штука. — он усмехнулся. — Жди гостей, — и исчез. И как будто его не было в помине. Кот по старчески поднялся и побрёл в ДК, даже не сомневаясь, каких гостей ему ждать и ждать ли вообще.
Немота сковывала тело цепями незнакомыми никому, кроме тех, кто не может говорить, а может только видеть и слышать мир. Гораздо легче рождённым уже без дара слова, намного тяжелее другим, вкусившим. Немая. Ей ничего не снилось — кошмары мучили Аню наяву. Во сне было намного легче. Так проще, что невозможно бодрствовать, рождаясь каждый раз, когда открываются глаза, прерывая счастливые грёзы и вводя за дрожащую руку в мир мучений и жизни.
Вот сегодня пришёл папа. Сидит, плачет и смотрит. Милый, любимый папа, как ты не понимаешь, что так ещё больнее, ещё хуже! Жалко тебя больше, чем себя! Мама так давно нас бросила, что с детства я знала только папу, за которым была как за каменной стеной. Единственный, добрый, заботливый, оставшийся таким через года, терпевшей всё от своей капризной непослушной дочери. И вот теперь немая. Только глаза. Мои глаза голубого цвета. Как у папы. Как у папы, сидящего рядом, на жёстком, неудобном больничном стуле.
Рука, такая понимающая, несмотря на размеры и огрубевшую кожу, легла на чем-то похожую, только маленькую и нежную, утешая и утешаясь как может, как умеет…
Он молчал, боясь обидеть словами, как таковыми. Он молчал и старался не плакать. Врачи сказали ему, что выздоровление почти невозможно. Как и любой человек, надеялся на это почти, тонкое, словно нить, если не тоньше. Нелепая надежда, нелепая, но такая бесценная, спасительная.
Вошла медсестра, та самая Маша, которая теперь смущалась новой пациентки до боли в сердце, несказанно её жалела и переживала её беды до такой степени, что теперь в её глазах стояли слёзы. Она взглядом дала понять Аниному отцу — Алексей Петровичу, что хочет, сказать ему нечто наедине.
Больничный коридор, казавшийся Паше таким уютным и милым, встретил папу немой пациентки холодом коридоров, тусклым и неприятным светом ламп, отражающих мертвым тёмно-зелёным, даже пожалуй трупным, на стенах, что самое главное, до боли равнодушных стенах.
— Алексей Петрович, мне очень неприятно это говорить, но… — Маша запнулась, слёзы уже не таясь и не стесняясь, словно дети на зимней горке, скатывались по её щекам. — Но, мне очень жаль. — она всхлипнула, сглатывая. — Доктора сказали. Наверное это правда, — длинная пауза. Медсестра пыталась набраться сил, сказать, но как-то ничего не выходило. Не получилось. Время уже становилось затянутым.
— Ну! — как то нервно, почему-то начав дёргаться левой стороной лица. — Маша вздрогнула от этого ну, как от сильного удара.
— Аня не будет говорить…
Города. Они такие разные. Непохожие один на другой. Человек, бывший больше, чем в пяти, подтвердит это не задумываясь. Почему они не заливаются одинаковостью друг на друга? Жители? Или всё-таки разные дома? Или и то и другое?
Мурманск. Исторически, это город есть ни что иное, как последствие войны, разросшееся на Кольских сопках. Второй город на костях. Второй город на мёртвых людях. После Питера. Они чем-то сродни друг другу. Оба молодые, с похожими людьми, но не домами, города, города которые невозможно завоевать. Гораздо ближе, душой, а не месторасположением, конечно, чем Москва, они отражают душу России, меняясь вместе с ней, или даже раньше, дыша и живя ей, единственной несчастной пограничнице, вызывающей ненависть других народов, не делая им при этом ничего плохого.
Кот до семнадцати лет жил в Мурманске. Поэтому питерские холода ему были нипочём. В крайнем случае по сравнению со всем остальным. Со всем остальным, которое убивало покруче любого мороза.
Добравшись домой, Андрей не пошёл в комнату, а сел на табуретку около телефона, подобрав ноги под себя. Потом взял записную книжку, как ни странно свою, и начал неразборчиво её листать, заглядывая на каждую страницу так, будто надеялся найти там лекарство от своих бед. Увидев, он улыбнулся — что-то было телефоном старого и верного друга с незатейливым прозвищем Великан, сокращённо Веля. Кот, подумав немного, набрал его номер, несмотря на то, что это был межгород.
— Алё. Здравствуйте, а Тимофея можно? — чисто кошачье имя. Почему же Кот это я? — Веля, здорово! Как ты там? Куда запропал? А… Это брат… Ну да, передай, что звонил Андрей…Угу. Пока.
Даже здесь! Даже в такой нелепости крылась неудача, влекущая за собой обречённость. Может быть будет легче? Но с чего? Зима воевала сама с собой неслышно, только потрескивая снегом под чужими ногами, хлопала дверью в подъезд и прожужжав мотором лифта со скрежетом открывающихся дверей испугала звонком в дверь.
Кот дёрнулся и первые мгновенья даже не соображал, что, собственно говоря происходит. После же, роясь в своих неудачах он пошёл выяснять кем же является источник беспокойства. Когда дверь открылась, стало очевидно, несмотря на всю глупость вероятности того, почему возможность совпадения случившегося произойдёт, что это был, банально Веля. Немного пьяный Веля. За ним колыхался в лёгком танце дрожи морозный воздух лестницы, безнадёжно прозрачный, но с каким то оттенком лёгкой мути, видимо и являвшейся причиной. Веля был не один — на его плече лежал мешок приблизительно в два раза превышавший его собственные размеры. Хотя мешок был не прозрачный, было совершенно ясно, что это мешок пива — не мог же Веля принести столько водки.
— Гостей принимаете? — Веля значительно тряхнул звенящей сумой. — Со своим пайком. — Андрей сделал своё лицо задумчивым.
— Ну, я даже не знаю. — он с сомнением оглядел Великана с ног до головы. — Да и кроватей больших, честно говоря, нет…
— Ничего, ничего. И тебе коврик подберём. — пробормотал друг Кота, старательно запихивая последнего в квартиру, уперевшись плечом в живот и мешком в подбородок хозяина помещения, причём отдавался этому занятию с таким усердием, что все трое, включая мешок пива, почти мгновенно оказались на стуле в прихожей, как бы это сказать, вперемежку. Кот, насилу освободившись от товарища сухогруза и его груза, сразу же вскинулся.
— Время знаешь сколько? Припёрся, понимаешь…
— Пивко бы в холодильник… — Андрей ни на секунду не прерывая своей речи переместился на кухню и начал, старательно экономя место, раскладывать передаваемые ему бутылки.
— Я ему названиваю, чтобы сообщить, что ближайшую неделю его поганая рожа может не появляться…
— Места то хватит?
— Должно хватить… В моей квартире, тем более с алкоголесодержащими напитками…
Через пол часа в комнате Кота было накурено, много чего рассказано и немало того же выпито. Сидели за круглым столом, можно сказать вокруг круглого стола, обложившись полными, пустыми, полупустыми, тёмными и светлыми, будущими и прошлыми пивными бутылками. Почему то не пьянели, хотя всё к этому располагало. Андрей перестал нервничать, и когда разговоры затухли, взялся за гитару. Он почему то был уверен, что неплохо поёт. Друзья его имели абсолютно противоположную точку зрения и страдали от мысли, что медведю наступать на ухо Коту вовсе не обязательно. Они всячески оберегали музыкальные инструменты от его посягательств, а если он всё таки до них добирался, то его, всеми правдами и неправдами, старались избавить от столь, по их мнению непосильной для Андрея нагрузки. Вот и сейчас, Веля начал напряжённо чего-то рассказывать Коту, пытаясь при этом, быстро и незаметно изъять музыкальный инструмент из цепких лап Кота. Не тут то было! Андрей при полном отсутствии у публики желания слушать, исполнил такие известные шедевры, как Степь да степь кругом, Третьи сутки пылают станицы, а в конце своего выступления донёс до сведения слушателей, что его черноглазая находится не где-нибудь, а в Вологде. Концерт был прерван изнывающей аудиторией, предложившей совершить оздоровительную прогулку по окрестностям Васильевского острова. Честно говоря, Веля был согласен совершить прогулку хоть по окрестностям Московской области, лишь бы только заставить замолчать этот бесподобный голос, ибо, как говорил гость сорок третьей квартиры, слушать дальше замечательные песни, тем более в таком божественном исполнении долго невозможно — не выдержит сердце, разорвавшись от удовольствия.
Улица встретила холодом, который впрочем не чувствовался, и даже не ощущался, но несмотря ни на что был. Шатающаяся парочка прогремела по двору сияя благодушием и подозрительно звенящими пакетами. На дорожку! — так сказал Веля набивая их до отказа пивом. Кот резонно заметил, что в такую жару, что нонче за окном, ходить по городу, не запасшись при этом мешком другим пива, по меньшей мере глупо. Дальше был Средний, как всегда зимой украшенный былым снегом и серыми домами.
— Веля, ты ни черта не понимаешь в жизни!
— Правда?
— Ну. — Кот кивнул, удивляясь почему этот дурацкий проспект так быстро протекает мимо. Мысли в голове особенно не уживались. Видимо они разрослись до гигантских размеров, и вдвоём в черепной коробке Андрея, им было уже тесновато — они затевали войну, основанную на территориальных притязаниях, и победительница выкидывала проигравшую неизвестно куда. После, оккупантка прочно обосновывалась в своём жилище и ни в какую не хотела уходить.
Прошёл квартал с тех пор, как Кот сказал ну.
— Почему? — вежливо поинтересовался Веля.
— Что почему? — совершенно искренне в свою очередь полюбопытствовал Кот, поворачивая голову к собеседнику. Несложный по идее манёвр оказался довольно трудным в плане выполнения, точнее, в данном случае даже не воплощённым в жизнь. Дело в том, что Кот повернул голову вместе с телом, что само по себе не так уж и страшно, но он пошёл дальше. Действительно, ведь когда человек на ходу поворачивает то место, где по слухам хранятся мозги, к кому или чему-нибудь, он останавливается только в случае экстренного торможения. Примерно такой логикой и пользовался Андрей, применив которую к своей отдельно взятой ситуации и загремел всем своим содержимым и имуществом об утоптанный, твёрдый как лёд, снег. Примечательно то, что несмотря на своё состояние, падение было выполнено технично, можно сказать на высшем уровне. Исполняя перемещение из вертикального положения в горизонтальное, Кот хитро извернулся и, если не вдаваться в тонкости, добился желаемого на подсознательном уровне мышления результата — всё пиво уцелело.
Веля вежливо остановился и выжидающе посмотрел на лежащего. По Среднему прорычал мотор автомашины, которая когда остановилась около этой парочки, была опознана, как патрульная машина милиции, что впрочем ожидаемой реакции не возымело, даже больше — была встречена с отпетым равнодушием. Из этого желтоватого, что согласитесь зимой смешно смотрится, транспортного средства, как это ни странно, появились милиционеры. Велю сиё действительно поразило, причём до такой степени, что он уселся прямо на снег, в свою очередь даже не звякнув — вот что значит знать и любить свою работу! — мешком.
Представители власти, осознавая своё природное превосходство над остальным человечеством, не спеша подошли к лагерю, что разбили на Среднем Веля и Кот. Веля, в принципе (с большой натяжкой, конечно) человек интеллигентный, на правах хозяина заговорил первым, проявляя при этом искреннее гостеприимство и ничем не показывая, что новоприбывшие на самом деле мешают и портят хорошую компанию.
— Присаживайтесь к нашему, — он сделал ударение на слове нашему. — Костерку. Не стесняйтесь, ради бога. Садитесь сюда, — и Веля взмахом руки показал куда, охватывая где то три четвёртых Среднего и все линии находящиеся в пределах видимости. Гости были, видимо, плохо воспитаны, но мы не будем наговаривать на их глубоко уважаемых родителей и предположим, что вырастили они их хорошими, добрыми и вежливыми, и это жизнь их испортила, сделав такими милиционерами.
— Да эти пацаны пьяные. — молвил один из них со странным акцентом, скорее всего китайским. Кот крепко задумался, выстраивая логическую цепочку на одном конце которой был милиционер с рязанской рожей, а на другой загадочный и далёкий Китай.
— Кто пьяные? Мы? — Веля с искренним недоумением уставился, как он думал на говорившего. Бабушка в милицейской форме и с клюкой в чёрно-белую поперечную полоску шустро скрылась за углом. — А! Понял. Вы хотите сказать, что это вы выпили. Ну это ничего. слышь, Андрей. — Веля гнусно хихикнул. — Менты то пьяные! Ну да это ничего. Всё равно садитесь. Мы к пьяным хорошо относимся. Правда, Андрей?
Андрей с размаху кивнул так, что милиционеры дёрнулись было ловить его слетевшую с плеч голову, но она, как это ни удивительно, удержалась на положенном ей месте.
— Мы к ним полностью относимся.
Представители власти отнеслись к этим заявкам с искренним пониманием, граничащим с проникновением и, что совсем уж неожиданно, приняли гостеприимное предложение Вели, добродушно рассаживаясь рядом с двумя, разбившими лагерь, товарищами.
— Андрей. — представился Кот, резко выбросив правую руку. Милиционеры нервно подпрыгнули. Веля остался спокоен, как камень.
— Саша. — сказал он, с чувством пожимая протянутую конечность.
— Оч… приятно. — продолжал он, не отпуская лапу Кота, не смотря на все его тщетные попытки освободиться. — А где вы живёте?
— Здесь рядом. — молвил Кот, свободной рукой по товарищески расстегивая кобуру сидящего рядом милиционера, при этом с непередаваемой нежностью, даже пожалуй многообещающе смотря на подлого захватчика одной из любимейших частей организма Велю. — На четырнадцатой. Там ещё как раз до Смоленского кладбища недалеко.
— Это хорошо, что недалеко. — Сказал Веля с поспешностью выпуская на свободу своего пленника.
— А нас зовут Гоша. — сказал один из милиционеров.
— То есть как это — нас? — заинтересовался Кот. — У тебя с детства неизлечимая мания величия или вы все вместе единая разумная субстанция с общей нервной системой, наряженная в милицейскую форму?
— А что. — сказал Веля. — Очень удобно. Общая память, база данных. Информация поступает в мозг сразу ото всех.
— Нет. Просто у нас у всех одинаковые имена.
Кот неловко заерзал на месте. Как это не удивительно, результатом данного мероприятия оказалось то, что Андрей и Веля оказались в вертикальном положении, мало того, идущими по четырнадцатой линии Васильевского острова в направлении местопроживания Кота. Потом прогремел лифт, проскрипел ключ, зашуршав дверью и мягкое покрывало сна, перерастающее в обросшее тучами зимнее питерское утро, оставляя лишь смутное, беспокойное воспоминание о том, что снилось. А снилось то, что было, когда Кот поговорил со странным видением и направлялся в ДК Ленсовета, что окутывало ленью и вязкостью прямо при входе. Отсутствие ветра…
…Отсутствие ветра. Да и откуда ему взяться в закрытом прочными с виду стенами, закупоренном мутными окнами мрачном сером здании, пропитанном голосами и неразбуженым эхом. Вокруг люди, живущие своей жизнью. Продавцы. Господи, им ведь даже нравится их работа!
Кот сел рядом со столом, где покоились, как на кладбище трупы, только без крестов, диски. Как они тут помещаются? Может частью своей они находятся в каком-нибудь шестом измерении? Гости. Скоро приедет она. Безнадёжная — так Кот назвал Лису в одном стихе. Может быть. Но до чего же любимая, до какого кошмара единственная!…
И что?…
— Простите, а у вас Windows 95 есть? — высокий и потому необычно полный человек вопрошающе смотрел на Андрея.
— Виндоус что? — Кот смотрел на незнакомца, как только что родившейся ёжик, мамой которого по какой-то шутке природы оказалось кенгуру. — А-а-а. — надо сказать Кот довольно быстро взрослел для ёжика. — Винды. Конечно. Секунду. Они у нас даже в очень больших количествах. Размножаются наверное. — вещал Андрей, осматривая свои владения в поисках хотя бы одного диска с нужной программой. Разумеется, когда Винды не нужны, на них натыкаешься по сто раз за минуту. Если ты ищешь какую-нибудь компьютерную игру, то тебя окружают исключительно диски с Windows 95, вырывая в системе нужный тебе файл, ты просто вязнешь в огромном болоте Windows 95…
— Да, похоже их многовато. — покупатель свысока, наверное из-за большого роста, посмотрел на Кота. — Дайте мне хоть один, пожалуйста.
— Я выбираю получше. — нашёлся Кот, тщетно стараясь выявить местоположение продукции больного воображения Била Гейтса.
— А они бывают разные? — с подозрением поинтересовался этот высокий полный любитель продукции Microsoft.
— Конечно! Конечно. — авторитетно проголосил Кот. — Вот, например, лучший. — подытожил он, извлекая откуда-то из глубин предмет их увлекательнейшего разговора. Клиент с благоговением уставился на диск, обладавший по его мнению, волшебными свойствами. Андрей с видом библейского праведника, раздающего небесную благодать с десяти до семнадцати без перерыва на обед, осчастливил покупателя, который получив диск, разве что руки не стал целовать.
— Два месяца гарантии. — напутствовал его Андрей, размышляя о том, как иногда легко сделать людей счастливыми. Потом небрежно сняв нимб и сунув его под мышку, Кот с чувством собственного достоинства пошёл курить. Чувство правда не курило, но обещало составить приятную компанию.
Предсказанные гости ждать себя не заставили — появились вместе с огоньком из зажигалки, правда пока ещё всего лишь на горизонте, но это не обнадёживало — даже лёгкой тени сомнения не появлялось, что они в ближайшее время променяют пресловутый горизонт на приятное общество Андрея. Так оно и случилось. Через пол сигареты Юра и Лиса, а гостями были именно они, не замедлили появиться рядом с обычным для них вопросом.
— Андрей, дай закурить. — в один голос, можно сказать хором им. Пржевальского завопили они, причём так складно, что казалось будто коллектив репетировал не одну неделю, прежде чем выйти на сцену.
— Нету. — злорадно ответствовал Кот. — И вообще, обычно, встретив человека, с ним здороваются.
Лиса рассеяно кивнула не пойми кому: то ли Коту, то ли ДК Ленсовета, Юра же начал радостно трясти руку Андрея, как полярник, живший безвылазно на одиноком айсберге в течении года минимум. Когда ритуальные приветствия подошли к логичному завершению, гости с видимой досадой достали свои пачки сигарет, предварительно, правда, добившись друг от друга письменного, заверенного у нотариуса обязательства, что стрелять покурить друг у друга они не будут.
Рабочий день по времени уже подходил к своему неизбежному концу, да что подходил, можно сказать мчался к нему во весь опор, побивая всякие мировые и олимпийские рекорды. То есть приближались счастливые семнадцать часов ноль минут, которые встречаются если не радостными воплями, то усталыми, но довольно симпатичными улыбками. Предстоящая разлука со своим насиженным и наполненным дисками местом не так уж и тяготила Кота, тем более рядом болталось на стуле, болтая ногами и болтая всякую чепуху, любимое существо.
Раньше всех не выдержали нервы. Итак, в шестнадцать часов сорок пять минут на Большом проспекте Петроградской стороны появилась знакомая нам троица. Юра и Лиса оживлённо беседовали. Кот ласкал мостовую взглядом, рассеяно чему-то улыбаясь. Там на большом, около метро, которое непонятно почему носит странное название Петроградская, есть дом. Кот без видимых на то причин обожал его сверх всякой меры. Обладал этот дом каким-то непередаваемым очарованием, почти человеческим характером и нечеловеческой, что конечно логично для здания, красотой. Андрей любил стоять, курить и просто смотреть на него мысленно с ним разговаривая.
— Куда намылился? — дружелюбно спросил дом. От него, кстати, немного несло готикой, как от недурно отгулявшего вчера субъекта.
— Откуда такая фамильярность? — удивился Кот. — Постыдился бы — тебе ведь уже столько лет! Сколько стоит, а ума не набрался. Не твоё дело, лачуга!
— Значит я — лачуга! — возмутился каменный собеседник. — Ладно. Пройдёшь как-нибудь рядом. Для хорошего товарища кирпича не жалко.
— Хороший кирпич всегда пригодится. — согласился Андрей. — Без него никуда. Спасибо. А вообще-то, я не знаю куда мы идём. Дело в том, что идут они, а я просто собираю их следы. Зачем они мне — я не знаю.
— Зато я знаю, но не скажу — тебе нельзя этого знать. Пройти по жизни, даже следом — как это хорошо! Только знаешь, ведь от жизни ничего, кроме следов не остаётся. А они не идут по жизни, и ничего за собой не оставляют. Только ты слепой. Ты давно идёшь один, и та пустыня, по которой ты путешествуешь, не так ничем кроме песка не наполнена, как кажется. Когда-нибудь ты прозреешь. Ладно, заболтался я с тобой. Кирпич я тебе по факсу вышлю. В пятницу.
— Лучше сбрось на пэйджер. — предложил Кот, на прощанье приветливо моргнув старому зданию.
— Чего тебе сбросить на пэйджер? — искренне заинтересовался Юра. Видимо последнюю фразу Андрей автоматически произнёс вслух.
— Как это что? Разумеется кирпич! Разве на них сбрасывают что-нибудь другое?
Жарков недовольно фыркнул. Приближалось метро. Видимо никто не знал куда их сегодня в итоге занесёт судьба. Ведь часто довольно приятно отдаться в её руки, точнее думать что отдаться — ведь мы лишь послушные исполнители её воли, беспрекословно выполняем все её прихоти, все желания. Нам остаётся только гадать: Что же сегодня эта повариха приготовила на завтрак? И если ничего — это ответ, то далеко не самый худший из возможных.
Из под земли выбрались на Балтийском вокзале, шумном, как газета жёлтой прессы. Над ним висело всё то же Солнце, столь любимое Лисой, и тщетно пыталось разрушить мрачную красоту города не на Неве, как принято его называть, а города на болотах, рядом с Невой.
Кот пошёл к ларькам, тем что направо. За сигаретами, ибо когда он стрельнул у своих друзей одну, он испытал чувство, будто он их безнадёжно ограбил, лишив последних средств к существованию. Потом глазам этой троицы явилось чудо, доселе в Санкт Петербурге ими не виденное — Жёлтый двухэтажный автобус, ходящий по городско-областному маршруту. Билеты стоили два рубля. Кот долго сопротивлялся, объясняя, что ехать просто так в Петродворец — глупая затея, полностью лишённая логики, но все его аргументы были отметены одним хмурым и не сулящим ничего хорошего взглядом Лисы. Итак, Андрей, горестно вздохнув, первым полез в автобус, направляясь, по указанию сверху, разумеется, на второй этаж, к заднему сиденью.
Кота, по его словам в машинах не укачивало. Да и вообще, все три участника путешествия не жаловались на тошноту в транспортных средствах. Видимо двухэтажный автобус причислить к таковым нельзя. Лиса и Кот сидели и счастливо зеленели на бьющем через окна солнце. Только Жаркову было хоть бы хны — недаром он так похож на лошадь! Они стоически делали вид, что получают от поездки несказанное удовольствие до Петродворца. Там же пулей вылетели из жёлтых дверей — из окон было высоковато — причём Лиса утверждала, что истинной причиной срочной эвакуации послужило банальное и естественное желание сходить в туалет.
— Наконец-то. — сдавленно прохрипел Андрей, жадно глотая чистый воздух, валяющийся в окрестностях.
— Что наконец-то? — искренне поинтересовался Юра.
— Ничего наконец-то! — огрызнулся в ответ потомственный торговец компьютерными дисками. — И вообще, Жарков, если тебя для начала чугунной сковородкой по голове, а…
— Что сделается чугунной голове от чугунной сковородки? — вмешалась в разговор Лиса. — Где здесь туалет? Это гораздо важнее, чем всё остальное.
— Можно спросить. — невинно заметил Андрей, с деланным интересом рассматривая окрестности.
— Вот и замечательно! Мы с Юрой пока покурим, а Андрюшенька разузнает насчёт туалета. Просто замечательно!
— Вот доигрались! Сколько раз я тебе говорил: Не читай на ночь фантастику!
Рядом стояла церковь редкостной, хоть и немного неестественной красоты. Как потом выяснилось, напротив стоял туалет.
Этими двумя зданиями, причём второму было уделено гораздо больше времени и внимания, собственно говоря, и закончилась культурная программа посещения Петродворца. Предложение Юры ехать обратно на том же двухэтажном автобусе было с негодованием отвергнуто.
— Где здесь электричка? — воинственно спросила Лиса, взглядом показывая, что если никто не знает о местонахождение местной железнодорожной станции, то присутствующим в ближайшее время придётся довольно туго.
— По моему там. — неуверенно пробормотал Юра, разглядывая редко свободное от солнечного света небо.
— Где ТАМ? — уже грозно переспросила Юля. Юра, уже жалея, что взял первое слово и не предоставил Коту почётное право выпутываться из ситуации, обреченно вздохнул и приступил к выполнению возложенных им на себя обязанностей.
— Пошли.
Они направились вслед за уверенно шагающим Жарковым. Небо начало, правда где-то там на горизонте, подёргиваться пока редкими и оптимистически белыми, но многообещающими тучами. Было прекрасно, даже подозрительно прекрасно. Вокруг деревья, посыпанные сверху умирающим снегом, перерастали в снятую с картин художников передвижников дорогу: простую, с таким же снегом, совсем не ровную и потому родную, и, что самое милое, неизвестно куда ведущую.
Милую для Лисы с Котом, но уж никак для Жаркова. Он мучительно старался высмотреть на линии горизонта что-нибудь вроде железнодорожных путей и когда он их нашёл, его радости не было границ, которую вовсе не разделяли спутники, надеявшиеся увидеть если не вокзал, то хотя бы станцию, а не банальное железнодорожное полотно. Юля не замедлила указать Жаркову на видимо им не замеченную ошибку.
— Чему радуешься?
— Как это чему? — А это по вашему не повод для улучшения настроения? — начал отбиваться Жарков, негодующе тыкая пальцем то ли в рельсы, то ли в шпалы.
— Эти длинные железные штуки или маленькие, замечательные деревяшки? — вежливо уточнил Кот.
— Если два эти ингредиента перемешать. — дрожащим от негодования голосом наполнил ближайший воздух Жарков. — То, если тебе интересно, получится железная дорога. А железная дорога иногда, наверное по нелепой случайности, проходит почти рядом со станциями и вокзалами.
— Ну и что? — хладнокровно вымолвила Лиса.
— Господи, за что? — возвёл Юра глаза к равнодушно взиравшему на происходящее небу. Потом перевёл свои органы зрения на бренную землю и кротко продолжил. — Есть, конечно, за что. Просто хотелось бы знать — за что конкретно? Не поняли, да? Нам куда надо?
— Нам надо на станцию. — мрачно ответила Лиса.
— Ну? — прозвенел надеждой голос Юры.
— Что ну? А мы где? На станции? — Юра не нашёлся, что ответить и просто стоял, как провинившийся первоклассник.
— Ладно. — сжалилась Лиса. — Делать нечего. Из за некоторых придётся делать одно и то же второй раз. — Она явно не одобряюще посмотрела на понурого одноклассника.
Если идти взглядом по рельсам, то иногда куда-нибудь приходишь. Вот и сейчас. Там, вдалеке, где встречаются небо и земля, но куда никогда не дойти, как ни старайся, что-то виднелось. Это что-то вполне могло оказаться и столь нужным вокзалом. Это что-то, когда трое дошли до него, всё-таки действительно было искомым вокзалом. Предположительно это спасло жизнь нелепому человеческому существу, которое окружающие называли Жарковым или Юрой.
Электричка встретила каким-то абсолютно поездным уютом. Юра сидел у мутного, как и вся жизнь, окна. Лиса покоилась посередине. Кот смотрел на то, что творилось за окном. Странные в сумерках деревья чередовались, сменяя одно другое, создавая при этом мелькающую стену, которую было невозможно разорвать, разве что редкие речки и дороги, над которыми висели мосты, ненавязчивыми пробелами простреливали рачительное однообразие, скрашивающее смутное небо, уже усыпанное тучами и оттого ставшее Коту более доброжелательным и приятным. И опять всё становилось неважным. Всё, кроме того, что она была рядом. Андрей, пьянея от собственной наглости, положил голову на любимое и милое плечо, закрыл глаза и наслаждался моментом. Господи, как всё неважно! Только стук колёс и мягкое покачивание на жёстком сиденье. И стук, стук…И приближение города с каждым стуком, мигом, счастьем.
Дальше — хуже. Уже который час, как Игорь Алексеевич должен был быть у себя дома, и его пожилая мать не находит себе места от волнения, меря свою квартиру шагами, прислушиваясь к каждому малейшему шуму на лестнице, заливая своё больное сердце то ли корвалолом, то ли валерьянкой, в общем чем-то так пахнущим, и систематически звоня всем его знакомым, каждый раз извиняясь за столь поздние звонки, но “Игорёшенька куда-то запропастился. Не у вас случайно?”, и получая очередное нет, без сил падала на табуретку, что бы в очередной раз схватиться за сердце и в пол голоса пробормотать: Совсем меня старую не жалеет. Смерти моей хочет.
И вот, не выдержав того напряжения, которое наблюдалось в её немолодом организме, Раиса Викторовна, нервно теребя левой рукой край видавшего виды халаты, направилась к входной двери. Добравшись она её открыла и пошла на далеко не тёплую лестницу, при этом не накинув на себя даже лёгкой осенней курточки, что всегда висела в коридоре — Игорь Алексеевич курил, а в комнате курить было нельзя. Зачем-то, видимо не совсем понимая, что она делает, пожилая женщина медленно, ввиду возраста, пошла вниз по потёртым и заплёванным ступенькам, которые спускались вместе с ней, не забывая струиться обратно наверх, на своё место. Два этажа минуло, как Раиса Викторовна увидела на подоконнике спящего молодого человека, не бомжеватого, а, даже скорее интеллигентного и располагающего к себе вида. Это привело её в себя — она подошла к нему и почему-то неуверенно тронула за рукав. Он подскочил так, будто его ударили, минимум током. Раиса Викторовна, в свою очередь испуганно отпрыгнула от него на расстояние, делающее ей честь, особенно если учесть возраст исполнителя.
— Простите ради бога. — сказал Паша. — Я тут немного вздремнул. — он зачем-то посмотрел за спину женщины. Раиса Викторовна обернулась, чтобы выяснить причину, по которой молодой человек обделяет её вниманием, но не нашла ничего стоящего.
— Вы кого-то ждёте? — поинтересовалась она.
— Да нет. — смутился её собеседник. — Я так. — он уже было хотел чего-нибудь соврать, но передумал, не видя в этом особого смысла. — Я просто не могу дома. — он сел обратно, сбросив взгляд на чуть ли не заплесневелый пол и тихо на выдохе. — Устал. Надоело…
За окном чернела, мелькая маленькими, как всегда при морозе, снежинками, жуткая ночь, которая просвечивала луной, мутной, как и стекло, пропускавшее это всё через себя. Паша оторвал взгляд от пола и продолжил.
— Да и вообще, страшно. — он зябко пожал плечами. — Я боюсь его. — Паша просверлил взглядом стекло. Раиса Викторовна не сомневаясь кого, с соболезнованием продолжила.
— Да, ночью он страшен. — она задумчиво прошлась по стеклу своими почему-то молодыми глазами. — Этот город, даже днём ужасен. — они помолчали. — А домой не собираешься? Паша нервно мотнул головой.
— Нет. — и как-то просто заметил. — Там плохо.
— Ну это ничего. — сказала мать главврача, удивляясь сама себе. — Поживёшь пока у нас.
Паша, как это ни странно, тоже воспринял это как должное, и послушно побрёл следом за пожилой женщиной. Не помнил как попал в квартиру. Как оказался в тёплом домашнем халате на уютной, хотя, по его меркам, маленькой кухне, около стола накрытого ненавязчивой скатертью эпохи пятидесятых годов за чашкой, заваренного со знанием дела, чая. Успокаивала забота, которой окружила совсем незнакомого ей человека Раиса Викторовна. Это было так на неё непохоже, что она не переставала удивляться своему безрассудному поведению. Хорошо ещё, что муж умер в позапрошлом году. Что бы сказал покойный, увидев в доме незнакомого мужчину? Хотя стоп. Что может быть хорошего в смерти супруга. Пожилая женщина остановилась посередине кухни и решила ни о чём не думать — так и с ума сойти недолго.
— Ну как вам вишнёвое варенье? — и не дожидаясь ответа. — А у меня сын куда-то запропастился. Я уже на нет изошлась! У него такая нервная работа. — и в ответ на вежливо интересующийся взгляд. — Главврач в больнице. Это ужас! Постоянные…
— С ним всё в порядке. — Сказал Паша уверенно, сам не зная откуда он эту самую уверенность черпает.
— Правда? Ну слава богу. А то я уж и что думать не знала. — она почему-то безоговорочно поверила почти незнакомому человеку. — Кстати, как вас зовут?
— Паша. И если можно, называйте меня на ты.
— Ладно, Паша. Время уже не раннее — обычно я уже в это время давно сплю.
Дальше не имело значения. Уютная комната, давящая собой, своей чужеродностью, но принимающая в свои объятья незнакомца и дарящая ему сон, успокоительный, потому что не про него. А про то, что утро навалилось безнадёжностью, рождённой вместе с первым на свете восходом солнца.
Утро навалилось безнадёжностью, рождённой вместе с первым на свете восходом солнца, начавшим жизнь, как таковую, идущую под лозунгом обречённость. Всё тот же серый дом почал день каким-то похожим серым прозвоном будильника, частенько сопутствующим таким великим событиям, как разлука и боль или их напоминаниям, иже теням случайностей. Комната стала пещерой, освещённой костром, роль которого сегодня доверили солнцу — этому никудышному актёру — дверь, обычно белая, чернела проёмом, ведущим неизвестно куда. И было ещё вчера. Довольно странное вчера, надо сказать, такое странное, что Кот лежал и бесцельно улыбался самому себе и чему-то окружающему, выраженному в таких платоновских метафорах. Не выразил он только Лису, это привидение, живущее в Купчино и в грёзах, роящихся в грёзах Андрея. Видение развеял телефонный звонок, протрещавший подобно недавнему будильнику. Ну что ж, пусть звонит в своё удовольствие — ведь надо же иметь такую наглость: беспокоить серьёзных людей в такое время! Под эти мерзкие, раздражающие звуки, Кот встал, оделся в то, что валялось на ближайшем кресле, и побрёл на кухню, в надежде найти там что-нибудь питательное и, соответственно полезное для организма.
Вчера. Из чего же оно состояло? В основном из Петродворца, любимого ребёнка этого чёрного города, который, как и подобает хорошему отцу носит похожее имя — Петербург. В это время по его улицам шла девушка. Она была прошлым и будущим Кота, видением былого и призраком грядущего, рождённым лучшим, что есть под этим небом. Неземной красоты, не испорченная обществом и характером, неземной красоты — мечта, поселившаяся в этом бренном мире: Высокая, её густые каштановые волосы развевал Юго-восточный ветер. Губы, её потерянные для Андрея губы, рождали самые прекрасные улыбки на этом свете. Для неё не существовало имён — они были не нужны для таких. Окружающие называли её Таня. И если существуют на свете чистые душой люди, то она была первейшей из них.
Андрей вышел на улицу, которая окружила его пустотой, причиной которой, как обычно были пустые люди, окружающие одинокого путника. Какие-то странности были первопричинами непонятного душевного состояния Андрея. В кармане лежало письмо, написанное вчера поздно ночью перед сном.
Здравствуй любимый заяц! Прошло уже три часа, с тех пор, как мы расстались. Я уже безумно соскучился по твоему волшебному образу, который ты навеваешь…
Кот остановился, и понял, что ничего Лиса ему не навевает. Почему? Что случилось. Время? Но почему так быстро? Совсем другой теперь представлялась ему в мыслях Юля. Он сел. Такая же пустая, вампирически использующая. Она же ни разу не приезжала без Жаркова! И до безумия трезвый разум Андрея примерил, да, да именно примерил Лису к себе. И грянуло понимание того, что не смог бы и недели прожить так Кот. Когда за тобой всё время таскается ненужный человек, который лезет в личную жизнь гораздо больше, чем кто-либо. Даже ужас пробежал по телу. Тем более такой человек! И как-то остро встала обычность Лисы, живущей такими же проблемами, что и все. Но чувство не умерло, а как-то переформировалось, оставив мёртвое равнодушие к Лисе, сделав её чем-то вроде вчера.
Андрей смотрел в перспективу уходящей вдаль по четырнадцатой линии невидящем взором, при этом руки, живя своей жизнью, стали как-то спокойно и, пожалуй, равнодушно рвать письмо на мелкие кусочки, которые белыми листьями осени человеческих чувств, падали на серую, почему-то мокрую мостовую, отдающие мертвечиной памяти.
Что же дальше? Кот вопрошал сам себя или в никуда.
— А это уж тебе лучше знать. — Андрей дёрнулся на голос — там стоял всё тот же вчерашний вестник, иже с ним будущий знакомый Иван Фёдоровича.
— Да кто ты такой, наконец? — хладнокровно спросил поэт, невнятно уставившись в темневший на Васильевском острове, но более оформленный силуэт.
— Ну, говорить кто я такой, особого смысла не вижу. Но если подходить к этому вопросу с простой точки зрения… — он протянул своему собеседнику какой-то кусок бумажки. При ближайшем рассмотрении кусок оказался визиткой, правда довольно странной визиткой — сама по себе она была чёрного цвета, хотя это не так — она была такой же чёрной как и ночное небо, если оттуда убрать луну и звёзды — по краям она была украшена странным, даже неповторимым орнаментом, серебряного цвета, чуть светящимся, хотя вокруг было светло. В центре таким же узором, переплетающимся в буквы было выведено: Эйдос. Кот перевёл взгляд с визитки на её обладателя — тот, пожалуй, как всегда, чуть ли не нежно улыбнулся, правда в этот раз ничего не сказал. Андрей вернул своё внимание к этому чёрному объекту, идентифицирующему таинственную личность, но этому предмету, видимо, надоело заниматься глупостями и он превратился из чёрного куска бумаги в книгу, почему-то тёплую. Кот всмотрелся в неё — что-то в ней было необычным — действительно, книга постоянно меняла название: вот промелькнули Библия (точнее разные библии), Коран, потом что-то ещё, но Андрея это уже не интересовало — он вернул то ли книгу, то ли визитку её владельцу и внимательно посмотрел на него.
— Эйдос?
— Да. Именно Эйдос. — согласился обладатель странного имени, и, соответственно этому довольно странно присел на край тротуара. Потом, взяв с земли камень, пронзительно посмотрел на Андрея, поднял его повыше; как всегда улыбнулся. — Это камень. А ведь знаешь, даже у камня есть своя суть, идея, по иному. И, как это ни странно, суть предмета можно менять. И в тебе есть что-то похожее. А я — это… Впрочем даже ты это можешь не понять, да и не надо тебе. — он выбросил камень, как-то по человечески отряхнул руки, встал и продолжил. — Я к другому. Ты изменился. Немного вырос, начал познавать мир в лучших его красках, и, что главное — начал понимать. — Кот сел на выступающую часть серого дома, который не то просто стоял рядом, не то подслушивал. Кинул голову на одну свою руку, что за миг до этого успела упереться в обтянутое чёрными, немного ношеными джинсами, колено, посмотрел сквозь Эйдоса и сквозь него же и сказал.
— Понимать что?
— Это ты тоже скоро поймёшь. — как-то гулко сказал он, и, видимо тяготясь перемещением на своих двоих начал мутнеть и исчезать, очевидно, появляясь где-то в другом месте. Но перед тем как уйти он прогудел. — Если что-то в мире что-то стало другим, посмотри — а может это ты изменился?
— Если ты отрубил сам себе палец на ноге — проверь: Как там твой внутренний мир? — передразнил Кот то пустое место, где раньше стоял Эйдос. В сердцах сплюнул, встал и уверенно пошёл к среднему. Вдруг остановился, бегом вернулся на место встречи, воровато оглянулся, поднял с земли тот самый камень. Пробормотал. — Камень у которого есть суть. — сунул его в карман и снова пошёл по направлению к среднему, причём старался ни о чём не думать, но никак не выходило из головы.
А город также с лёгким интересом наблюдал за происходящим с высоты шпиля Петропавловки, одиноко торчащим ангелом на, как всегда сером, мрачном небе.
И снова поезд, правда на этот раз сорок девятый Вологда-Петербург. Но, почему-то, купе, причём неплохого качества, что не характерно для нашей железной дороги. Это поразило Иван Фёдоровича, хотя, казалось, что удивить доцента СПАСИ уже было, скажем так, трудновато. Ещё удивительней было то, что в этом самом купе Скакунов ехал один. То есть абсолютно один. Его это радовало, правда, до такой степени, до какой он вообще мог ощущать почти забытое для него чувство счастья.
Отец умер в тот же день. Через два часа, без мучений, тихо, по-русски что ли, закончил свой жизненный путь на простой деревянной кровати, под мрачными, но не пыльными иконами, при тусклом, как у лучины свете торшера, стоящего в изголовье Фёдор Алексеевич Скакунов, на пять лет пережив супругу Анюшку, как он её называл.
Строго наказал сыну не горевать по нему, и даже потребовал пообещать ему это, в чём довольно долго отказывал Иван Фёдорович, но в итоге был вынужден выполнить последнее желание. И, как ни странно, теперь, видимо из-за этой клятвы в сердце простого доцента СПАСИ нашла приют только светлая печаль, всё больше о том, как много несказанного осталось между ними. Но главное все же было, а остальное не так уж важно. Стук в дверь прервал плавный ход мыслей Иван Фёдоровича. Он дёрнулся, но не беспокойно, а обычно, как любой человек вздрагивает на неожиданный звук. Не дожидаясь ответа купе открылось и пожилой проводник зачем-то заорал, как будто гремела музыка.
— Чаю желаете? — Скакунов удивлённо воззрился на кричащего. Его поразило не то, что кто-то без видимой на то причины зычно голосит в пределах его почти собственного помещения на колёсах, а то, что в услуги на железной дороге, оказывается, входит ещё и доставка напитков. Потом последовало логичное.
— И сколько это стоит?
— Нисколько. — почему-то обиделся проводник. — У нас всё бесплатно. С чего вы взяли? — Скакунов неисправимо улыбнулся.
— Нет спасибо. Может быть попозже. А пока… В общем, ещё раз большое спасибо.
Проводник кивнул. И уже вышел, но неожиданно вернулся.
— Если чего надо буде, не мудрствуйте, меня зовите. Миколычем меня кличут. — бросил напоследок проводник и, сверкнув своей бородой, имевшей вид лопаты, исчез, оставив наконец Иван Фёдоровича наедине со своими мыслями. Но мысли, почему-то, начали крутиться исключительно вокруг этого Миколыча. Каким-то странным колоритом обладал тот. Чем-то трогающим за душу. И Иван Фёдорович понял, что безумно хочет вот так вот запросто сесть с ним за одним столом, попить водки и поговорить по душам, точнее излить свою.
За окном, слегка подёрнутым изморозью, струился зимний лес, такой же, как и по пути в Вологду, но почему-то добрее. Лес днём как будто спит, укрывшись от света. Это ночью он живой. Живой и страшный. А сейчас он дремал, спрятавшись под белым, пушистым снегом, и потому был несказанно мил Иван Фёдоровичу. Он поглазел в окно ещё пяток минут, после же, видимо решился и встал.
В купе проводника раздался стук в дверь. Миколыч с неохотой отложил “Так говорит Заратустра” Ницше, пробурчал что-то вроде: почитать спокойно не дадут, ироды, и открыл дверь. Лицо его тут же расплылось в дружелюбной улыбке.
— А! Это Вы. — Иван Фёдорович на этот раз не удивился радушию проводника.
— Да, это я. Я тут к вам… — Скакунов растерялся, осознав нелепость своего положения.
— Боженька! Да не робейте Вы, чай не перед церквами грехи молите. Если чего надобно, так и выкладывайте — чем могу, тем помогу. — как ни странно, Иван Фёдорович приободрился и решился сказать всё, как есть.
— Честно говоря я к Вам с не вполне. — Скакунов усмехнулся. — С не вполне нормальным, хотя если…
— Да не томи, барин, не тяни коня за подпругу. Выкладывай, чего у тебя там.
— Ладно. — махнул рукой Скакунов, при этом, правда чуть не упав. — Миколыч, пошли. — они как-то незаметно перешли на ты. — водочки может попьем?
— А почему нет? — улыбнулся проводник. — Водочки — енто можно. А бывает и нужно.
Тут Иван Фёдорович неожиданно понял, что водки-то, собственно говоря у него и нет — смущению доцента СПАСИ не было границ. Миколыч каким-то проводниковым чутьём почувствовал в чём дело и засунув свою немаленькую руку то ли под потёртое сиденье, то ли куда-то в шестое измерение, извлёк на свет божий милое русскому сердцу произведение, известное в народе, как пол-литра, улыбнулся своему собеседнику.
— Ну, кудысь пойдём? Али тута посидим? Лучше здеся. Чего куда-то ползать? — проводник внушительно посмотрел на подопечного спутника. — Давай, давай, не сиди без дела.
За окном также мелькали деревья, также висело едкое январское солнце, сверкая в мутном холодном стекле одинокой пока бутылки. Иван Фёдорович, не мудрствуя лукаво, приступил к своим прямым обязанностям, справедливо указанных ему Миколычем. Стаканы были не такие мутные, как их будущий наполнитель, но, почему-то, такие же холодные. Водка мягко струилась густым соком, переливаясь волшебными цветами, как будто наполненная крошечными кристаллами льда. Проводник, тем временем, покончил с рыбой, придав ей аппетитный, правда несколько обнажённый вид. И уже не казалась вобла такой уж неуместной, даже как-то не представлялось себе происходящее без её участия, да и вообще всё окружающее было таким нужным и самодостаточным, что сливаясь в единое целое, образовывало собственный маленький изолированный мир, самодостаточный и потому безмерно эгоистичный, полный эмоций, любви и дружбы внутри себя, но абсолютно равнодушный ко всему, что находится за его пределами.
— Ну. — молвил Миколыч, обнимая своей грубой рукой стакан. — Будем здравы. — жгучее содержимое стакана одним глотком пролетело лужёную глотку Миколыча, вслед ей промелькнул плотный, и безумно вкусный солёный огурец.
— А ты чего? — потревожил заворожено смотрящего на него Скакунова, дивящегося лихости исполнения. — Давай, давай — Чего родимую греть-то? От того краше она не становится. Место ей в животе, сердце, голове, но никак не в руках грешных. Не томи, уже вторая просится…
После второй у Иван Фёдоровича развязался язык, открылась душа, которая, видимо из-за этого и стала легче и чувствительнее. Дышалось просто, несмотря на то, что было порядочно накурено, а окно, ввиду зимы, и следовательно холода, открывать не хотелось.
— А у меня отец умер. — вдруг огорчился Скакунов. — От него и еду.
— Повидать-то успел? — строго спросил Миколыч сведя брови в единую, мрачную дугу.
— Успел. — ответил доцент СПАСи.
— Это хорошо. — одобрительно кивнул проводник. — Это самое главное. А горевать тута не следует — всё под этим грешным светом должно кончаться и начинаться. И отец твой где-то есть. Не здеся, нет. Где-то там. — собеседник Скакунова возвёл глаза не то, чтобы к небу, а куда-то в том же направлении, но как будто за него, то есть чуть дальше или глубже.
— Вот и отец мне тоже говорил: Не храни печали обо мне в своём сердце.
— И правильно говорил. — проводник вздохнул, взял бутылку и разлил остатки по стаканам. Подняв оба, протянул один Скакунову и значительно сказал. — Не горюй по нему — ему легче будет.
А дальше появилась ещё одна бутылка водки, точная сестра своей предшественницы, абсолютно похожая, но уже другая, потому что вторая. И Иван Фёдоровича подхватило, закружило, куда-то увлекло за собой, путая в голове, лаская сладкой леностью и немудрёными, такими простыми разговорами и исчезала печаль, уходила грусть, и оставалась в сердце только любовь, настоящая любовь сына к отцу.
Средний опять встретил Кота напускным равнодушием, но чуть заметно проскальзывал внимательный глаз, подсматривающий из серости домов, и летел снег, лежал снег, бежал снег и он же хрустел, умирая под ногами. Когда-то под ногами умерло прошлое, уступая место настоящему. Почему-то опять был вечер, хотя должно же было быть утро, должен же быть день, но они куда-то пропадали, не оставляя от себя даже следа, хотя было что-то такое зыбкое и нереальное, где-то в памяти, в этом кладбище настоящего. Что же делать? Как избавиться от мыслей? Ноги сами несли куда-то, к мостам, боязливо через них, перебираясь ближе к перилам, считая метры, спрятанные под раньше белым слоем снега.
И опять встречает Петроградская сторона, на этот раз более дружелюбно, а точнее нейтрально, равнодушно. И стоит на том же месте та же девочка.
— Вы пришли? — она улыбнулась так, как могут улыбаться только дети, и в тоже время, что-то необычное было в этой улыбке. — А я знала, что вы придёте…Мама меня отпустила — я ей про Вас рассказывала.
— Правда? — улыбнулся Кот её уже привычному детскому прыганью с темы на тему. — А почему тебя мама так поздно отпускает одну?
— А она умеет чувствовать плохих людей и хороших. — девочка подняла с земли немного снега. — Она говорит, что Вы не плохой. Она говорит, что Вы странный. А мы завтра уезжаем.
— Куда? — спросил Андрей, почему-то расстроившись.
— К бабушке, в Керчь. Я бабушку никогда не видела. Мама говорит, что она хорошая и добрая. Я верю маме.
— Маме надо верить. — согласился Кот. — Она не обманывает.
— Я знаю. — кивнула девочка. Потом вздохнула. — Папа остаётся здесь. А с Вами мы больше не увидимся. — они помолчали, хотя никакой напряжённости в ситуации не было. Снег, уже добрый и мягкий, медленно опускался сверху, как будто с луны… — А что было дальше, с Рапсодией? — Кот горько улыбнулся.
— Раз мы больше не увидимся, значит мне нужно рассказать тебе сказку до конца. — Андрей сел на снег, девочка тоже тихо опустилась рядом. — Это трудно, и довольно долго…
— Мы успеем, правда? — загорелись глаза у маленькой знакомой Кота.
— Правда. — улыбнулся поэт. — И это не важно, что мы больше не встретимся. Главное, что мы уже встретились. — поэт встал, зачем-то раскинул руки и, что непривычно для людей его знающих, громко и твёрдо заговорил.
— Слева от Луны. Сколько чувства и значения в этих словах для тех кто там был и для тех, кто там живёт. Столько же простора и свободы, столько же полёта. Что могут знать они, никогда не знавшие радость этих чувств, привязанные ногами к земле, прикованные разумом к себе? Никогда не будет места красивее и лучше, и нет ничего более наполненного любовью и счастьем. И настоящее, определяемое знанием, ничто…
Рапсодия, она воспевала свою родину в одах, вылетавших из неё и селившихся вокруг, украшая собой и становясь лучше от других, не ожидая ничего, ибо ждать там больше нечего. Нечего, кроме счастья? Этого нелепого чувства, столь милого человеческой душе. Доброта, которую она несла в мир, окружающий её, казалось, была бесконечна, и ничто не могло её разрушить.
Этот день, а там ночь тоже сменяет день, и день также чередуется с ночью, начался, как и все другие с первым, ярким лучом Солнца. Все проснулись в один миг, почти став единым целым, но не теряя своей яркой индивидуальности.
Рапсодия очнулась от ночного забытья в таком хорошем состоянии духа, как никогда. Она нежно улыбнулась всем сразу. А причиной такого хорошего настроения было желание, которое пробудилось вчера в ней. Простое, в принципе желание: сделать всех ещё немного счастливее. Как? Этим вопросом она мучалась пол ночи, никак не засыпая. И в итоге, уснув, так ничего и не придумала, но это ничуть её не обескуражило, и, даже больше, не расстроило.
— Здравствуй мир! — крикнула она, раскинув свои красивые руки. — Будет то, о чём мы и не мечтали. — Там можно было разговаривать со всеми сразу, и поэтому слушал её каждый. — Нам надо изменить всё! Всё, что нас окружает. Я это сделаю. И умоляю вас: Помогите мне в этом!
Она не знала как, она не знала, чего хотела конкретно. Но она запела. Не слышали ещё под этим и не только этим небом такой песни. Раскрылась вся душа её, и некоторые, что похрабрее, поддержали Рапсодию. Витиеватым узором лилась волшебная музыка, окутывая всё, оплетая всех, проникая в мысли. И изменялось всё их окружающее, становясь многообещающими полуформами, грозящимися стать небывалой красотой. Но не все, не все подхватили эту песнь. Но не все её слушали, а некоторые даже не слышали. И у этих некоторых возникло недовольство. Оно обрело осязаемую оболочку, постепенно становившуюся всё чернее и чернее, в итоге слившуюся в свою песнь, создающую дисгармонию с первой. И началась борьба двух стихий. И никто уже не видел своей родины, всех затмил бой. А она, обескровленная, безвольно принимала формы, какие ей навязывали песни. И материализовалась. Материализовалась в Землю, на которой мы живём, в которой мы все только ноты. Но нам решать в какую песню мы попадём, и какая она будет. Это лишь наше отражение.
Кот прогремел последними словами и как-то сразу поник. Вокруг, когда он закончил, как будто что-то исчезло, всё стало каким-то мрачным, словно кто-то выключил свет. Андрей тихо сел на снег. И совершенно несвязанно спросил.
— А зовут тебя как? — девочка немного помолчала, при этом не отрывая пристального взгляда от глубоких глаз Кота, и тихо прошептала.
— Наташа. — потом взяла своей маленькой, почти светящейся ладошкой, руку поэта. — Спасибо Вам. — встала, засмущалась, но сказала. — Прощайте, мне пора. — Кот улыбнулся.
— До свиданья, а не прощай. — он улыбнулся. — Я приду к тебе, во сне.
Она ушла, бледно исчезнув в тёмных узких улочках Петроградской стороны. А на белом снегу, нелепо сгорбившись, сидел тот, кого называли поэтом. Один.
Паша лежал на мягкой, старомодной кровати, которая, по идее, должна была бы окутывать его теплом и уютом, ведущими за собой вполне логичный сон, но нет: желанное забытьё никак не шло к разбитому сегодняшним днём человеку. Правда мысли не дававшие ему спать были добрые и, по своему нежные, и, то что не спалось — совсем не расстраивало, а только чуть затуманивало голову, делая размышления даже не медленными, а скорее плавными.
Почему-то совсем не думалось о матери с отцом — наверное, не хотелось. Всё кружилось вокруг Ани, которая лежит сейчас одинокая в больнице, и ведь рядом с ней сейчас никого нет, и главное нет его, Паши. Как бы он хотел взять сейчас ей руку, нежно приласкать, может утешить…
Где-то там раздался телефонный звонок, прервавший полудрёмное бдение гостя этой, честно говоря чем-то понравившейся ему квартиры. Чем? Пожалуй спокойствием, пропитанным тишиной, странной тишиной, с лёгким налётом старины.
— Паша, это тебя. — удивлённо сказала гостеприимная хозяйка, не выказывая при этом никаких признаков недовольства. Зато у Паши этого добра буквально за секунду набралось — бери не хочу, но он, слава богу, понимал, что бедная женщина тут не причём. И, всё-таки недовольно покряхтывая, он поднялся с кровати, набросил халат, любезно ему выделенный, после же, под влиянием довлеющих на него факторов, направился к телефону, коий почему-то покоился на кухне. Паша так и подумал: покоится. И невесело ухмыляясь пошёл к телефону.
— Алё. — пробормотал, сделав голос как можно заспаннее.
— Здравствуйте, Павел. — Апостол — подумал невинно потревоженный. — Это Вас из больницы беспокоят.
— Да. — уже бодро ответствовал Апостол-самозванец.
— Извините, кстати, за поздний звонок — просто мы не знали Вашего телефона, и нам только что позвонил Ваш знакомый и сказал, где Вас можно найти.
— Что за знакомый? — удивился Паша.
— Он назвался Эйдосом.
— А-а. — промычал апостол, как будто чего-нибудь понял.
— Но это не важно. Дело в том, что Аня просила обязательно завтра к ней зайти.
— Когда? — обрадовался молодой человек.
— Приёмные часы с двенадцати до пяти.
— Понятно. — это был чуть не крик.
— Ну, всего доброго. — сказала трубка женским голосом.
— До свидания. — почему-то прошептал Паша, абсолютно неоправданно оглядываясь. Из динамика разбежались в разные стороны короткие гудки, прячась по углам кухни и убегая в коридор. Павел быстро пресёк их миграцию, положив трубку. Оставшиеся не протестовали. Он пошёл по неосвещённому коридору к себе, точнее почти к себе в комнату, но по пути встретил хозяйку квартиры.
— Я — апостол! — радостно сообщил он ей.
— Ничего, ничего. — утешающе пробормотала она. — Всякое бывает. Всякое. А иногда даже вылечивают.
— Правда? — обрадовался Паша. — Это хорошо. Тогда можно и поспать.
Он улыбнулся хозяйке квартиры какой-то беспечной улыбкой, которая и вправду отдавала чем то апостольским. Входя в новую для него роль, Паша плавно прошёл в тёмный дверной проём и исчез за скрипнувшей после него дверью, что глухо стукнулась в косяк, как-то недовольно стукнула, но после этого успокоилась и затихла. За ней незаметно протрещала пружинами старая кровать, обозначив Пашин отход ко сну.
Отход, честно говоря, был чисто формальный, потому что спать опять-таки не хотелось, и только мысли, на этот раз совсем уж лучезарные, наперебой стучались в голове, создавая приятный хаос своими аритмичными движениями. И, по правде сказать, главным участником приятного хаоса была Аня, если не больше — она была единственной частью, по какой-то шутке природы, создавая этим вышеупомянутый хаос. Хотя примешивался туда ещё и этот странный Эйдос. Что за Эйдос. Но этим вопросом Паша задавался совсем недолго — он почти сразу связал того странного незнакомца в больнице с этим непонятным, зато звучным именем. И, что самое интересное, сразу успокоился, не задерживаясь больше мыслями на этом в принципе загадочном предмете. А дальше была только она. Она, которая воцарилась в его сердце, единовластно им правя. И он был счастлив этим, как не был счастлив никогда на свете.
Потом, как это часто бывает, хорошие светлые мысли прямой дорогой, ведя их обладателя за руку, затащили его в загадочное царство снов. А там весенним цветком раскрылся серый город, обычно прячущий свои светлые стороны в свинцовых водах Невы.
Но на этот раз, она была какой-то доброй и лениво шевелила своими водами, охотно играя с падающими сверху солнечными лучами. Впрочем текла как всегда медленно и печально, буквально олицетворяя собой всё тщету жизни. Кот внимательно смотрел на неё, заключённую в камень, объятую ветрами и, хотя спокойную, но только зимой спящую и сравнивал её с собой. Такое же странное одиночество, идущее откуда-то из вечности, которая, как известно, всегда одинока.
И эта река сегодня не отражалась, как обычно, в небе — на этот раз там царило солнце, яркое, но не жгучее, а скорее холодное и такое же равнодушное.
Лиса. Она всегда была моим солнцем. И она заменила мне это. Почему же? За что? Вместо ожидаемой пустоты в сердце осталась жгучая боль. Нет. Не могу так просто забыть и вычеркнуть. Пожалуй, вообще не могу.
Это было что-то мимолётное. Скорее воплощение желания покончить со всем этим, на секунду, на миг, воплотившееся в реальность, постоянно окружавшую его.
— Андрей. — Кот резко обернулся на низкий голос. Нет, это уже отдавало чем-то фантастическим. Сзади стояла Юля. — Привет.
— Здравствуй. — Кот смог выдавить из себя членораздельные звуки только благодаря жутким усилиям воли. И, наверное от неожиданности, Андрей начал говорить то, что думает. — Знаешь, Юля, я тут размышлял о нас с тобой. Получается так… — тут он осознал, что, собственно говоря происходит и нерешительно замолчал. Пауза нависла невнятной тишиной, и не выручали даже шумевшие вокруг машины.
— Ну? — первой, всё-таки не выдержала Лиса. Значит у неё не железные нервы! Но от этого вывода Андрею легче не стало, скорее наоборот — ну, помолчали бы, постояли, разошлись и всё уладилось бы само собой. Так нет же — обязательно надо ввернуть своё дурацкое ну!
— Что ну? — поинтересовался Кот.
— То есть как понимать что ну? — удивилась Юля. — Ну означает, что ты, мягко выражаясь, не довёл мысль до конца. — ответчик недовольно взглянул на Лису.
— Ну и что? — нет, он определённо избрал политику изображения из себя полного идиота. Но дело в том, что кое-кого это абсолютно не устраивало.
— Андрей. — вздохнула Лиса. — У меня к тебе две просьбы. Первая: перестань кривляться и притворяться полным идиотом. — Она что мысли читает? — Вторая: если начал, так договаривай до конца. — как говориться, Андрея прижали. Ну что ты тут будешь делать? Спало его провидение: Откуда не возьмись за спиной у Юли появился Жарков. Андрей искренне растянул свою рожу в жизнерадостной улыбке.
— Здорово, Юра. — лицо Лисы при этой фразе приобрело, если можно так сказать, недовольное выражение. Он, как всегда ничего не заметил и пройдя мимо Юли радостно затряс руку счастливо спасённого.
— Ты же говорил, что будешь через пол часа. — срочно сделала выговор расстроившаяся Лиса. Жарков как-то смутился и непонятно почему ощутил свою жгучую вину за такой непростительный проступок.
— Да ладно, Юля, извини. Я не хотел. Честное слово. — начал он невнятно оправдываться. Лиса остановила его словоизлияния одним суровым взглядом. Потом перевела его на Кота.
— Пойдёшь с нами?
— Куда? — разумно поинтересовался Андрей.
— Вообще-то, мы собирались к тебе… — Андрей резко пресёк эти поползновения.
— Не. Туда я не пойду. Без меня обходитесь. — Андрей улыбнулся одной из нежнейших улыбок, на которую не замедлил получить такую же, от Юли.
— Ну, как хочешь. — она показательно зевнула. — Давай ключи.
— Пожалуй, я всё-таки схожу с вами, так уж и быть. — почему-то передумал Кот. Лиса понимающе кивнула, и они поплыли по внезапно солнечному городу, который, как вампир пил и пил эту весну, но она не шла ему впрок оставляя его горьким и серым, великим и чуждым всему в нём творившемуся.
Седьмая линия на Большом проспекте вдруг рванулась вверх, в голубое небо своими звенящими куполами малоизвестной церкви, но потом, видимо передумав, побежала по этому же Большому троллейбусами, щёлкающими электричеством в дальнюю Гавань, в море, в бесконечность. Пресловутая троица пошла было с ней, но на четырнадцатой бросила, оставив в одиночестве, почти предав, но обещая вернуться.
Хотя всем известно, что клятвы и обещания обычно не выполняются, когда их даёшь, но честно веришь — ты её исполнишь. Вот и тогда Кот искренне повторял про себя: Я вернусь. И мы уйдём с тобой в вечность.
А рядом шла его вечность, его Лиса. Правда, оставался где-то там, на дне, кокой-то неприятный осадок. Немного его было, но он был…
Вот и показался, как говорят, дом, милый родной дом. К нему, соответственно и направляли свои стопы трое путников. Лифт порадовал, приятно зажужжав после нажатия кнопки вызова, что не замедлила отчаянно зажелтеть.
Дома было жарко. По дороге, игнорируя мнение окружающего человечества, Кот изрядно запасся пивом, цинично игнорируя уничтожающие Юлины взгляды. Как ни крути, они не повлияли на вкусовые качества этого замечательного напитка, в чём Андрей и не замедлил убедиться дома, распластавшись в кресле и открыв одну из них.
Видимо, назло всем, Лиса, в принципе человек вообще не пьющий, присоединилась к этой маленькой оргии, превратив её из индивидуальной в малоколлективную. Кот это не приветствовал, но и не брюзжал по такому мелкому поводу.
— А давайте в дурака. — после продолжительного молчания выдала уже немного, а ей много не надо, в подпитии гостья.
— Действительно! Давайте поиграем. — обрадовался Жарков, с которым делиться пивом никто не желал, и потому не делился. Андрей встретил это предложение с меньшим энтузиазмом, но под давлением окружающей среды, с которой он должен уживаться, вынужден был участвовать в процессе.
За окном вдруг оказался вечер, и пиво, почему-то кончилось. Странно всё это, думал Кот. Всё происходило очень медленно, и вот… Откуда он взялся, этот вечер? Как будто зима. Вроде бы только что Юлю в очередной раз оставили в дурочках, вроде бы только что открывалась вторая мутно-коричневая ёмкость. Где всё это. И Жарков куда-то делся. Всё так быстро пролетело! Странная и даже непривычная ситуация. Напротив сидела Юля и пристально смотрела на Кота. Андрей вообще плохо переносил, когда на нём долго задерживали взгляд, а в данном случае он заёрзал на месте, чувствуя себя не в своей тарелке. И было необъяснимо одиноко. Одиноко до жути, до кошмара.
— Андре-е-ей. — протянула Лиса своим низким голосом через стол, через карты, через пустые бутылки и через время, пробивая что-то внутри, но именно пробивая, а не разбивая. Кот вместо ответа поднял взгляд и нырнул в глубину её глаз. Потом вынырнул, и отплёвываясь отбаналил.
— Чего? — его собеседница медленно, даже слишком медленно приопустила веки, а потом вдруг и быстро подняла. — Что ты там тогда говорил про нас?
Кот собрался буквально в комок, можно сказать шерсть на загривке стала дыбом. И зелёные его глаза, как будто обрели волшебную силу.
— Про нас? — он немного подался вперёд. — Про нас можно сказать много, очень много. Но не будет ли это банальным ничем? Много — ведь это почти всё, а всё, от него рукой подать до ничего. До пустоты.
— При чём тут пустота? — их взгляды переплетались змеями, кружась над столом, почти видимые, и далеко не прямые. Один явно зелёный, другой не пойми какого цвета, странный, неясный.
— Потому что в каждом из нас, помимо прочего, нашла прибежище и пустота.
— Андрей. — Лиса беззвучно встала, хотя паркет по всем правилам должен был скрипеть. Потом оказалась рядом с Котом. Её губы нежно прикоснулись к холодным губам Кота, обдав чем-то жгучим, горячим и до боли приятным, даже пожалуй незнакомым…
И потом провал в неясную пустоту, в радость, которую не помнишь, в счастье, что не знаешь… Куда-то туда.
А ещё позже звонок в дверь — это был Жарков. Ну и что, да хоть три Жарковых. Всё это не важно, потому что было. И взгляды, уже лежавшие над столом, притихли и почти слились в один общий, нежный, но не видимый другим, не посвящённым в таинство печали.
Юля первая, если можно так сказать, пришла в себя, оставив этот момент в прошлом и в себе.
— Ну, как сходил?
— Нормально. — ответствовал Юра, разваливаясь в свободном кресле, скорее предпочитавшем обходиться без его мучительного присутствия.
— Нормально — это как? — вежливо уточнила Юля.
— Нормально — это нормально. — Конкретизировал недавно вернувшийся. Тут же получил послание от вопрошающей, если можно так сказать, в глазной, угрожающей форме. — Принёс шоколад и колу.
— Молодец. — одобрила его Юля. — Не зря ходил.
У Андрея после всего произошедшего, пиво нашло наикратчайший путь к голове, и не замедлило им пройти, а добравшись до долгожданной цели, немедленно приступило к выполнению обычно возлагаемых на него обязанностей. Или даже больше. В общем сладкие грёзы Кота, явившиеся ему наяву, так сказать, во плоти, потихоньку перешли в сон. Это не прошло незамеченным — нет, Андрей не храпел — просто его гости обладали некоторой наблюдательностью, которой вполне хватало для того, чтобы заметить такую вполне очевидную вещь.
Правда реакция, воспоследовшая за этим была не очевидной. В течении получаса Юля с Жарковым старательно шумели, преследуя, видимо, логичную цель, заключающуюся в том, чтобы прервать счастливое для Кота забытьё. Успеха в своём предприятии они не имели — думаю, что пятый артиллерийский полк не смог бы этого добиться, но эта парочка не разделяла такую точку зрения, и, собравшись с силами они начали тормошить и толкать этого наглеца, посмевшего спать в их присутствии. Но и здесь их ждало тяжёлое разочарование. Не то, чтобы они не достигли желаемого результата — нет. Благодаря их общим усилиям, спящий красавец принял вертикальное положение, открыл глаза, и, несмотря на яростное сопротивление, добрался до своей кровати, где и продолжил своё немудрёное занятие.
Сразу вспоминается один друг Кота, носящий, непонятно по какой причине, странное прозвище Смит. Этому существу было противопоказано употребление алкоголя, хотя бы в разумных дозах. Если же это происходило, то он пьянел буквально в считанные минуты, после чего засыпал. Думаю, что выражение спит как мёртвый придумали, увидев спящего, пьяного Смита. Проводили кучу экспериментов: его подвешивали вниз головой; его роняли с высоты, упав с которой, любой человек хотя бы говорит больно же!; на нёго складывали мебель, всю мебель, которую могли поднять вчетвером — он даже не открывал глаз.
Кот, видимо, был частично в таком состоянии. Жарков с Лисой отчаялись и бросили свои безуспешные попытки привести этого неблагодарного в чувство.
Как люди не стараются, что они ни делают, всё равно каждый раз, когда положено, ночь вступает в свои права. Так и сейчас, седая питерская ночь, оставаясь при этом ночью, вошла в город уже полностью, накрыла его собой, унося суету, тлен, унося время и оставляя природу камня такой, как она есть, какой она будет. Пробралась она также и в одну коммунальную квартиру на четырнадцатой линии, просочилась в окно и осталась там, разлившись по всему полу и окружив заботой спящего Кота. Ночь, любая ночь — лучший друг поэтов.
Жарков, видимо устав от длительного похода и не менее длительного процесса приведения Андрея в чувство, ощутил непреодолимое желание лечь в кровать и провести в ней ближайшие часов восемь, при этом ощущая рядом милую его сердцу Юлю. А она, со странно задумчивым взглядом, упёршимся в стенку и пытающимся то ли её сдвинуть, то ли пробуравить, не высказала никаких возражений. Даже больше: своим кивком головы она искренне поддержала выдвинутое предложение.
Когда уже не горел свет, когда Юра уже оставил свои бесплодные приставания, когда уже все уснули, в темноте, казавшийся полной, появилось облако чернее, чем что либо, бесшумно уплотнилось и сформировалось в того, кто назвался Эйдосом. Он пошёл по комнате, причём паркет под ним скрипел, как и под любым другим, подошёл к Лисе, долго и озабочено смотрел на неё, зачем-то положил руку на её лоб и исчез.
Ветер, совсем не летний, холодный и пронизывающий, задул откуда-то с залива, полетел по улицам, затрещал стёклами домов и ворвался на Дворцовую площадь, как будто силясь разорвать её или расширить в бескрайнее море камней.
Вихрем переместилось из квартиры Раисы Викторовны и понеслось по городу, тёмным, заснеженным улицам, иногда, когда надо, резко и точно поворачивая. Летело с такой скоростью, что дома сливались в единое серое целое, а фонари и прочие огоньки становились яркими цветными линиями, затухающимися, но переходящим одна в другую. И с дикой быстротой нарастал дом, казалось вот-вот в него врежется, но нет — резко наверх, после невероятный изгиб, в окно, не разбив стекло… И всё.
Тусклая лампа около больничной койки, на которой лежала милая, красивая девушка, смотрящая невидящим взглядом в потолок, разбивающийся брызгами щелей о зелёные стены. И ни звука. Да, это была Аня. Хотя нет, полной тишины не было — слышалось, как еле слышно стекала слеза по нежной, бледной щеке.
Чувствовать себя изгоем, недочеловеком — как это больно! Как это больно — знать, что тебя все жалеют, считая калекой. Как это больно! В голове плясали картины. Вот она в магазине протягивает продавщице бумажку, где написано триста грамм колбасы. И её не обвешивают, как обычно, даже наоборот. Её не обсчитывают — кто обидит юродивую! Юродивая. Вот это слово, которое я так долго искала… И Паша… Зачем я просила его приехать? А он приедет. Из жалости… А я ведь люблю его.
Здесь девушка удивилась возникшей у неё мысли. Так получается, что я люблю его? С чего я это взяла? Не было же ничего такого! Но нет, чувства, которые я испытываю к Паше, иначе не назовёшь.
Тогда тем более, надо сказать, чтобы… Сказать! Если бы я могла сказать. Только сейчас я понимаю, какое это счастье… Нет надо написать, чтобы они позвонили Паше, и сказали. Пусть он не приезжает! Нет, пусть он будет здесь. Пусть. Лучше, если здесь не будет меня.
Она резко села на кровати. Её взгляд! Он пронзил стену, прошёл сквозь камень, пронёсся, остановился и оставил поцелуй на спящем Пашином лице. И он вернулся.
Аня встала, почему-то стыдливо набросила халат и начала нервно ходить по палате.
Выход. Должен быть выход, благодаря которому её здесь не будет. Можно сбежать. Нет. Не для этого она уходит. Не для того, чтобы её не видел Павел. Нужно уйти навсегда. Самоубийство — вот за что можно зацепиться. Но как?
Она глазами заметалась по комнате. Как? Как? Как? Она остановилась на графине, стоящем в противоположном углу. Аня как бы ныряла в него. Мутное стекло становилось всё ближе, становилось окружающим, опутывало, затягивало. Девушка уже почти стала частью стекла, как вдруг её как бы выплюнуло, выкинуло. В этот момент она вздрогнула и начала действовать.
Каким-то образом преодолела расстояние до графина одним шагом. В следующих её действиях чувствовалась какая-то холодная, трезвая расчётливость. Взяла графин, вылила воду в горшок большого фикуса, что стоял неподалёку и с равнодушным интересом растения наблюдал за странными действиями пациентки, которая и не думала о цветке, а схватила одеяло, обернула им графин, взялась за тёплые ещё, помнящие сотни больных, края и, почти не размахиваясь, разбила графин об железную ножку кровати.
Внезапная дрожь пробежала по телу. Можно ещё остановиться… Но нет. Решительность сверкнуло в её уже твёрдом взоре.
Она развернула одеяло, смахнула забытую ею, знакомую нам слезу, и внимательно осмотрела осколки, видимо выбирая лучший. Какой-то очень острый осколок особенно ей приглянулся. Он и попал в нежные руки, которые взяли его почти ласково.
Интересно, как это делают? — думала она, крутя кусок графина в руках. Потом она посмотрела на тонкую синюю венку, просвечивающую сквозь кожу — она билась и как будто кричала: Я не хочу умирать!
Резкое движение, взмах и глубокая рана пересекла этот ручеёк жизни. Аня, бледная, пока что только от волнения, переложила этот маленький инструмент смерти и успела резануть ещё раз прежде чем белая пелена окутала и её и унесла куда-то.
А там летнее солнце играло с ангелом, который нашёл приют на шпиле Петропавловской крепости.
Летнее солнце играло с ангелом, который нашёл приют на шпиле Петропавловской крепости. Как это не странно, ветра не было, и воздух лениво прогревался нехарактерно обжигающими лучами, которые ветвились в счастливом окружающем пространстве. Странный контраст представляла собой эта крепость, воистину колыбель Санкт-Петербурга. Сверкающая, красивая снаружи, но со страшными, тусклыми, мрачными казематами внутри. Все ли её подземелья открыты взору посетителя?
Но, по крайней мере два человека не задавались такими вопросами. Со счастливым видом они шли по мосту, ведущему в Петропавловку, а он скрипел под ними своими деревянными досками. Он был живой, наверное единственный живой мост из всех, может быть потому что не был каменным. Они шли обнявшись, как-то жизнерадостно шли.
— Андрей. — продолжала какой-то разговор Лиса, а это была именно она. — Правда, ведь можно же жить так. Это так хорошо.
— Хорошо, это когда хорошо. — уверенно кивнул её собеседник и начал жмуриться то ли от солнца, то ли от удовольствия. Юля внимательно посмотрела на поэта.
— А ты знаешь, ты очень похож на кота. Да, да, именно на кота. — она улыбнулась. — У тебя и движения какие-то кошачьи. — Лови! — крикнула неожиданно она, кинув Андрею пачку сигарет.
Андрей, вздрогнув, попытался поймать, сделав, кстати действительно кошачье, движение. Юля искренне рассмеялась. Он же недовольно нахмурился, стал вертеть злосчастную пачку, не зная куда бы её деть, потом, раз уже сигареты попали к нему в руки, закурил. Но всё-таки улыбнулся.
— Ну, раз ты так считаешь, так оно, наверное, и есть.
— Не наверное, а точно! — строго молвила Лиса, зачем-то указывая пальцем на небо. Андрей проследил за направлением, с чем-то там сверился и уверенно кивнул.
— Не наверное, а точно. — согласился он. Тут их внимание привлёк один занятный человек, видимо иностранец. Ну, или же человек ни слова не понимающий по-русски. Он растерянно оглядывался вокруг и постоянно сверялся с какой-то бумагой, всем своим видом говорившей, о том, что она, скорее всего, является картой города. В итоге он остановился уставился в этот таинственный документ, мучительно хмуря брови, и ввиду некоторой полноты, оттирая розовым платком пот с блестевшей на ярком солнце лысины.
Он излучал такое уныние, что смотреть на него было, прямо-таки больно. Видимо не одни наши герои обратили на это внимание — один большого роста молодой человек наверное тоже искренне проникся проблемой страдальца. И, не откладывая на потом, направился прямо к нему.
— Ду ю спик инглиш? — спросил он громким голосом.
— Йес! Йес! — радостно закивал воспрянувший духом иностранец. Спаситель с неподдельной завистью взглянул на терпящего бедствие.
— Правда? — спросил он. Потом закачал головой — Боже мой! Как я Вам завидую! А я, верите нет, ни словечка… — и так же сокрушённо качая головой, уходя, напоследок бросил на нисходящей. — Да, да. Ни словечка.
Ошалелый иностранец посмотрел вслед уходящему, уронил карту на землю и решительно побрёл в только ему известном направлении.
Лиса абсолютно не по делу заговорила.
— Слушай, Андрей, помнишь там, на мосту? Что ты хотел сказать? Или ни за что не расколешься?
Андрей заколебался, упорно пытаясь взлететь на небо своим непонятно прозрачным взглядом, перевёл его на внимательную и такую милую сегодня Лису, наконец решился.
— Юля, ты же знаешь, я тебя люблю. — он никогда не говорил этого ей в лицо, а сегодня признание слетело как запоздалый осенний лист во время сильного первого зимнего ветра. — Я тебя очень люблю — больше жизни. Но ты всё это знаешь. Видишь. — он обвёл рукой всё окружающее. — Мы же можем быть счастливы. — Юля улыбнулась этому порыву Кота и искренне прильнула к нему. Андрей всей глубиной своей души прижал её к себе и продолжил, уже тихо, уткнувшись в её приятно пахнущие, густые, отдающие рыжим, любимые волосы. — Так что же мы?…
Юля вдруг отпрянула от Кота, вызвав его немалое удивление, честно говоря, ввиду его природной стеснительности, смешанное с немалой долей горечи. Его взгляд поплёлся по стенам Петропавловки, таким добрым сегодня, перепрыгивая с одного счастливого лица на другое — буквально секунду назад они казались такими родными, а теперь холодные и равнодушные к другим в своём счастье, и вдруг глаза выловили в толпе что-то знакомое. К ним шёл улыбающийся Жарков. Бывают в жизни приятные сюрпризы. Бывают. — думал Кот. — Но явно не со мной…
— А я то думаю куда вы задевались. — разговаривало улыбающееся Юрино лицо, заранее протягивая руку поэту, который быстро и небрежно её пожал со словами.
— Юра, извини. Я украду Юлю на два слова. — и, не дожидаясь ответа со стороны новоприбывшего, взял Лису за руку, нежно, но сильно, и увлёк её за собой, особенно не интересуясь её мнением по отношению к беседам наедине. Впрочем, она особенно не сопротивлялась. Андрея било как в лихорадке, правда он старался держать себя в руках. Всё-таки голос предательски дрожал. — Юля, любимая, давай прямо сейчас, прямо здесь. Давай всё скажем. Юля… — он поник как-то мгновенно, так же, как гибнут цветы в огне, в одну секунду сгорая и кончаясь. — Можно ведь так?…
Юля внимательно посмотрела на Кота, попыталась улыбнуться, но улыбка умерла так и не родившись, скорее какая-то горечь засела в горле, обжигая его сухими, невидимыми рыданиями.
— Я тебе напишу. — выдохнула она и, подразумевая, что Андрей пойдёт за ней, направилась к Жаркову. Но Кот махнул рукой Юре, обозначив непонятно что, и потёк, почти так же, как раньше иностранец, только больше походя на тихую Неву, только не такую, как сейчас, а серую и мрачную, томящуюся в своих мрачных стенах набережной, с нависающими, буквально падающими мостами.
В городской больнице всё было спокойно. Только непонятно почему посреди ночи местная уборщица Груня решила наводить порядок. Но решила крепко и так же крепко наводила — гремела вёдрами, громко хлопала мокрыми тряпками об старенький линолеум и тихонько брюзжала по поводу горемычной судьбы, пославшей ей таких подлых соседей. Мало того, что коридор, под её недоброжелательные разговоры стал приобретать вид нездоровой чистоты, которая даже блестела, несмотря на тусклое освещение, так Груня ещё вознамерилась прибрать всю больницу, и, недолго подумав, решила начать с палат.
Сказано сделано!
Недовольно ворча, она пробралась в первую попавшуюся. Там стояло три кровати. Мало того в кроватях кто-то лежал и цинично спал. Это в то время, когда она трудится в поте лица на благо родной больницы!
Искреннее негодование охватило труженицу ведра и тряпки. Но, как человек воспитанный, она не стала высказывать своего возмущения, а просто и скромно принялась выполнять нелёгкий и благородный труд. Конечно, нельзя сказать, что труд выполнялся беззвучно, нельзя даже сказать, что он выполнялся тихо, но кто-то же должен был это делать!
Пациенты искренне заворочались на своих кроватях, что было не так уж удивительно — Груня не стесняла себя в средствах, её топот наверняка потревожил и лежащих в смежных с данным помещением. Правда один из спящих даже не шелохнулся — для дипломированной уборщицы это был вызов! Когда она в третий раз проходила мимо этого счастливца, ручка швабры совершенно случайно задела его по голове — хотя, задела это немного не то слово. Дело в том, что после того как эта длинная деревяшка “задела”, задела именно “по голове”, которая не замедлила срикошетить с характерным стуком об железную спинку кровати. Груня, уверенная в успехе своего нехитрого мероприятия воспитательного плана, прошествовала с гордо поднятым ведром мимо объекта её воздыханий. Каково же было её удивление, когда она поняла, что этот самый несчастный посмел не проснуться. Она уже было открыла рот, дабы дать выход своему искреннему негодованию, как с соседней кушетки подала голос немощная старушка.
— А Вы знаете, он ещё под наркозом… — неожиданно Груня познала доселе незнакомое ей чувство смущения. Щёки непривычно загорелись и жутко захотелось как можно быстрее исчезнуть, что она и не преминула сделать.
Коридор был почему-то чистым. Уборщица облегчённо выдохнула — непреодолимое желание наводить порядок куда-то улетучилось. И с чего это меня вдруг? Глухой стук прервал её только начавшиеся размышления. Исходил он из палаты слева от Груни. Возмущение опять всколыхнулось в мужественной груди труженицы ведра и тряпки. Кто это шумит по ночам? Люди спят между прочим. И кстати больные люди!
Она направилась туда, где, по её расчётам, находился источник подозрительного звука. Подошла к дверям палаты, внимательно прислушалась, приложив своё знававшее лучшие времена ухо к проржавевшей замочной скважине — откуда не доносилось ни звука. Тогда выпрямившись (место, куда вставляют ключ находилось низковато) она решительно распахнула дверь и также неумолимо вошла в палату…
На холодном линолеуме лежала Аня. Кровь в поисках ложбинок собиралась в густые красные лужи, и только временами тонкими нитями плела замысловатую страшную паутину смерти, по которой и бежал взгляд Груни. Рот её, как в замедленной съёмке, открылся. Высокий крик загулял по коридорам, палатам, добрался до вентиляции и по ней дошёл даже до кабинета главврача… Тот больной, что был под наркозом беспокойно заворочался и открыл глаза, бессмысленно смотревшие в потолок.
Серое небо наконец не выдержав напряжения, полило такие же серые реки дождя на пыльные мостовые города. Но всё это было за окном. Здесь же было, как говорится, тепло и сухо.
Она сунула сегодня своё письмо ему в карман. И оно грело его весь рабочий день и не выходило из головы. И вот, добравшись домой, Кот наконец решился прочитать, как он думал, либо своё спасение, либо приговор.
Дрожащими руками развернул сложенный вчетверо лист бумаги. Он был в клетку и был весь исписан милым его сердцу и по мнению Андрея лучшим на свете почерком. Вволю налюбовавшись им, Кот наконец пришёл к мысли, что не мешало бы прочитать о чём там идёт речь.
Ну почему жизнь такое дерьмо? Сколько можно обламываться? Я почти никогда не имею возможности выбирать. Несмотря на мою эластичную совесть, я очень серьёзно отношусь к таким понятиям как долг, моральные обязательства, дружба наконец. Я много думала и почти уверена, что у нас ничего не получится, но быстро закончится. Ни одна дружба не стоит четырёх лет дружбы и ты сам это поймёшь достаточно быстро, только потом уже точно ничего не изменишь. Когда всё только начинается, кажется, что лучше ничего быть не может, а когда пройдёт какое-то время и отношения можно будет назвать словом привычка, ты будешь меня ненавидеть. А что это произойдёт я не сомневаюсь. Мы оба не созданы для длительных отношений, мы оба любим свободу, нам обоим быстро надоедают люди. А как насчёт равнодушия, жестокости и эгоизма? У меня это всё присутствует в полной мере. Я уже не говорю про то, что я старше тебя на три с половиной года, у меня куча проблем, муж, дочка. Я могу испариться в любое время дня и ночи в неизвестном направлении. НАВСЕГДА. А ещё вместе со мной ты приобретёшь замечательного друга Арика, который может сократить твою жизнь лет на пятьдесят. Ну как тебе это? Андрей, пойми я в таком положении, что не могу делать, что я хочу, я даже не могу сама себе в этом признаться. Как ты себе видишь наши отношения? Сколько они продлятся? И чем всё закончится? Как ты относишься к тому что бы оставить всё как есть? Для меня это лучше, чем ничего. Ведь неизвестно, как всё будет дальше. Иногда лучше ничего не делать. В конце концов, всё решится само собой. Андрей, я правда не знаю, что будет дальше. Я действительно могу в любой момент уехать или меня могут уехать — это как получится. Мне действительно не хватает людей, к которым я хорошо отношусь и которые хорошо относятся ко мне. Мне больно при мысли, что я тебя никогда не увижу. Так не может быть. Я не хочу. Подумай обо всём этом, пожалуйста. Любую проблему можно решить.
Ну вот — подумал Кот как-то со стороны — ни тебе ни здрасьте, ни до свиданья. Как это ни странно, раздался телефонный звонок. Андрей на автомате поплёлся к телефону по тусклым коммунальным коридорам. Звонила Лиса. Его это не удивило.
— Андре-е-й. — протянула она с Елизаровской. А он находился в каком-то непонятном состоянии. — Ну как?
— Нормально — молвил он, особенно не вдаваясь в подробности по поводу что как. — И это та определённость, которую ты хотела внести в наши отношения? — тихо спросил он, для пущей убедительности тряхнув письмом, как будто Юля могла его видеть.
— Андрей…
— Что Андрей? — он встал со стула. Голос предательски срывался. — Я же люблю тебя. Я же люблю тебя! Люблю… — он бессильно сел обратно.
— Всё будет нормально. — порвала она повисшую тишину.
— И мы поженимся. — на автомате съязвил Кот.
— Может быть и поженимся. — серьёзно кивнула Лиса. — Мы сегодня к тебе заедем.
— Мы… — криво усмехнулся Андрей. — Ну заезжайте.
И повесил трубку, не целясь и не прощаясь. Встал и начал бесцельно ходить по квартире, зачем-то грызя не прикуренную сигарету. Хотелось забыться, не думать об этом, вообще ни о чём не думать. Но эти треклятые мысли стучались вместе с сердцем и текли по венам вместе с кровью. Он пытался внушить себе, что это чувство в принципе не важно и свет не сошёлся клином на Лисе, но приходил к выводу, что сошёлся, и именно на Лисе!
Кот не заметил как у плаката, висевшего на стене ожили глаза и стали с хитрой усмешкой наблюдать за ним. А на этом постере, кроме календаря была ещё и красивая, правда как-то искусственно, девушка.
А за окном шёл серый дождь, бил мелкой дробью по мостовой — небо над чем-то плакало. А как оно умеет плакать! Оно не стесняется своих несолёных слёз — ему намного легче! Серый дождь, серое небо, серые дороги. И всё продолжается, всё идёт и идёт куда-то. Всё лечит время… Всё убивает время…
Аня открыла глаза. Вокруг было темно, только где-то там наверху что-то светилось белым. Это что-то было похоже на маленькое круглое окошко, а может и не маленькое, а большое или среднее, а маленькое из-за того, что далеко. Вдруг стало светлее и она заметила, что не одна — В получившихся сумерках, рядом с ней в тусклом свете явственно различался большой чем-то украшенный стул, цвет его различить не представлялось возможным. На нём спинкой вперёд сидел кто-то и внимательно наблюдал за ней насмешливым взглядом. Она не сразу узнала кто, только когда её глаза немного привыкли к темноте, и она немного освоилась в этом странном пространстве, Аня поняла, что перед её взглядом находится ни кто иной, как один из знакомых ей по снам людей… Людей? Это был тот, кто представился Коту Эйдосом, точно такой же, как и во сне. Насмешливый взгляд…
Она начала тихонько приходить в себя — перед глазами встали все недавние события, которые с ней происходили и ужас пробежал мелкими мурашками по спине, отозвался где-то в позвоночнике, там где начинается шея и закончился нервным шумным глотком в горле, правда, что она глотнула было непонятно — там царила такая сухость, как в пустыне. Эйдос протянул ей руку и, хотя казалось, что он был довольно далеко, одним лёгким движением положил в Анину руку простой стакан, впрочем больше обычного, с чем-то нежно пахнущим и явно газированным, потому что напиток шипел и пузырьки, что вылетали оттуда щекотно и игриво падали на кожу, где ловко лопались, не оставляя даже следа.
Она поднесла стакан к губам — напиток свежим холодком пробежал по рту и потоком обрушился в иссушенное чёрт знает чем горло, которое ожило и начало чего-то чувствовать.
Аня залпом осушила стакан, который, опустев, не замедлил раствориться то ли в воздухе, то ли неизвестно в чём.
— Ну как? Пришла в себя? — тоном заботливого участкового врача спросил Эйдос, переведя взгляд с Ани на свои ухоженные ногти, причём взирал он и на ногти и на свою собеседницу с одинаково-равнодушным выражением. Аня кивнула, пытаясь сообразить куда же делся стакан. — Вот и хорошо. — Продолжил Эйдос по деловому. — Времени у меня немного, значит у тебя тоже. Сразу к делу. — Он почему-то воровато оглянулся на белое окошко наверху. — В общем, у меня есть возможность отменить то, что ты сделала. Если хочешь действительно умереть — пожалуйста, я сейчас же уйду. Если нет — могу сделать так, что ты выживешь, даже шрамов не останется… В общем думай. — Он деловито достал из кармана какую-то газету, Ане почему-то показалось, что Спорт-Экспресс, и, в буквальном смысле, размазался по своему большому креслу, не забыв закурить сигарету.
В Анином сознании царила полная неразбериха. Может быть в контраст недавнему спокойствию. Как же так? Она твёрдо решила закончить свой жизненный путь и тут на тебе… Все те высокие мысли, что недавно обитали в её голове, куда-то исчезли. Зато появился страх перед неведомым, перед тем загадочным белым окном, на которое опасливо косил Эйдос. Жить, жить! Кричала вся её сущность, вопила, так же как тогда, когда стекло коснулось её вен, только в этот раз во много раз сильнее, перекрывая все другие голоса.
— Я выбираю жизнь. — тихо прошептала она. — Этого было достаточно. Всё вдруг вокруг закружилось. Довольное лицо Эйдоса что-то говорило, но что именно разобрать было невозможно. Потом чернота, пустота и ощущение полёта. Провал. Она открыла глаза и услышала чей-то голос.
— Наконец-то! Я же говорил, что в итоге мы остановим кровь.
— Но это же невозможно! Она столько её потеряла! Она не могла выжить.
— Смотрите сами, коллега.
Аня заплакала. Сил совсем не осталось. Совершить два самоубийства за день — на это её не хватило…
Иван Фёдорович Скакунов стоял на вокзале пошатываясь, и уговаривал Миколыча поехать к нему в гости. Миколыч добродушно улыбался и отказывался, ссылаясь на прорву дел, которую предстоит ещё совершить сегодня в доверенном ему вагоне. В итоге неумолимость проводника взяла вверх над настойчивостью доцента СПАСИ, и они распрощались, искренне пожелав встретиться, для чего Иван Фёдорович оставил своему спутнику номера домашнего и рабочего телефонов.
Потом Иван Фёдоровича видели идущим к машинам так называемого такси. Там у уважаемого преподавателя института напрочь пропала присущая ему ранее бережливость и он сразу согласился на предложенную ему цену, хотя она была заведомо больше реальной где-то раза в три. Его тотчас же приняли за иногороднего, и конкуренты того шофёра, который заломил такую сумму, мгновенно предложили довести с ветерком, мимо красивейших мест города, за значительно меньшие деньги. Но и у этих счастливых обладателей транспортных средств нашлись свои соперники, которые не замедлили поднять на смех этих кидал и доходчиво объяснить ошалевшему уже Иван Фёдоровичу, что за те банковские билеты, которые он готов выложить, любой нормальный шофёр свозит его до Москвы и обратно где-то раза два…
В общем, Скакунов добрался до дома чуть ли не бесплатно, а водитель, что вёз его, общался с ним уважительно и едва ли не подобострастно, почему-то ощущая себя в долгу перед пассажиром.
Дома было хорошо. Жена соболезнующе посмотрела на раздевающегося в коридоре мужа. Какой она показалась ему сегодня милой, доброй и родной.
— Ну как он? — искренне спросила она. — Иван Фёдорович ощутил острую боль в сердце.
— Умер. — только и сказал он, стараясь подавить вдруг набежавшую слезу. Тихо, незаметно для себя, он пошёл на кухню, не снимая куртку, к которой прилип таящий умирающий снег. Он сел, и та лёгкость с которой он преодолел обратный путь, показалась ему чуть ли не кощунственной после слов, которые прозвучали в устах его жены. Она тенью проследовала за ним, почти след в след и осенним листом опустилась на старенький диван-уголок рядом с ним, нежно обняла за плечи.
— Все мы там будем. — Её голос старался успокоить, взять хоть какую-нибудь часть боли себе, чем-то, чем угодно облегчить страдания, такие свои и неотъемлемые, ставшие близкими до неправдоподобности. Чтобы как-то разрядить невесть откуда взявшуюся тяжёлую тишину Елена Аркадьевна начала.
— Ты бы с дороги-то помылся. Да и поспать тебе надо бы. Всё-таки не близко ездил! Ты бы… — Иван Фёдорович совсем по отцовски встал.
— Да, пожалуй посплю немного. — и он тихо, как будто вообще шёл не по полу, а по тонкому слоя воздуха над ним, побрёл в спальню.
А за окном, за такой короткий промежуток времени, погода изменилась до неузнаваемости. Снег летел крупными хлопьями, до такой степени крупными, что казалось, будто так не бывает. И главное ветер. Страшный ветер, откуда-то из Финляндии. Но если внимательнее присмотреться в окно, то можно было заметить человека, который шёл так, будто никакой ветер был ему нипочём. Он чёрным пятном выделялся среди белого урагана, такой же неестественный, как и эта вьюга.
Паша трясся в троллейбусе, сжатый со всех сторон тяжёлыми телами и таким же тяжёлыми взглядами пассажиров. Но самый тяжёлый взгляд принадлежал кондуктору, который просто буравил им Пашу, так как ввиду толкотни, не мог добраться до предполагаемого зайца, который зайцем то вовсе не являлся, а имел в кармане нормальный проездной билет нормального студента Санкт-Петербургских ВУЗов, но никаких взглядов не замечал, а просто ехал, уйдя в себя, и счастливо улыбался.
Вот она уже и больница, там, там ждёт его она, которая позвала его. И он придёт, несмотря на все преграды в виде городского транспорта, погоды и настроения. Тут его кто-то схватил за руку.
— Предъявляем проездные. — крикнул контролёр во всю глотку, хотя троллейбус стоял на светофоре, а вокруг никто не разговаривал. Паша вздрогнул, очнувшись от тех сладких грёз, которым он предавался.
— Что, простите? — вежливо уточнил он, наклоняясь к вопрошающему, так как тот был подозрительно низкого роста, что впрочем только помогало в его непростой работе — было удобно пробираться в толпе.
— Ты что глухой? — во всю мощь своего голоса поинтересовался кондуктор. — Ну даже если ты глухой ты должен либо предъявить проездной либо заплатить за проезд! — выпалил он, оглядываясь по сторонам в ожидании поддержки. Даже такое, мягко выражаясь невежливое обращение, не смогло испортить настроение Паше. Он улыбнулся кондуктору одной из самых вежливых своих улыбок.
— Нет, вы знаете не глухой. Пожалуйста. — сказал он, показывая карточку. Разочарование служителя городского транспорта не знало границ. Впрочем злость его, если и знала таковые, то всё равно довольно далеко забралась.
— Он поддельный! — закричал кондуктор, выхватив из рук недоумевающего Паши проездной и суя его в лицо несчастного, которому повезло стоять рядом с Аниным знакомым. Пашу это начало раздражать, причём сразу и быстро. Человек, около лица которого потрясали всамделяшним документом, дающим право на проезд, стал уже с видимым интересом наблюдать за происходящим. Надо сказать, что этот невольный свидетель был немаленьких размеров — Его глаза находились на уровне поручней, так что кондуктору, для того чтобы в очередной раз продемонстрировать эту вопиющую фальшивку, приходилось проявлять недюжую спортивную подготовку, выражавшуюся в противоречащих законам тяготения, затяжных прыжках. Один раз он даже зацепился за перекладину, служащую помощью для падающих людей и завис на ней, но продержаться долго не смог и сокрушительно упал против движения троллейбуса, хорошо так попав на бабушку, которая кстати, была не в самом благодушном состоянии духа и, сохранив вертикальное положение, огрела бедолагу, что есть мочи зонтиком (интересно, зачем бабушке зимой зонтик?) по голове. Нельзя безнаказанно обижать женщин преклонного возраста! Есть мнение, что у них существует какой-то особенный тайный профсоюз, ну, если не профсоюз, то мафия — это уж точно! Все бабушки троллейбуса (так и напрашивается: все троллейбусы бабушки) разом заголосили, поливая грязью весь мир, но при этом не забывая виновника несчастного случая, причём даже уделяя ему большую часть своего бесценного внимания, чему последний, честно говоря не очень то и радовался — он уже пожалел, что затеял всю это канитель с проездным, так как невинно обиженного мальчика члены этого странного профсоюза поминали почти также часто, как и свою боевую соратницу, подвергшуюся нападкам и гонениям со стороны клана кондукторов. В общем, несчастный поспешил сунуть проездной обратно его хозяину и, что кстати не очень характерно для людей их профессии, сойти на ближайшей остановке.
Пашу это, впрочем, не очень удивило, а возвращение отобранной собственности он воспринял, как отдачу должного его угрожающей внешности, от которой за версту несло силой и уверенностью. А следующей была его остановка. Пожилые пассажирки проводили его одобрительным бурчанием, как народного героя. В этом троллейбусе Паша прослыл, как защитник бабушек и гроза нерадивых и придирчивых контролёров.
Если театр начинается с вешалки, то больница начинается с ограды. Или забора — это уж как вам угодно. Хотя, в данном случае, совсем правильно было бы употребить именно слово забор. Вид он имел преинтереснейший! Когда Паша побывал в этой больнице в первый раз, ему было не то что не до каких-то заграждений…. В этот раз ему было дело до всего, что окружало, обволакивало и затягивало.
Всё вокруг двигалось медленно, как будто заторможено, и больница приближалась, как будто в тумане, при этом не теряя своей отчётливости, которую она приобретала, наверное, холодом, идущим от неё.
Медсестра, а это была Маша, узнала его, правда не сразу, так как счастливый Пашин вид совсем не соответствовал ситуации и даже наоборот. Почему и немного неуверенно спросила.
— Вы к Ане? — молодому человеку вопрос показался несколько глуповатым — А к кому же ещё? Но после недавно перенесённой стычки с кондуктором не хотелось выказывать никаких негативных эмоций, ввиду чего Паша вполне вежливо кивнул и даже улыбнулся.
Коридоры были такие же зелёные и знакомые, казалось, что они обрадовались старому знакомому. Паша, воспитанный с детства вежливым, чуть ли не поздоровался с ними, но вовремя сдержался, вспомнив о присутствии окружающих вообще и медсестре в частности.
— Она здесь. — Маша остановилась около двери. — Постарайтесь не волновать её — после перенесённого ей нельзя волноваться. — сотрудница больницы скорбно покачала головой. — Потеряла много крови! — к вящему несчастью, рядом как раз проходила незабвенная уборщица Груня, которая не замедлила принять участие в этой доселе неоживлённой беседе.
— Да, крови то было! — она вскинула руки к своей (слава богу) голове. — А я зашла — а почему зашла — работаю давно, сердце беду чувствует. — Доверительно вещала она своим собеседникам. А у бедняжки вены на куски порезаны. И графин. — тут она не удержалась. — Почти новый — и вдребезги. Вот когда у меня чайник соседи…
Маша потихоньку вживалась в рабочий коллектив больницы, и, зная, несмотря на короткий срок работы, историю про чайник наизусть, пожалела молодого гостя, и прихватив пожилую уборщицу под руку, потащила её вдаль по коридору. Так что Паше не довелось узнать душещипательную историю о коммунальных зверствах города Санкт-Петербурга.
Впрочем печалился он недолго — вот она дверь, и за ней его единственная, любимая… Странная робость сковала тело — казалось, в чём же дело? Уже пришёл, заходи и вот она, но нет — Паша нерешительно топтался у треклятой двери, ловя на себе недоумевающие взгляды врачей. В голове кружился какой-то ураган непонятно из чего.
Как же я себя буду с ней вести? Ведь у нас не было никаких признаний…Наверное я буду очень глупо выглядеть в её глазах. Ну проводил один раз в больницу… Значит, надо просто изображать хорошего друга или… Или изображать любящего человека? Стоп! Почему изображать? Я же и есть этот самый любящий человек! Несомненно! И она единственная девушка с которой мне будет хорошо — я это точно знаю! Хотя, почему знаю? И тем более точно… — он резко вскинул голову и решительно посмотрел на потресканую, белую дверь. — Знаю.
Хлопок двери прозвучал слишком громко для этой пустой комнаты. Даже не комнаты, не будем забывать, что больничная палата далека от уютных обжитых помещений, и скорее смахивает на тюремную камеру, чем на жилище простых смертных законопослушных граждан. Аня, лежала на одинокой кровати, одинокой потому что остальные койки были пусты и аккуратно застелены, почему казалось, что они были будто бы мёртвые. Да и её бледность тоже не производила степень пышущего здоровьем, живого человека. Паша вдруг опять ощутил жуткое, да да, именно жуткое смущение, при виде своей любимой девушки.
— Привет. — робко начал он и взгляд его с искренней жалостью пробежал по всей Ане и вдруг остановился на руках, поражённый мыслью. Вдруг вспомнилось пропущенная тогда Грунина фраза: вены в куски порезаны. Дрожь пошла гулять по его телу, когда он понял, что он мог потерять…
И почему? Почему она это сделала?…. Ведь я мог остаться один! Как!? Это же невозможно!
— Аня, почему?… Зачем ты это сделала? — он бросился к ней, упал на колени и прижался губами к её истерзанной руке. — Ну что же ты не отвечаешь? Скажи — если хочешь, я уйду…
Слёзы абсолютно непроизвольно подкатили к его горлу. Он поднял глаза и посмотрел ей в лицо — она плакала! Господи, ну почему?!!!!! Она мягко, но настойчиво отстранила его, потом зачем-то взяла лежавшие рядом ручку и блокнот, что-то там написала и протянула это своему редкому посетителю.
Он же, не сводя с неё глаз взял, ещё не понимая в чём дело, блокнот в руки, и с трудом опустил взгляд.
Я — немая. — Паша пробежал написанные дрожащим почерком буквы и замер, не понимая и даже не стараясь… Просто стоял, держа эту маленькую исповедь в руках. Просто плакал над ней, как над похоронкой…
А за окном как-то быстро и незаметно потемнело и помутнело. Опять откуда-то взялся снег и залепил окна больницы наглухо, удаляясь куда-то туда в вечную черноту одиночества звёзд.
Кот сидел напротив часов и нервно провожал взглядом убегающие минуты и секунды, которые спрыгивали каждая со своей стрелки и весело играя исчезали где-то под потолком. В голове было пусто, как в холодильнике, для которого, впрочем, такое состояние вовсе не являлось необычным или чем-нибудь выдающимся, скорее наоборот.
А стрелки всё бежали и бежали, унося с собой часть настоящего или превращая его в прошлое. Кот подсознательно пытался ухватиться за них, и остановить, хотя бы для себя, этот неумолимый бег судьбы, равнодушно тянущий за собой всё окружающее. Жизнь билась также как всегда: шагами за дверью, разговорами соседей, работающим душем в ванной… И всё это перекрылось пронзительным звонком в дверь. Это было как ключ на старт — сразу появились мысли, часы стали обычным предметом показывающим время, а звуки издаваемые соседями исчезли, отойдя на второй план, так как Кот вошёл именно в ту самую жизнь, частью которой они и являлись.
Как говориться, Андрей вошёл в жизнь семимильными шагами. Целеустремлённо, сам не понимая откуда эта целеустремленность взялась, он чётко и направленно шёл запускать дорогих гостей. Уже у двери он понял своё состояние, которое можно было коротко и точно описать одним словом — безнадёжность.
Дверь одним движением открыла привычную глазу мутную лестницу, не спрятав, впрочем, стоящих там Лису и Юру, которые радостно улыбались открывающему дверь Коту с характерным наимрачнейшим лицом.
— Привет. — почти хором крикнули они. Андрей недовольно поморщился.
— Зачем так орать-то? — он всё-таки относительно вежливо отступил от дверного проёма, пропуская гостей в свою скромную обитель и мрачно поинтересовался. — Есть какой-нибудь повод для такого бурного проявления радости? — гости невольно смутились.
— Да просто рады тебя видеть. — они не входили и неловко переминались с ноги на ногу.
— Вы проходите, коль пришли, — доброжелательствовал Кот. Жарков не заставил себя упрашивать и попёр напролом в квартиру. Лиса же наоборот осталась стоять на месте, пристально всматриваясь в зелёные глаза Кота. Пристально, но как-то просительно. Это необычно задело Андрея до самой глубины души, почти добравшись до того места, где лежат слёзы. Он нежно улыбнулся ей.
— Ну а ты чего? Заходи. — он не выдержал и резко обернувшись пошёл первым, чувствуя, что она идёт следом, не сводя взгляда с его спины. Ещё когда-то, в начале отношений Кот наделил Лису привилегированным правом не разуваться при входе в его комнату. Этим она воспользовалась и сейчас, буквально не отставая от Кота ни на шаг. Так они и вошли вдвоём, друг за другом, в комнату, где уже расположился Жарков, который успел за это время снять и обувь, и одежду, и удобно расположиться в диване, что несмотря на свои большие размеры, где-то исчез под высоким, но худым Юрой. Как это ни странно, Юля не возмутилась, а просто уселась на стул, стоящий неподалёку от легендарного круглого стола. Сел и Кот, а рядом с ним опустилась на видавший виды ковёр тишина, не признававшая никаких приличий и правил.
— Чаю хотите? — начал проявлять непривычную активность при приёме гостей Андрей. Это было неосмотрительно…
— С чем? — обрадовался Юра.
— Будете хорошо себя вести — с заваркой, — охладил его пыл хозяин дома. ––Ладно пойду, посмотрю, как я могу решить эту проблему.
— Я пойду помогу. — присоединилась Лиса. Они молча струились по коридорам, переливаясь друг в друга и всё также молча, даже незаметно…
Уже на кухне Лиса внимательно взглянула в глаза Коту, а он, как
это частенько делал, отвёл их в никуда.
— Андрей. — тут и она опустила взгляд. — А мы с Юрой летом уезжаем. Где-то через месяц. В Геленджик.
Его рука даже не дрогнула, когда он наливал третью чашку.
— А петроградка, кстати закрывается. — продолжила она ни к чему. Он неожиданно перевёл взгляд на говорившую — она почти обиженно ответила ему тем же. Кот не проявлял никаких видимых эмоций, только если внимательно присмотреться, можно было заметить, что на дно его зелёных глаз тонким покрывалом паутины лёг ещё один слой печали и что горели глаза какой-то глубокой тоской.
— А у меня уже другая работа проклёвывается. — тусклым голосом проскрипел Андрей, думая абсолютно о другом. Потом резко вскинув голову. — А ты чего так волнуешься?
Лиса смутилась:
— Я? Я не волнуюсь…
— Понесли чай. — устало предложил Кот, и, не дожидаясь ответа, пошёл в комнату.
Они так толком и не поговорили, как пожалуй и всегда, оставив странную недосказанность, которая сопровождала их отношения с самого начала. Она медленно преобразовалась в сидящего на диване Жаркова, три чашки чая и ничего не значащую беседу, крутившуюся вокруг скорого отъезда.
Интересно, зачем она это делает? — думал Андрей, нервно потягивая чай из нелепо-красной кружки. — Зачем уезжает? Ведь можно было бы начать строить отношения. Отношения, хотя бы на чём-нибудь, на том чём, которого не было…
— А куда ты идёшь работать? — как-то равнодушно спросила Лиса, отпивая чуть-чуть из такой же красной чашки, но почему- то с белыми кругами, которые по какой-то загадочной причине были асимметрично разбросаны по всей нехитрой геометрической поверхности этого банального бытового предмета. Но глаз при этом она с собеседника не сводила. Кот, на этот раз, не смутился, и отвечал взаимным пристальным сверлением.
— На стройку.
Это был интересный переход от ленивой работы барыги к суровому труду строителя, Андрей это прекрасно понимал, но ничуть этого не стеснялся, и даже наоборот, такая нелёгкая работа служила хорошим, по его мнению, поводом для гордости, кою он и не замедлил испытывать.
— На стройку? — удивлённо и почти презрительно уточнил Юра.
— На стройку! — Передразнил его Андрей. — Ну да ладно. Это не очень интересно обсуждать… — он лениво и, как всегда по кошачьи, потянулся. — Лучше поговорим о вашем отъезде. Когда собираетесь-то, а?
Он спросил это, даже не ожидая ответа, а скорее, давая себе время подумать, побыть в одиночестве, что ли. Они что-то говорили, а Кот медленно уходил в себя, представляя какое-то другое, не чуждое настоящему, но непохожее на него, именно другое.
Что-то не так! Какая-то ложь присутствовала во всём происходящем. Точнее казалось будто что-то из происходящего было ложью… Может он сам?
— Билеты мы уже взяли — поедем в купе, с неподдающейся пониманию гордостью сказал Жара.
— Купе это хорошо! — одобрил Кот, продолжая думать о своём.
— Ты даже не представляешь себе насколько хорошо! — совсем вошёл в раж Юра. Видимо он подозревал, что Андрей никогда не ездил в таких модификациях вагонов, и скорее всего предпочитал товарняки.
А Кота болезненно закрутило в мечтах, в их контрастности с происходящими вокруг него реалиями, которые старались перетянуть его на свою сторону, запутать в бытности и спустить вплавь по банальному течению жизни, привязав к бревну под названием сегодня, что бы тот никогда не мог вырваться в небеса иллюзорности, и с подрезанными крыльями перестал быть поэтом и Котом, а остался навеки одной из сотен тысяч весомых песчинок с ординарным именем Андрей.
Только одному голосу было под силу хотя бы временное возвращение его под свод потока этого времени, и именно он и прозвучал в этот момент.
— Андре-е-ей. — по старому протянула Лиса. Кот вздрогнул. — Пошли покурим. — Юра настолько привык к этому, что воспринимал то, что его оставят одного, как должное. Андрей медленно поднял свой взгляд со дна чашки и просто молча кивнул.
И опять длинные коридоры, наверное где-то в бесконечности, сходящиеся в перспективе в одну точку, проходили вдоль, сверкая разными старыми и, скорее всего живыми дверями. И только скрип половиц сопровождал их торжественную процессию вплоть до последней такой же живой, но самой страшной двери, которая вела наружу, на лестницу, на эту до ужаса знакомую и привычную лестницу.
Там они и разбили свой незатейливый притон курильщика, хотя непонятно было зачем вообще всё это затевается! Ведь не ради потребления никотина же позвала его Лиса!
Пол сигареты прошли в тягостном молчании, сопровождаемым только пересечёнными взглядами, каждый направленный непонятно куда, то ли на стену, то ли в окно, то ли друг на друга, но скорее всего в самих себя, внимательный, изучающий и анализирующий состояние даже своей души у Лисы, и, улетающий и быстрый у Кота…
— Андрей. — Кот вопрошающе взглянул на как всегда бравшую инициативу Лису. — Я тут подумала…
— И мы решили. — по привычке съязвил Кот, поймал далеко не одобрительный взгляд Юли и поэтому не продолжил.
— Я тут подумала. — повторила она внушительно. — Слушай, зачем тебе эта стройка? Ты там две недели не продержишься! — она как всегда старалась усилить эмоциональность разговора, пристально смотря на собеседника. — Немного денег у тебя есть…
— Вот именно, что немного. — перебил её Андрей.
— Не мешай… Найдёшь ещё. — твёрдо продолжила она. — И поехали с нами. — она, почти уверенная в успехе этого разговора, в основном не ждала ответов, но куда от них денешься? Вся жизнь состоит из вопросов, перерастающих в убийственные в основной своей массе ответы.
— С вами? — с горькой иронией, правда еле уловимой, спросил Кот.
— С нами. — удивляясь его непонятливости, подтвердила Лиса. — А с кем же ещё?
— Действительно, с кем же ещё? — сам для себя поинтересовался Андрей и лёгкая улыбка пробежала по его лицу. Причём, на этот раз, она очень напоминала улыбку одного знакомого Иван Фёдоровича Скакунова. — Конечно с вами!
— Ну вот вопрос и решён! — чисто по деловому срезала Юля, выкидывая докуренную до фильтра сигарету, и пошла по направлению к двери. Кот пошёл за ней, но создалось впечатление, что какая- то его часть осталась.
За окном задул ветер, непонятно куда, развевая, как весенние стяги Первомая, пыль разбросанную по двору, сбивая её в кучи и собирая в жутковатые силуэты, что жили недолгой странной жизнью, которая заканчивалась также как человеческая — прахом…
Несмотря на снег, чёрный вихрь нёсся около метро Ладожская. По словам очевидцев прилетел он откуда-то из Всеволожска, а может и из мест подальше, никто не брался утверждать точно, хотя сотрудник ГосАвтоИнспекции утверждал, что видел его на пятнадцатом километре Дороги Жизни, но так как он был там один, полностью его словам никто не доверял.
Влетев в район метро Ладожская, он поднялся над крышами домов и напрямик, со скоростью, которой бы позавидовал хороший самолёт, добрался до Александрийского столба и там растворился в воздухе.
Службы новостей наперебой, брызгая слюной, обсуждали это неординарное событие, высказывая самые разнообразнейшие версии. В передаче “За окнами этого мира” маститый народный колдун Профелиций Зюнгерович Иванов открыл истинную картину произошедшего. По его словам плохая энергия этого города была собрана им в единую массу и убрана им же в иное измерение, воротами куда и служит Александрийский столб. Известная в своих кругах программа “Вестник Вооружённых сил” авторитетно заявляла, что происходило испытание нового секретного оружия и, как раз ввиду того, что оно засекречено ничего более конкретного передача добавить не может.
Самую короткую характеристику дал девятичасовой выпуск новостей: Над городом пролетело странное чёрное облако, обладающее высокой скоростью и исчезло в районе Дворцовой площади…
Иван Фёдорович резко вскочил на кровати огляделся и протянул дрожащую руку к стоящему рядом графину с водой и, не утруждая себя переливанием содержимого в стакан, ополовинил эту нехитрую ёмкость несколькими глотками. Потом, вытерев пот со лба он начал беспокойно оглядываться, стараясь понять, что так его испугало. К окну подходить было страшно. Совершенно как в ранней юности доцент СПАСи завернулся в своё старое, но тёплое одеяло и тихонько заплакал. Разбуженная им супруга непонимающе посмотрела на него, но нежно обняла, утешая…
Аня, которая уже проводила Пашу, ещё не спала, счастливо смотря в потолок и вспоминая эти святые, по её мнению слёзы. Вдруг ни с того ни с сего у неё свело руки каким-то холодом, но не до боли, а как-то странно. Она посмотрела на те места, что совсем недавно она резала этими мутными кусками стекла — даже сквозь бинт было видно, как какие-то странные змёйки струились там, свивая узор, отдающий холодом, в меру старинный, но не готический, а вообще непонятный… Когда холод прошёл, пресмыкающиеся куда-то запропали. Аня, повинуясь непонятному позыву размотала бинты — не осталось даже следов недавней травмы…
В это же время на Петроградскую сторону опять направлялся хмурый, чуть сутуловатый молодой человек, в котором было трудно узнать того летнего Кота.
Одежда на нём была та же, что и при встрече около гостиницы Прибалтийская. А ведь зима в этом году не радовала теплом и мягкостью погоды. Он зашёл в первую попавшуюся парадную — как это ни странно, там было чисто и на стене не виднелось не виднелось ни одной надписи, кроме одной, видимо цитаты из песни какой-то группы: “Я не вернусь — закройте дверь”. И стояла стрелка, указывающая на выход из подъезда. Андрей, дрожащий и почти без мыслей, доведённый до отчаянья страхом неизвестно перед чем, который сегодня набирал полные обороты и приближался к своему апофеозу, сел на подоконник и, закурив сигарету, начал окружать себя стеной дрожащего дыма, смотря сквозь неё и что-то ещё ничего не видящим взглядом…
— Огонька не будет? — низким голосом спросил невесть откуда взявшийся прохожий. Андрей не глядя протянул обычную одноразовую зажигалку вопрошающему. Тот использовав её по назначению вежливо вернул вещь хозяину. — Огромное Вам спасибо! — каким-то насмешливым голосом поблагодарил этот попрошайка, одновременно глубоко затягиваясь. Кот недоумённо поднял на него свой воспалённый взгляд.
Напротив него стоял, как всегда улыбающийся Эйдос. Со взгляда Кота начала спадать пелена, и он приобрёл даже некоторую осмысленность.
— Ну, как дела? — тихо поинтересовался Эйдос, выпуская клубы дыма, которые принимали вид разнообразнейших птиц и разлетались в разные стороны, впрочем недалеко — насколько хватало запаса дыма. Одна из них, наверное самая живучая, подлетела к Коту и покружившись над ним, исчезла, следуя судьбе своих сестёр. Андрей печально проводил глазами исчезающий силуэт. Его собеседник усмехнулся и простецки уселся на ступеньки, не удосужившись даже стряхнуть с них пыль. — Вот так и вы. Исчезаете в своей жизни, растворяясь, как этот дым. — он задумчиво повертел в руке почти докуренную сигарету и та куда-то исчезла.
Андрей напряжённо молчал. Эйдос внимательно посмотрел на него.
— Ну что, хочешь, я выполню твою просьбу и верну всё? Это в моих силах. — Кота мучительно передёрнуло, и какая-то робкая надежда загорелась в его почти угасших, мёртвых глазах, которая почти сразу потухла, сменившись неизбытной, бездонной тоской.
— Нет. — прохрипел он в ответ. — Нет, не надо. Это было бы худшим наказанием… — он неуловимым движением поднялся с подоконника. — Я кое что понял, по моему. — Жизнь это как экономическая игра, и время в ней — это те деньги, что выдаются игроку на старте… — он передёрнулся.–- Она хорошо в неё играет. А я не могу, да и не хочу… — он опустился на корточки. — Она — это не она. Я её придумал, как и всё остальное. — Кот встал и обернулся к окну.
Зима брала своё. Почему она всегда выигрывает? Воспоминания кружились, как снежинки за мутным стеклом, что ткали и ткали этот затейливый белый ковёр, в который впил свой невидящий взгляд Кот, роясь и роясь в памяти, в том единственном, что у него осталось, роясь и роясь, как те снежинки за окном…
— Да. — неожиданно серьёзно молвил Эйдос. Это было так непривычно, что Кот резко обернулся и посмотрел на него. Сейчас они были неуловимо похожи друг на друга. — Тебе здесь больше делать нечего. Это уже не твой мир, а ты не принадлежишь ему. Ты искупил то, что мог. Если хочешь я заберу тебя с собой.
Андрей долго не думал. Ему, по большому счёту было всё равно — тоска изъедала уже саму себя. Он молча кивнул. Эйдос положил руку на плечо Андрея.
— Я уже не Кот… — почему-то решил он. Эйдос согласно кивнул. — А кто я?
— Здесь никто не знает кто он на самом деле. — прозвучал низкий ответ. — Там ты найдёшь себя.
— А что будет с Котом?
— А что с ним может быть? — рассмеялся Эйдос. — Умрёт от тоски немного раньше, чем обычно. И всё.
Андрей успокоился и посмотрел через старое стекло на вечное небо и увидел там за тучами звёзды — холодные и такие же одинокие, как и он, лежащие странным мёртвым грузом где-то справа, сверху, снизу и налево от Луны…
— Да пошёл ты. — сказал Кот своему бригадиру на стройке. — Я сказал что отлучусь — значит отлучусь. — и не дожидаясь ответа, весь в кирпичной пыли, которая целиком покрывала его рабочую одежду, направился на Московский вокзал. Рабочая одежда была интересной: Таможенная форма, кроссовки, по которым уже трудно было сказать что именно они из себя представляют, но Кот точно знал, что когда-то они были именно кроссовками, и кепка с козырьком, покрытым железом — пережиток рокерского детства. Причём всё это, по вышеуказанной причине, носило несколько характерный рыжеватый оттенок.
Непонятно почему, но когда Кот вышел из дома на Бакунина пять, место где бригада в которой он работал? занималась сложнейшей работой по превращению научно-исследовательского института в магазины по продаже высококлассных унитазов и не уступающим последним по качеству биде, люди начали шарахаться по стенкам.
Но Андрею было глубоко наплевать на прохожих и даже на милицию — он уже опаздывал на проводы поезда, в котором его Лиса и её Жарков уезжали в Геленджик. Зачем он туда шёл, да ещё и ругаясь при этом с непосредственно вышестоящим начальством? Этого он сказать не мог. Как наверное вообще не мог логически обосновать большинство своих поступков.
Вот показался и вокзал. Андрей шёл туда быстрым, даже слишком быстрым, целеустремлённым шагом — видимо поэтому милиция цинично игнорировала его явно вопиющее присутствие на улице.
Около перронов, как всегда толпились цыгане, обыватели старались обходить их стороной. Но Кот, наверное ввиду того, что очень спешил пошёл, как говорится, сквозь строй. Это их так шокировало, что они, обычно всегда пристающие к тому, кто находится в радиусе хотя бы десяти метров, чуть ли не почтительно расступились перед Андреем, которого, впрочем окружающее особенно не занимало. У него выработалась прекраснейшая привычка где-то на подсознательном уровне задавать себе маршрут, а потом идти по нему, размышляя абсолютно о своём и, можно сказать, только на физическом уровне являясь частью окружающего мира. Появился этот навык отчасти из за Лисы, отчасти из за новой работы, режим которой напрочь исключал любые попытки вести какую-нибудь личную жизнь — работа шла с девяти утра до девяти вечера без выходных с одним получасовым перерывом на обед. Может быть только поэтому Андрей и не повесился…
Вот и поезд. Хотя Кот и не посмотрел на табло отхода поездов, он точно знал куда идти. Не уехал. Хорошо. Хотя неизвестно, может было бы лучше было бы наоборот.
Он долго препирался с проводницей, которая напрочь отказывалась признать в нём провожающего, ссылаясь на по её мнению не подходящий для этого костюм. Андрей же настоятельно пытался ей втолковать, что отправлять друзей и родственников в дальний и не только путь, он ходит исключительно в этом выходном наряде. Конец их распрям положила Лиса, которая заметила, а может и услышала голос Кота, немало окрепший, потому что разговаривать ему в последнее время приходилось в замкнутом помещении, при трёх работающих отбойных молотках.
— Ты всё-таки пришёл. — улыбнулась Лиса, с какой-то детской доверчивостью, которая не произвела на Кота обычного впечатления и даже наоборот по его Лицу пробежала болезненная судорога, превратившаяся в обычное в последнее для него время равнодушно отстраненное лицо.
— Как же по другому? — удивился он.
— Ну ты сказал, что не обязательно придёшь — значит не обещал и соответственно мог не прийти. — Андрей пожал плечами — для себя-то он давно решил, что точно появится на проводах. Тут он улыбнулся про себя — на похоронах. Выскочил Юра, встревоженный, затянувшимся отсутствием Лисы.
— О! Андрюха! Покурить нету?
— Я за этим сюда и явился, чтобы принести вам немного табака в карманах. — заявил уверенно провожающий, про себя злорадствуя, что не купил сегодня сигарет. Жарков явно сразу поник духом и открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь явно не лестное по адресу Кота, как в проёме волшебным образом появилась злобствующая проводница, не замедлившая с видимым удовольствием поставить стоящих перед фактом.
— Поезд через минуту отправляется. — и не посчитав нужным прокомментировать такой важный факт исчезла за поворотом вагона.
— Ну ладно… — Лиса как-то просительно посмотрела на Кота, но он отвёл свои глаза. — Пока.
— Счастливо отдохнуть. — стараясь придать своему голосу искренность ответил он и повторив такой же кивок Юры резко развернулся и, не дожидаясь ничего, ушёл.
Казалось, ничего не значащие проводы, простая формальность продолжили ту бурю чувств, что бушевала в его строительной, уже душе. Он шёл и люди шарахались от него — нездоровая кривая усмешка уродовало его, в принципе, симпатичное лицо. Ему было больно до смеха. Как смешно смеяться над собой. Как страшно понимать невозможность себя изменить. И он направился туда, где гремели отбойники, летел кирпич, клался кирпич, где снимались каменные полы, чтобы застелить немногим лучшие, где рубилась каменная кладка, чтобы поставить вместо неё гипрок, единственное место, где можно было ничего не думать, вгрызаясь в стены несчастного дома, неслышно вопящего от боли и стыда, а значит если не жить, то существовать…
На следующий день Паша ехал к Ане в Больницу в странном состоянии — ночью он почему-то проснулся и почувствовал абсолютно беспричинное беспокойство в таком состоянии прободрствовал до утра. Наверное поэтому в пресловутом троллейбусе его трясло, глаза были нездорово возбуждены и непрерывно бегали. Кондуктор-контролёр (на этот раз уже другой) даже не спросил у него проездные документы, справедливо предположив, что с наркоманами связываться — себе дороже!
Зато зашедший патруль милиции решил, что связываться с наркоманами — их прямая обязанность.
— Старший сержант Козлов. — представился до неправдоподобия вежливый сотрудник внутренних органов. — Ваши документы, пожалуйста. — Паша, дрожащими от бессонницы и беспричинной нервозности, руками, достал паспорт, затёртый от постоянного ношения в кармане, и лежавший вместе с ним студбилет, которые и не замедлил протянуть страдающему от желания их осмотреть человеку.
— А что Вы так волнуетесь, молодой человек? — подозрительно посмотрел на Пашу милиционер, убедившись, что осматриваемые им документы, находятся в полном порядке. — Паша призадумался: какую бы более правдоподобную историю придумать, а потом вдруг, неожиданно для себя решил ограничиться почти правдой.
— У меня девушка в больнице после операции лежит. К ней еду — как тут не волноваться, скажите мне? — как это ни странно, ему поверили на слово, чем вызвали несказанное удивление. Мало того, они ещё проявили понимание и сочувствие, чем немало поразили даже измученного бессонницей Пашу.
Правда способ выражения этих эмоций был несколько необычен. Сотрудники органов внутренних дел вежливо попросили Павла пройти с ними, не сводя при этом с него соболезнующих взглядов. Он не сопротивлялся, даже в своём состоянии понимая бессмысленность таковых действий, и, в принципе плохо осознавая, что происходит, пошёл в сопровождении таких душевных представителей органов власти.
Оказывается, в троллейбусе было не так уж и тепло, не говоря уже о том, что в нём было далеко уж не хорошо, тем более в присутствии таких вот незатейливых спутников. Солнце, чуть слышно что-то напевало, правда не каждые уши могли слышать эту песнь, как не каждые глаза могут замечать этот свет за обыденной будничностью нашей серой жизни. Разлив эту противоположность тьме по мостовой, укутанной обиженным от постоянного топтания снегом, оно пошло и дальше этого, зачем-то пытаясь проникнуть в хрустящие окна, скрипящие форточки и странные, почти чёрствые двери парадных, чернеющих пустыми зубами во рту одинаковых новостроек.
Милиционер, тот, что первый заговорил с Пашей, закурил сигарету и чего-то тихо сказал по рации, косясь взглядом в сторону вытащенного ими из общественного транспорта, молодого то ли человека, то ли наркомана. Впрочем Пашей овладело равнодушие такого рода, когда действительно всё равно, именно всё. Такое свойственно в основном приговорённым к смертной казни, когда ни одной капли надежды не остается в их треснутом стакане жизни. В голове не было ничего. Этого обычно добиваются долгими тренировками, но у Паши получилось сразу.
Подъехала характерно орущая машина жёлтого цвета.
— Садись. — сказал Паше всё тот же милиционер не строго, но поставленным голосом. Тот опять таки беспрекословно послушался.
Неожиданно для невольного пассажира, машина набрала неплохую скорость, не забыв при этом включить мигалку и сирену. Троллейбус очень скоро оказался далеко позади. Деревья за окнами, в принципе редкие, мелькали единым забором, вполне сочетающимся с тем, что творилось в голове Паши. Машина плавно затормозила и милиционеры хором посмотрели на Пашу.
— Приехали, выходи. — он послушно вышел, а транспортное средство, проскрипев резиной, резко рвануло с места, обдав стоящего облаком выхлопных газов. Анин знакомый пробыл так некоторое время, обречённо всматриваясь вслед уехавшим, а потом, видимо по необходимости, начал осматриваться, чтобы определить своё положение относительно чего-нибудь. Чем-нибудь оказалась больница, где лежала его любимая.
Оказывается, эмоциональное состояние вещь неустойчивая. Как только он понял, что находится буквально в двух шагах от своей любимой, настроение сразу улучшилось до неузнаваемости, поражая его самого оптимизмом и ничем необоснованной жизнерадостностью.
Какая разное здание! То оно серое и негостеприимное, даже пугающее своей сущностью и странным внешним видом, то оно такое как сегодня, просто приглашающее и многообещающе милое и родное.
Он буквально полетел туда, срывая лёгкие от радостного бега, и волнуясь. От чего-то волнуясь, как океан в бурные для него дни. Руки дрожали, и эта воспалённость от странной ночи, по мере приближения, вызывала даже приятные ощущения. Дверь. Хочется открыть её быстрее, быстрее чем это возможно пронестись по лестнице, быстрее звука влететь в палату и к ней, единственной на свете…
Дверь открылась, как обычно, ознаменовав приход нового посетителя скрипом и характерным треском пружины. В вестибюле не было никого, кто мог бы встретить вбегающего и это было почему-то тоже приятно. А потом его закружила лестница, путая в своих низких ступеньках, обдавая характерными больничными запахами и ветвясь на этажах в гулкие эхом коридоры, которые зеленели удаляясь куда-то в перспективу, а потом исчезали, когда начиналась следующая ступенька. Наконец показался знакомая и по своему единственная на свете дверь. Преодолев на этот раз всяческую робость, Паша влетел туда, сверкая счастьем от того, что он сейчас увидит её.
Первое, что бросилось в его глаза — это было прозрачное донельзя окно, за которым просвечивало откровенно голубое, такое же как и на улице небо, узнанное им сразу, запомненное им ещё в троллейбусе, правда где-то внутри, и чем-то откровенно, но ненавязчиво напоминавшее ему его Аню, что лежала тихо на кровати, стоящей немного левее и чуть вдаль от этой прозрачной двери на улицу, немного подотканной лёгкими облаками. Она оторвала глаза от потолка и медленно отправила свой взгляд Паше, который, на этот раз, донельзя смутился, но против своей воли, на его лицо начала выползать счастливая улыбка, сдержать которую не было сил, да и смысла тоже. Тот, кто воспринимал себя недавно, как апостол, нежно, и осторожно подошёл к уже, пожалуй, не больной девушке и опустился на колени рядом с её кроватью, прижав её руку к своим, немного обветренным с улицы, губам. Это заменило любые приветствия. Её нежная рука чуть встряхнула его непослушные волосы, чем-то напоминавшие заросли северного можжевельника
Дверь снова открылась, на этот раз тихо — Вошла медсестра Маша. Посетитель любимой Машиной пациентки счёл нужным поздороваться первым, оторвавшись, но не выпуская Аниной руки.
— Здрасте. — приветливо ответила она. — Ну как Аня, уже лучше? — та кивнула, что в принципе означало немного, но между ней и сотрудницей этой больницы уже установилась какая-то чуть ли не телепатическая связь, так что понимали они друг друга, можно сказать с полувзгляда. Она немного постояла молча, думая о чём-то, а потом взялась за чуть испачканную краской, такой же зелёной, как и на стенах, ручку. — Ладно. — она улыбнулась. — Так что скоро выписывать будем. — после этого вышла, неслышно прикрыв за собой эту противоположность оконному проёму.
Пашу чем-то тронула эта девушка, которая так хорошо относилась к его возлюбленной, почти также как он, но не по святому, а бережно, но не напыщенно, а по-настоящему, искренне.
Он неожиданно встал, даже как-то строго посмотрел на Аню.
— Знаешь Аня. Для меня это очень важный вопрос. Не буду врать что я долго думал… — он запнулся, смутился, но поймав внимательный, понимающий взгляд, взял себя в руки и продолжил. — Я просто чувствовал. Да, именно я долго чувствовал. — он посмотрел её прямо в глаза, или даже не в глаза, а куда-то глубже. — Я не могу без тебя. — чувство страха, что она сейчас откажет, накатило на него ужасным камнем, давящим все его внутренности, которые действительно чуть ли не свело от этого ужаса. — Аня, будь моей женой… — Аня улыбнулась как-то одними глазами, уже привычным жестом взяла ручку, лежащий рядом блокнот и, написав там чего-то протянула его Паше.
Когда их руки встретились, то стало заметно, что обе дрожат, причём, по какой-то шутке природы синхронно. Глазам посетителя предстала коротенькая записка, написанная мелким почерком, которую бывший апостол прочитал вслух, таким же вибрирующим от волнения голосом.
— Если папа разрешит. — он сразу спросил у неё, почти не сделав паузы. — А папа разрешит?
— Разрешит. — раздался низкий голос от двери. Там стоял Анин отец. В его глазах стояли счастливые слёзы. Аня вскочила с кровати и бросилась к нему, чуть ли не спотыкаясь на ровном полу, покрытом линолеумом, он тоже кинулся к ней, и обнялись они около Паши. Отец одну руку положил Паше на плечо.
— Ты её любишь? — Паша, с трудом справляясь с охватившим его волнением, судорожно кивнул. Тот почти повторил его кивок. — Разрешаю, конечно разрешаю.
И если вылетать из окна, тяжёлой стрелой, но не разбивая стёкол, то эта троица, оставалась за прозрачным тканью междометья, светясь сквозь него счастьем, обретённым через то, через что многие просто не в состоянии пройти, плавно кружась отдалялась, западая островком в бесконечно круглом мире, окутанным ветрами и дождями, рождающимися и гибнущими, как и всё на нём, будучи приходящим и непостоянно кажущимся в этом странной обители сна.
День невнятным голосом стучался в окно обычного серого дома на Васильевском острове. Мутные окна, как известно гораздо лучше передают звук, нежели обычные. Видимо поэтому лёгкая вибрация от света даже чувствовалась, как-то почти на подсознательном уровне, но чувствовалась. Именно от этого и проснулся Иван Фёдорович, сам того правда не понимая.
Хотя вначале с кровати не встал, а просто лежал на ней, пространно глядя в одно и то же место в идеально белом потолке, в котором в принципе не за что было зацепиться.
Супруга его уже давно встала и чем-то тихонько шумела на кухне — видимо готовила завтрак. Скакуновым овладело невесть откуда взявшееся оцепенение, связанное скорее со спокойствием, нежели с пережитыми воспоминаниями.
— Есть будешь? — тихонько спросила Елена Аркадьевна, заглянув в комнату и убедившись, что столь любимый ею доцент СПАСИ не спит. Иван Фёдоровича вопрос не удивил, хотя он заметно вздрогнул — просто это был как переход в обычную окружающую жизнь. Шаг из тишины в шумную и серую реальность, от которой никуда не деться. Он глубоко и необычно для себя вздохнул.
— Буду, милая. — ласково обратился он к жене, чем её опять-таки удивил, правда приятно. Она не сомкнула глаз пол ночи, сторожа его беспокойный сон, и очень переживала за его состояние.
Лучи, видимо сами пьянея от собственной наглости продолжали лезть в окно с удвоенной энергией, уже пробираясь за тёмные шторы, давно миновав бастионы хлипкого тюля. Елена Аркадьевна, наверное, почувствовала это и одним лёгким движением распахнула тяжёлые гардины, открыв путь рвущемуся внутрь жгучему потоку мощного водопада света, что не замедлил хлынуть и разлиться по самым дальним забытым углам комнаты.
— Ваня. — она редко называла его по имени. — Знаешь Ваня. — она абсолютно беспричинно рассмеялась, как будто ничего и не было. — Знаешь, я почему-то чувствую себя первокурсницей. Сегодня какой-то волшебный день. Помнишь как это было? Ты был взрослый… Важный такой третьекурсник… Я смотрела на тебя как на самого умного… — на этот раз и Скакунов искренне присоединил свой немного басовитый смех к её нежному переливному. Она вдруг оказалась около него. — А ты и есть у меня самый-самый. — она как-то по девичьи его поцеловала, потом резко вскочила.
— Ладно вставай. Завтрак стынет. — и уже откуда-то из-за двери. — Погода-то какая. Пойдём гулять сегодня?
Иван Фёдорович кивнул, как будто она могла его видеть из коридора. Определённо, давно он уже не чувствовал себя таким счастливым. А с чего, собственно говоря? Да неважно! Сегодня всё будет хорошо… и дальше всё будет также славно.
Мелодичное пение прервало его плавный ход мыслей. Боже мой как давно она не пела — лет десять наверное. Надо будет сегодня устроить маленький праздник — вина купить — она сухое любит. И непременно достать из кладовки гитару — вспомним сегодня былое — не такие мы и старые! Жить ещё и жить. Надоела эта серость! Не пойду больше на поводу этого дурацкого времени — сколько можно! И вообще, заберу её и уедем. Уедем в дом отца! К чёрту всё это! К чёрту!
Елена Аркадьевна опредёлённо постаралась — завтрак определённо удался — такие чудеса кулинарии проявляли далеко не каждые повара хвалёных питерских ресторанов! Иван Фёдорович, в свою очередь оказался первоклассным ценителем, который действительно проявлял искренне и не скрываемое им удовольствие, впрочем не переходя границ пошлости.
— Ну, теперь одеваться! — почти вскричала помолодевшая, пожалуй даже внешне супруга Скакунова. — Нас ждёт улица и зимняя свежесть.
— Есть! — по военному вытянулся Иван Фёдорович и чуть ли не побежал в комнату за формой. — А в Летний сад пойдём? — крикнул он натягивая свитер. Жена, видимо засуетившись при уборке на кухне, не удостоила его ответом. Доцент СПАСИ хулигански улыбнулся, скорее всего замышляя какую-то детскую пакость и на цыпочках начал прокрадываться на кухню. Минуя двери, он зачем-то прихватил висевшее на двери полотенце, ещё кстати мокрое. Солнечные лучи с подозрительной усмешкой освещали ему дорогу.
На кухне дивана сидела обессиленная она и держала руку где-то в правом районе груди. Иван Фёдорович, уронив полотенце, растеряно и совсем по детски смотрел на свою жену.
— Ленка… — хрипло сорвалось с его побледневших еле шевелящихся губ.
— Ваня… — она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась какой-то вымученной и немного виноватой. — Сердце Ваня…
Её голова непослушно поникла, руки неслышно коснулись дивана и она замерла…
Скакунов бросился к ней уже с воплем.
— Ленка! — взрослые слёзы предвкушения худшего текли у него по щекам. — Ленка… — его дрожащие руки лихорадочно пытались нащупать пульс и не находили его. Иван Фёдорович схватил трубку телефона и долго не мог попасть в кнопки, набирая телефон скорой помощи.
Потом он нежно обнял её не двигающееся тело и шептал и шептал её что-то на ухо, шептал и шептал, а слёзы переливаясь в весёлых лучах солнца падали на диван, чем-то напоминая сапфиры и изумруды, впрочем довольно быстро впитываясь в мягкую дорогую обивку финского кухонного уголка. Он почти не слышал, как раздался звонок в дверь, когда скорая наконец приехала…
Первые шаги осени гулко отдавались по Питеру. Его жёлтые, как вчерашние воспоминания, листья шуршали по старым камням Петропавловской крепости, которые много чего помнили и знали, но вовсе не собирались делиться своими тайнами с кем попало. Камни. Камни и ещё раз камни. Как не прикрывает их этот город зеленью ли лета, снегами и слякотью зимы, нарядными лентами праздников, всё равно вокруг остаются и живут в этом городе только его каменные холодные глаза, равнодушно наблюдающие за суетной, короткой жизнью людей.
Кот ходил по крепости, не смотря по сторонам, и не разглядывая её потресканные бастионы. Он ходил и чувствовал её. Чувствовал, как в её казематах в тысячный раз кричат обречённые узники, вопли которых не слышны под топотом туристов и просто зевак, что не знают того отсутствия и той тоски, лежащей под их начищенными ботинками. Той несбывшейся жажды покоя, несостоявшейся судьбы тишины, казавшейся гулкой, с метрономной чёткостью шагов надзирателя, замирающей вдали того коридора, что и являлся внешним миром, во всей его жуткой красоте ужаса предчувствия.
И малая толика воспоминаний радости, такая малая, что её почти не заметно. Когда-то он ходил здесь с Лисой, которая вот-вот должна была приехать. Андрей ужасался и одновременно ждал этого.
Дальше, если идти налево, пересчитывая ногами камни уложенной мостовой, изгибающейся в нервном порыве и почти повторяющей угловатые контуры Петропавловки, лаская взглядом эту незатейливую чёрную решётку, сдерживающую готовую закрыть собой набережную, то над водой будет шумный мост, лентой протягивающий руку на тот берег, гораздо более сложенный и неконтрастный, переходящий в открытые пространства Марсова поля, глупо чадящего вечным огнём памяти или скорее напоминания о смерти, но и оно кончается, причём кончается аккордом грустной, несмотря на всю её пышность и вычурность, церкви, носящей странное и, пожалуй неподходящее ей название Спаса на Крови.
А за ней наступает канал Грибоедова, мещанский и пошловатый, служащий верной приметой наступления грохочущего Невского проспекта, этой реки эмоций и равнодушия.
Но Кот в этот раз вошёл другой дорогой. Менее воспалённой и нервной, более похожей на старый Петербург. Миллионная, которая тоже находилась за мостом, спокойно довела его до Дворцовой площади, где останавливался всякого рода транспорт, идущий на Васильевский остров.
Замок как всегда немного заедал, и поэтому пришлось капельку повозиться, прежде чем дверь открылась. В прихожей, соседи, как всегда экономившие электроэнергию, свет включённым не оставляли, считая, что чуть видные сумерки — вполне достаточно для нахождения и делания своих дел в коридоре.
Андрей, со вздохом войдя в квартиру, чертыхнулся, обо что-то споткнувшись. Наконец, нащупав выключатель, он, немного возомнив себя Прометеем, разделся и пошёл в комнату. Там, оглядевшись вокруг, он окончательно утвердился в мысли, что делать что-либо он не хочет. В глаза, как всегда бросилась кровать, а так как ничего более подходящего для досуга в зоне видимости не наблюдалось, ею он и воспользовался, чуть ли не с разбегу в неё рухнув и почти сразу провалившись в глубокий сон, такой глубокий, что сновидений не было, а если и были, то не остались.
Сквозь глубину забытья, не сливаясь со сном, до Кота стал доноситься стук в дверь. Он некоторое время сопоставлял этот звук со своей, хранившейся в голове, базой данных, и в итоге подобрал похожий на него. Ознакомившись же с его описанием в картотеке, окончательно утвердился в мысли, что эти незатейливые колебания, есть ни что иное, как стук дверь, который по условному рефлексу, назывался, когда зовут к телефону. Провернув всю эту мудрёную комбинацию, Андрей встал с кровати и, пробурчав спасибо, здорово смахивающее на чтобы вам всем, побрёл в коридор к аппарату.
Последний действительно находился в коридоре и даже на тумбочке и, судя по его вызывающему внешнему виду, вовсе не собирался в ближайшее время менять место жительства на какое-нибудь другое, а в данный момент вежливо снял трубку с головы и приглашающе положил её справа от себя, там же, где и стоял стул, предназначенный для приватных бесед по двужильному кабелю.
Несмотря на такое гостеприимство, Кот с опаской покосился на всё это убранство, но всё-таки подошёл, и даже не только подошёл, но и заговорил.
— Алё. — сказал он нарочито сонным голосом, заранее стараясь сократить разговоры с нежелательными людьми.
— Андрей? — проговорил низкий голос где-то там. — Мы приехали.
— Правда? — глупо переспросил Кот, вертя в руках левый край рубашки. — Ну и как съездили? — ординарно поинтересовался он, используя банальности.
— Знаешь, Кот. — она впервые серьёзно назвала его так в разговоре. Потом замолчала.
— Что? — Вполне логично спросил он после несколько затянувшейся паузы. Пауза всё равно продолжилась, но в итоге закончилась, убитая Лисой.
— Я тут во время поездки решилась. — она опять немного помолчала. — Я так думаю, что у нас ничего не получится, да и нет ничего. В общем, между нами всё кончено. — она снова перестала прерывать немного потрескивающий эфир телефона своим низким голосом. — Ты не обижаешься?
У Кота на автомате сработала речь, не выдающая никаких чувств
— Нет, ты что! — голос его настолько контрастировал с тем, как он выглядел, что если бы перед ним стояло зеркало, то он наверняка бы сошёл с ума, хотя… Есть мнение, что он тогда уже…
— Ну тогда пока… — тихо сказала она.
— Пока. — эхом подыграл он.
И снова короткие гудки. Кот не дал им разбежаться, мгновенно повесив трубку. И снова коридор, и снова комната, и снова кровать, но уже без сна. Просто кровать и Андрей, лежащий на ней и сверлящий потолок своим ранее больным, теперь отсутствующим взглядом.
А за окном было темно, холодно и пусто, так же как и в душе Кота, только в душе не было противного, совсем не осеннего пронизывающего ветра, который пришёл откуда-то из Финляндии, поставив в тупик Гидрометеоцентр, ожидавший Юго-восточный, откуда-то из Туркмении, а может не из неё…
Похороны прошли тихо, без особой пышности. Горсти земли, что кидали в могилу, отдавались лёгкими шорохами, перемежаемыми наоборот тяжёлыми всхлипываниями.
Иван Фёдорович не плакал, просто стоял рядом с могилой и смотрел, как уходит, а точнее, как отнимают у него последнее любимое, что осталось у него на этом свете, под этим равнодушно-холодным, презрительным солнцем. Вначале он старался придать своему лицу соответствующее выражение, но потом, поняв тщету и бессмысленность происходящего, махнул на это рукой.
Он положил около её креста чёрные розы. Около её креста… Как горько это звучит. Она всю жизнь мечтала о чёрных розах, а он подарил их ей только сейчас… А нужны ли они уже? Нужны ли они ей?
Так ли необходимы все эти люди, умывающиеся притворными слезами, и уже максимум через год забудущие о ней, о самой милой, о самой… О единственной. О ней.
Иван Фёдорович долго сидел один, что-то около часа, правда он не считал и не замечал пробегающие мимо минуты, но сторонний наблюдатель засвидетельствовал бы, что прошло их около шестидесяти, думал и думал, даже начинал что-то понимать, и вдруг почувствовал, что не один. Скакунов резко повернул голову и увидел этот неправдоподобно идеальный профиль своего старого знакомого с Дворцовой. У него, на этот раз, не было и тени той весёлости, правда всегда более пропитанной язвительной иронией, что ему сопутствовала, а взгляд был пропитан такой глубокой грустью, что смотреть в него было не то, что невозможно, но очень трудно.
— Да не смотри ты на меня так. — Сказал он своим низким голосом. — Это не в моей власти. Я, правда, этим не расстроен.
— Почему? — Только и смог выдавить и своего пересохшего, наверное от горя, горла Скакунов. Эйдоса как-то перетряхнуло.
— Ты не поверишь, но не знаю. Действительно не знаю.
Иван Фёдорович поднял взгляд с этого места последнего упокоения его любимой супруги. Оно, по какой-то шутке природы, находилось под невесть кем посаженным молодым дубом, что раскинуло свои ветви над незатейливым и до безумия тоскливым крестом. Печальный собеседник доцента СПАСИ сел на каменный валун, находившийся буквально сразу за ним и так же мрачно продолжил.
— А Вы, Иван Фёдорович, перешли на другой курс. Это точно. — тот к кому обращались, на этот раз правда в вежливой форме, медленно кивнул.
— Но какой ценой!… — по прежнему хрипло выдавил он.
— Да цена не маленькая. — Согласился Эйдос. Потом помолчал немного. — А я ведь тоже в некотором роде попрощаться пришёл. — Я всё здесь сделал, а значит мне пора. — Его голос совсем потускнел. — Значит пора. Я буду со всеми вами по прежнему, но одновременно не буду.
— Вот и ты уходишь, а мы так и не поговорили толком. — По лицу старого знакомого пробежало лёгкое подобие былой улыбки.
— Мы поговорили, и ещё как. Немного позже ты поймёшь о чём. — Скакунов равнодушно не отрывал взгляд от этого дерева. Потом спросил:
— Так о чём же? — ответа не последовало. Иван Фёдорович обернулся, и там, где раньше стоял Эйдос, теперь не было даже того таинственного камня, только почему-то на месте, где он находился, снег растаял, и росли четыре чёрные розы, такой красоты, которой Иван Фёдорович раньше на видел нигде. Росли четыре мёртвые розы.
— Вот и ты… — грустно сказал Иван Фёдорович, после чего вернул отсутствующий взгляд обратно. – Вот и ты…
Лёгкий ветер дружески и, как-то успокаивающе встрепал уже редкие, кое где с сединой волосы Скакунова. И было даже непохоже, что ветер пришёл откуда-то из Финляндии, а он пришёл именно оттуда, это было точно известно.
Новый год. Столь значительный праздник Кот проводил дома в одиночестве, сидя за бумагой, весь встрепанный и издерганный. Работа на стройке закончилась ещё в ноябре, а новая не приносила ему того забытья, за которое он так старательно боролся, держась за отбойный молоток, за мастерок или за что либо ещё. Место же продавца в магазине, как это ни странно, стройтоваров не выматывала до степени полного бездумья, оставляя после себя кучу свободного времени, которое Андрей решил, как всегда переводить на книги, но в них везде он видел только Лису, её отражение и её сущность. Но такую ли?
Лёгкий сквозняк – постоянный обитатель квартиры – заглянул за плечо писавшему, и полетел дальше плутать по коридорам наложив про себя прочитанное четверостишье на весёлый мотив.
…И всё сметая, жизнь нам строит рожи
Оставив только вечности тоску.
Я всё это придумал – тебя наверно тоже
И гробовой нарёк я последнюю доску…
А Кот посидел ещё полчаса. Потом вскочил, накинул на себя свою, ставшую уже привычной всем знакомым куртку и миновав все преграды, которые могут встретиться в коммуналке, хлопнул входной дверью и исчез в темноте мрачного, несмотря на новый год города, встречающего праздник весёлыми голосами прохожих, перемежающихся частыми поздравлениями…
Да пятого января Андрея никто не видел.
n Место рядом со Смоленским кладбищем вряд ли можно назвать весёлыми – они какие-то вечные
Она медленно обернулась, отражая в своей синей куртке странное, неестественно голубое небо и, встряхнув свои чуть отдающие рыжим волосы, ответила низким, глубоким голосом, устремив на спрашивающего, глубокие, но сухие глаза. – Кота хороним.
Кузьма потерял к ней всякий интерес, изучающе смотря на покойного. И что-то шевельнулось в его груди, как-то затронуло душу. Показался он неожиданно близким, но одновременно далёким и, почему-то донельзя родным.
Этот незваный гость на похоронах выдернул из букета всю мишуру, потом вынул один цветок, не смотря в её сторону отдал его девушке в синей куртке и, подойдя к гробу положил розы около его подножья. Потом развернулся и ушёл…
Уже потом, на свадьбе, он сидел мрачный, далеко не с праздничным настроением и на вопрос молодых, что случилось, он тихо ответил.
-- Я по дороге был на похоронах.
-- Чьих? – вежливо поинтересовался Паша.
– Я спросил – сказали Кота хоронят. – Аня резко выпрямилась, вздрогнув одновременно со своим уже мужем.
-- То есть, животное? – с надеждой в голосе спросил бывший жених.
-- Да нет. Странное, кстати, имя. Это кличка наверное. Хоронили человека. – почти думал вслух Кузьма.
Аня взяла блокнот и что то быстро там написав, передала Кузьме. То прочитал.
-- Обязательно своди нас туда.
-- А кто он? – резонно поинтересовался гость свадьбы.
-- Мы тебе потом расскажем. – ответил неожиданно погрустневший Павел.
А там, вдалеке, под высокими, живыми, но спящими зимой деревьями, чернел, пока ещё чернел – время только начало сдирать краску и открывать серое лицо камня, надгробный крест, а около него лежали такие же чёрные, бывшие свадебные розы, шевелящие, как живые листьями от лёгкого ветра, медленно прогуливающегося по этому пристанищу вечности и конечной остановке всех человеческих страстей.
Уже стал привычным этот сухой, как всегда чужой и скрипучий стук колёс поезда. Правда было в нём что-то утешающее и волнующее. Что-то…
Александр Фёдорович ехал в этот раз опять плацкартом и опять в Вологду, но на этот раз, как он решил, навсегда, чтобы принять отцовское хозяйство и окончательно уйти из этой городской жизни, так ему опостылевшей. Он продал свою квартиру, довольно удачно. Ушёл из ВУЗа, а теперь твёрдое сиденье плацкартного вагона несло его туда, где в родной русской земле покоилась могила его отца.
Лёгкий философский настрой и постоянное мышление, видимо привитое ему в Институте – это было единственным, что держало его на этом свете. А ещё Иван Фёдорович недавно крестился, но не в Александро-Невской Лавре, а в простой, малоизвестной церквушке, что на реке Смоленка. Пришёл он к этому, как-то сразу, но не ныряя с упоением в обряды, а просто, находя утешение в этой простой и глубоко сложной вере…
-- …Да мне глубоко плевать, что ты тут делаешь! – Эти слова, никак не сочетавшиеся с состоянием спокойствия, что царила в окружающей среде, нелегко, но всё-таки проникали в сознание Иван Фёдоровича, который незамедлил обратить на них внимание. А произносил эту немудрёную речь сотрудник транспортной милиции, находящейся в некотором подпитии, что впрочем не мешало ему выполнять свои прямые обязанности по наведению порядка во вверенном ему толи вагоне, толи составе. А объектом, который видимо являлся источником опасности для окружающих был мужчина, без пяти минут дедушка (в смысле возраста), который пытался робко оправдаться, мол он соберёт пустые бутылки и сойдёт на следующей же остановке. Эти немудрёные доводы не казались слушавшему их убедительными – он по прежнему требовал плату за проезд, оттесняя бедолагу в другой конец вагона.
Сквозь стекло пролегла трещина, которая очень раздражала Иван Фёдоровича, о чём-то смутно ему напоминая и шевеля в подсознании какими-то забытыми мыслями и событиями, не давала успокоиться дереву размышлений, что расцвело и должно бы было приносить плоды…
-- Сколько стоит проезд? – Спросил Скакунов у милиционера, который как раз проходил мимо, покрикивая и периодически поругиваясь, правда без матерных слов. Тот вначале не понял, но потом его голову посетила немудрёная версия.
-- А Вы, значит, тоже заяц? Решили таки заплатить? Так с Вас ещё и штраф причитается… -- Выпалил он, смотря в упор на бывшего преподавателя ВУЗа, при этом, правда, схватив за рукав грязненькой куртки – Чтобы не дай бог -- не убежал, старика.
-- Да нет. – с ледяным спокойствием, ранее ему не свойственным, разочаровал активного сотрудника пассажир. – Я заплатил. Вы не ответили. – он поднял свой уже ставший от горя глубоким взгляд и произнёс чуть ли не по слогам. – Сколько стоит проезд.
Ошалевший и неожиданно притихший защитник спящих жителей поезда послушно назвал сумму.
-- Вот, возьмите. – сказал Иван Фёдорович, протягивая деньги милиционеру. – Это за него. – кивнул он на ничего не понимающего старика. И потом, не обращая уже внимания на тупо уставившегося на купюры сотрудника, обратился лично к деду.
-- Садись. – стукнул он рукой на месте рядом с собой. Тот послушно сел. Скакунов, проникнувшись какой-то мыслью, не стал, как ранее, ходить вокруг, да около, а начал излагать сразу.
-- У тебя дом есть? – дед замотал головой. – Я так и думал. Слушай, у меня хозяйство под Вологдой. Будешь мне помогать? Жить будем пополам. Я тебя не холопом беру. – поспешил успокоить испугавшегося старика. – А человеком. Ты ведь человек… -- Иван Фёдорович немного задумался, потом встряхнулся. – Поедешь?
В потухших ранее глазах старика, забитого современной жизнью, озлобленного придирками и одиночеством, в теле которого был не один немецкий осколок, на каждый который он получал только оскорбления и тычки от благодарных потомков, загорелась надежда, и он сказал хриплым от вечной простуды и мерзкого курева голосом.
-- Вы серьёзно?
-- Куда серьёзней? – совсем по дружески улыбнулся Скакунов, правда в этой улыбке внимательный взгляд нашёл бы какую-то еле уловимую, но смертельную, неутолимую тоску. Он обнял старика за плечи. – Совсем серьёзно. Я разучился шутить..
Ночной лес, замученный холодами, мелькал непонятной рябью, не сулящей ничего хорошего, и только редкими светящимися полустанками проникала надежда в купе, где сидело два человека, один из которых очень напоминал бомжа или, как их называют, отброса общества, через абсолютно целое и чистое стекло…
Вот я и увидела тебя во второй раз, милый Кот. – думала Аня, стоя у свежей могилы. – Нашла. Только каким? Ты ушёл, оставив нам свою жизнь, которую я должна прожить за тебя. Счастье. Ты принёс мне счастье. Дал тот шанс, который выпадает раз в жизни. Правда она, жизнь, взяла у меня за это речь… Но это не цена. Это не цена…
Ты остался таким же… И, наверное, ты не умер. Ты будешь жить в моём сердце. Дрожащим, робким и исполненным тоски… Я напилась ею тогда из твоих глаз и теперь она выливается из моих этими немыми слезами. Пусть они тебе будут вместо цветов. Вместо глупых цветов…
Неожиданно сильный ветер подхватил лепесток розы, чёрной розы, что так и лежали там, и нежно бросил его, уже немного увядший в лицо Ани. И он повис на ручейке её слёз. Рука, на которой когда-то были полосы, оставшиеся от смертного греха, ей прощённого, взяла его и поднесла бережно к губам. Толи дыхание оживило его, толи вначале всем только показалось, что время уже коснулось своей неумолимой дланью, но лепесток стал совсем свежим, будто только сорванным.
-- Спасибо. – беззвучно прошептала одними губами Аня. – Прощай. – потом она повернулась и сказал Паше с Кузьмой тихим и грустным голосом. – Пошли…
За ними вился лёгкий узор следов, обозначавший дорогу к чёрной могиле с лежащими около неё мёртвыми розами. А ветер куда-то ушёл и стояла необыкновенно тихая погода, в которой слышно даже тяжёлое и прокашленное дыхание вечно живущего города, всё так-же с усмешкой наблюдавшего за происходящим.
Налево от Луны
© Copyright: Patrick, 2002
Свидетельство о публикации №202121500002
Свидетельство о публикации №202121500002
Рецензии