Красный глаз тельца

Мужчина в возрасте и совсем молоденькая девушка сидели друг против дру-га. Он — на диване, чуть откинувшись на  спинку, она — в кресле, несколько напряженно. В деревянном доме было тепло и уютно в этот октябрьский вечер. Неяркая лампа под красным матерчатым абажуром освещала только их фигу-ры, и маленький стеклянный столик со стоявшими на нем двумя высокими ста-канами. Столик прозрачной границей разделял диван и кресло, а значит этих  единственных людей, находившихся в доме. Остальная часть просторной ком-наты тонула в полумраке, если не считать прямоугольника камина, который высвечивался в дальнем углу. В камине, с едва слышным потрескиванием, до-горали несколько небольших поленьев. Время от времени они на полминуты занимались рвавшимися вверх яркими языками пламени, багрово озаряя пото-лок. Тогда лицо девушки, сидящей вполоборота к очагу, затемнялось на фоне вспышки, и вокруг копны ее волос цвета чистейшей меди ему являлась горя-щая диадема. Пока язык огня полыхал, она, в свою очередь, видела проекцию рыжих сполохов на стене за его спиной, которые дергались в пароксизмах, ис-полняя немыслимый дьявольский танец. В эти мгновения поверхность головы мужчины, гладкая и безупречная — ни одной морщинки, ни одного волосика, приобретала розово-палевый оттенок, а в его зрачках зажигались красные огоньки. От этого инфернального видения ей становилось  жутко и горло пере-хватывал спазм.
 Ему представилось, что последние вспышки сгорающих деревяшек — это прощальные всплески страстей и желаний в преждевременно, но неотвратимо стареющем теле. Потом  будут тускло мерцающие угольки угасающих чувств и интересов, а затем тело потухнет, окончательно превратившись в подобие ос-тывающей дымящейся головешки. Впрочем, это сравнение он посчитал по-шловатым,  достойным разве что скверной мелодрамы и мысленно упрекнул себя в дурновкусии.
Мужчину звали Викентий Самдесятов, ему недавно минуло 49 лет, а он где-то прочитал, что именно этот магический квадрат семерки резко снижает, если полностью не отнимает, зов самца и постоянную потребность семяизвержения.
Последние месяцы Викентий пребывал в смешанном душевном состоянии.  С одной стороны, ему было как-то болезненно радостно оттого, что он сбросил мучительные вериги неудавшегося брака и  вновь обрел изрядно подзабытую свободу одинокого голодного волка. С другой стороны, его все же донимала, правда уже начавшая глохнуть, горькая досада из-за расставания с женой по обоюдной неприязни и взаимного признания полной непереносимости обоими их не слишком долгого брака.
Самдесятов долго не решался осуществлять этот союз, осторожничал, глядя в Валечкины добрые глаза бледной голубизны, влюбленные до умопомраче-ния, смотрящие на него с собачьей преданностью и обреченностью. Но, нако-нец, он почувствовал, что больше не может быть врозь со своей трогательной Каштанкой и осознал, что любит эту дебелую 28-летнюю женщину, которая сохранила целомудрие, девичью стыдливость и тугую русую косу до встречи с ненаглядным Викентием.
Этот редчайший в наши времена, где больше нет лишних условностей, по-ступок женщины, немедленно помещал ее в категорию реликтов и, может быть, именно поэтому Викентий — большой ценитель истинной женской те-лесной и духовной красоты, не мог отказать себе в гордом владении подобным раритетом. Небольшого роста, пухленькая, вся какая-то чистенькая, словно промытая ключевой водой, Валентина всегда покорно лежала под обожаемым мужем, почти не шевелясь, будто боялась его спугнуть или неловким, неумест-ным телодвижением сорвать, испортить, нарушить течение таинственного про-цесса. Очень скоро деликатная покорность непорочной партнерши стала не-много раздражать ее партнера, накопившего к 40 годам опыт отправления дан-ной потребности с трехзначным числом особей женского пола. В разгар дейст-ва, в его сознание стали пробиваться странные образы, отвлекающие от поло-вого чувства. Так, однажды Викентию привиделось, что коротковатая тушка Валентины, придавленная его длинным худым мосластым телом – это перина, набитая гагачьим пухом с тремя взбитыми подушками: одна под его плоским животом, побольше с маленьким  круглым углублением посередине и две по-меньше, увенчанные красноватыми сморщенными пупырышками. От таких ас-социаций Викентию становилось забавно, его немедленно клонило в сон, он был вынужден прервать свой ритм, и воля к продолжению таинства супруже-ского акта у него пропадала.
Он под любым предлогом стал трусовато уклоняться от соединения с живы-ми постельными принадлежностями. Валентина ничего не понимала, но стро-гое пуританское воспитание единственной, очень поздней дочери, в идеальной советской семье директора школы и детской писательницы, не позволяло ей даже заикнутся об этой деликатнейшей проблеме с внезапно отстранившимся от нее мужем. Через некоторое время семейный секс, если это выражение адек-ватно затронутой нами теме, прекратился вовсе. Странно, но воздержание не стало для Викентия Самдесятова ни труднопереносимым, ни, тем более, мучи-тельным. Возможно, оно не стало таковым, в какой-то степени оттого, что «мужа-неисполнителя» пресловутых супружеских обязанностей охватило но-вое всепоглощающее увлечение, которое поедало его свободное время и даже часть рабочего, как саранча колхозные поля. Этим увлечением стали компью-терные игры!
Едва дождавшись, когда последний сотрудник покинет редакцию интеллек-туального журнала «не для всех», где Викентий уже двадцать лет служил ни в малой, ни в большой должности старшего редактора, наш герой с дрожью не-терпения припадал к своему бесстрастному электронному другу и, полностью сливаясь с ним, как не сливался ни с одной своей пассией, исчезал из нашего бренного и сурового мира, уходя в мир виртуальный и бестелесный, где, с не-свойственной его натуре звериной жестокостью, уничтожал отвратительных монстриков или, оборотясь в супервумэн, преодолевал немыслимые препятст-вия, упреждая коварство омерзительных чудовищ, придуманных и нарисован-ных извращенным гением программистов.
Бывало в мир реальности и материи Викентий медленно возвращался лишь, когда за давно немытыми окнами редакционного помещения брезжил серо-розовый московский рассвет. Тогда он выходил на пустынные улицы и ему ка-залось, что он все еще в игре, все еще преследует негодяя с квадратной челю-стью и бластером, и однажды, переходя дорогу как сомнамбула, он чуть не угодил под одинокий мчащийся автомобиль, и только мат-перемат коротко стриженого мордатого водителя окончательно вернул Викентия в действитель-ность. Добравшись до дому уже при свете нового дня, Викентий бесшумно проскальзывал в спальню и немедленно погружался в мертвый сон до полудня, благо являться на работу в тихий интеллигентный коллектив, он был вправе в любое время.
Сдержанная и кроткая Валентина не осмеливалась не только скандалить, но даже упрекать мужа, отстраненно смотревшего на нее невидящими бордовыми глазами. Причины такого его поведения она искала в себе и тихо плакала, ут-кнувшись красивым лицом положительной героини русского фольклора в большую вышитую подушку, составлявшую часть ее приданного — в семье Валентины чтили старые обычаи.
Однако в один прекрасный день терпению благочестивой Валентины настал предел. Она набралась решительности и стальным голосом, от неожиданности которого Викентий оторопел, предложила ему покинуть принадлежащую ей квартиру. Но после этих слов, прозвучавших как суровый приговор, голос кроткой Валентины дрогнул, она мягко и уступчиво уточнила: «Ну, хотя бы на некоторое время, чтобы мы могли спокойно разобраться в наших чувствах».
Вот так Викентий вернулся в целибат, обосновавшись на родительской даче, ибо разделить с отчаявшимися старенькими родителями их трехкомнатную квартиру он не мог. Ему было бы просто невыносимо каждый день видеть их лица, словно искаженные зубной болью из-за неустроенности его семейной жизни, видеть великую скорбь еврейского народа на изможденном годами лице матери, потерявшей по поводу сына.всякую надежду
Викентий и Валентина расстались, очень жалея  потерянные, как им каза-лось, годы, но без скандала. Они решили вести себя цивилизованно. При этом Викентий не мыслил себе расстаться с трехлетним Тимошкой. Он не  столько обожал мальчугана, как две капли воды похожего на Валентину, сколько лю-бил себя в роли отца сына. Было договорено, что папа будет навещать своего ребенка по выходным. Как позже выяснилось, такая частота общения родителя и отпрыска полностью удовлетворяла их обоих.
Через месяц с небольшим после изгнания Викентия из недосвитого семейно-го гнездышка, до его сведения дошло, что недоласканная  Валентина пала пе-ред чарами опытного массажиста, (в совершенно прямом значении этого сло-ва), разминавшего затекшие мышцы богатым клиентам салона,  где она служи-ла администратором, не используя (к огромному сожалению родителей) свое, педагогическое образование по причинам чисто материального толка.
Умелый восстановитель уставших и дрябловатых тел был сербом по имени Милан. Он долго слонялся без работы по раздираемой Югославии (до массажа ли там тогда было?) и от отчаяния поддался на авантюрное предложение своих русских друзей стать, в набитой деньгами Москве, совладельцем салона под непонятным и неприятным на наше ухо названием «фитнесс клуб», быстро разбогатеть и вернуться на берега Дуная в городок Бачка-Паланка самым бога-тым его жителем.
По разным причинам, в том числе из-за полной непригодности застенчивого Милана к нахрапистому дикарскому русскому бизнесу, из этой затеи ничего путного не вышло, одолженные и вложенные деньги пропали, и через полгода незадачливый мастер массажа оказался без работы, без средств существования и с колоссальными долгами. Он скрывался от кредиторов с бычьими лицами, еще недавно хлопавших его по плечу, приговаривая «Мы, Миланка, братья славяне!». Помытарившись некоторое время и даже немного побомжевав, рис-куя попасть в узилище, будучи принятым за чеченского террориста, с трудом говоривший по-русски серб Милан нашел таки работу в другом «фитнессе».
Здесь он быстро заимел солидную клиентуру, потому что, во-первых, был в своем ремесле мастером высшего класса, а во-вторых, потому что работал без устали и, обрабатывая важных истомленных и раскисших клиентов, всегда молчал, из страха сболтнуть что-нибудь лишнее и быть неправильно понятым на своем приблизительном русском языке.
Внезапно оставшаяся в одиночестве Валентина и запуганный неразговорчи-вый сын Дуная вдруг почуяли взаимное расположение и быстро утешились, стараясь каждый смягчить другому горечь его бед и неудач.
Поначалу Викентий все же взвился от ревности и неожиданности столь эк-зотического предпочтения своей добропорядочной супруги. До головной боли, до тошноты, он пылко представлял себе как низкорослый крепыш с густой ше-велюрой, пышными висячими усами и печальными южными очами с поволо-кой — все это угольной черноты, в безмолвии мнет огромными волосатыми ручищами, утопающими в них по запястье, необъятные, податливо колыхаю-щиеся белоснежные ягодицы Валентины, как пекарь месит дрожжевое тесто, а эта квашня тихо постанывает от истомы…Долго ли коротко ли, но надобность женского участия у Викентия стала довольно острой, и он вспомнил о юной  Капе.
В голове у него как-то сразу, нарисовался ангелоподобный образ —недораскрывшийся бутон 16 лет от роду. Капитолина была дочерью его друга, год назад внезапно покинувшего этот мир. Пусть кое-кто сочтет это за цинизм и бессердечие, но для Викентия скоропостижность кончины Матвея, мужчины в расцвете лет, хоть и стала страшным ударом, от которого он до сих пор не мог толком придти в себя, но, однако не была чем-то невероятным: Мотя пил без меры,  за день выкуривал по несколько пачек крепких и порой баловался травкой. Работал он на износ, строча свои рассказы, повести и стихи, не отходя от стола ни днем, ни ночью. Наградой ему, правда, были успех и известность, а также солидные гонорары.
Что же касается Викентия, то ни один его опус пока не увидел свет. Впро-чем, он никогда не завидовал своему другу, не столько талантливому, сколько обласканному фортуной. Викентий был всего лишь ущемлен несправедливо-стью, так как считал свои немногочисленные (как он сверхскромно их называл) тексты в стихах и прозе ничуть не уступающими, а даже литературно превос-ходящими легко читаемые, какие-то сочные произведения Матвея. Самолюби-вый Викентий был убежден, что лучше владеет языком, умеет эстетствовать и способен достойно подражать гениям отечественной словесности. Все, кому бы он ни давал прочитать свою единственную повесть и несколько коротких рас-сказов, приходили в истинный (или притворный) восторг. «Вы настоящий рус-ский писатель! Какой стиль! Какой язык!». Но ни один издатель почему-то так и не опубликовал ни «чудную прозу», ни «прекрасные» стихи Викентия Сам-десятова.
 Но вот теперь, когда Матвея не стало, Викентий исповедывал незатейливую философию, рассуждая, что, мол, лучше быть непризнанным и вдыхать арома-ты живого мира, чем популярным, но лежать в холодной могиле.


* * *
Викентий и Капитолина потягивали некрепкий коктейль и беседовали ни о чем. Все банальные темы были давно исчерпаны, а он просил ее придти, чтобы, наконец, сказать ей то, что до сегодняшнего дня считал табу. «Нет», — поду-мал он.  — «Сейчас или никогда». Он подавил волнение и начал.
— Капочка, детка моя, я так любил твоего отца, ты не представляешь, как мне его не хватает!
 Викентий аккуратно вытащил из кармана брюк маленький бумажный пла-точек, поднес его к глазам и вытер несуществующие слезы.
— С тех пор как его нет с нами, я сознаю себя в какой-то степени в ответе за твое благополучие и хотел бы, если конечно это возможно, хоть на йоту запол-нить ту пустоту, которая осталась в твоей жизни после его ухода. Поверь мне, это будет очень непросто. Я постараюсь объяснить тебе почему. Тема крайне деликатная. Мне хотелось бы поговорить с тобой о любви. О том, как я ее по-нимаю. В твоем возрасте ты весьма подвержена этой напасти, и я считаю своей обязанностью перед покойным другом предупредить тебя от подстерегающей тебя опасности.
Самокритичный Викентий снова почувствовал дурной вкус своего мелодра-матического пафоса и нотки аффектации в голосе, но было поздно, его, как го-ворится, понесло…
— Знаешь, что я думаю о любви, что понимаю я под этим словом, обозна-чающим самую объемную сферу человеческого бытия? Прожив на свете почти полвека и познав эту самую «любовь» во множестве ее ипостасей, я пришел к неутешительному выводу о том, что та из них, которая относится к половому влечению, сродни наркомании. Но чуть ли не коварнее и порой действует на личность разрушительнее, чем самый сильный наркотик. При этом, в отличие от наркотического опьянения, это безумное состояние длится непрерывно и долгие годы, полностью отнимая свободу, делая человека абсолютно зависи-мым, искажая его психику, лишая разума, превращая в раба, в зомби. В край-них же проявлениях доводит до жутких преступлений и суицида. Какое неис-числимое число личностей ярких и не очень, потеряв рассудок, в исступлении и отчаянии накладывали на себя руки и лишали жизни своих соперников, ис-пепеляемые ревностью — этой, совсем уже клинической формой анти-любви, ее самой пагубной производной.
Ты мне, конечно, возразишь: а как же счастье быть с любимым, томление, вожделение, восторг и т.д. и т. п.? Весь этот набор эмоций со знаком «+»? Не спорю, наркотик все это предоставляет, в том же наборе, отсюда и пристрастие к нему.
Ломка от абстиненции – лишь легкий дискомфорт по сравнению с ударом, который раздавливает тебя, когда твоя «любовь» вдруг становится недоступ-ной. К чему это приводит у совершенно нормальных индивидов — сказано выше.
Сотворенный помраченным сознанием, единственный и часто a priori лож-ный кумир порой отсекает тебя от всех радостей и прелестей окружающего мира. В мозгу одна навязчивая мысль: «только он», «только она». Ты добро-вольно отказываешься от иных удовольствий и легких, ни к чему не обязы-вающих связей, которые могли бы доставить тебе томление и упоение, бла-женные ощущения, но при этом отнюдь не покушались бы на твою свободу, не сковывали бы душу железной цепью, не стесняли, не ставили в неудобное по-ложение, не вторгались в привычное течение жизни и не заманивали бы в эту жестокую ловушку, найти выход из которой крайне трудно, если вообще воз-можно.
Истинная любовь к противоположному полу – это яркая, веселая фиеста, фейерверк телесных услад. Гедонизм, эпикурейство – вот мое кредо! Ведь именно такую любовь символизировали все эти чудесные мифологические об-разы: Афродита, Венера, Эрот, Аполлон, Амур, Купидон? Как прекрасны: ан-тичный культ тела, эротики, буйства ощущений, любование женскими форма-ми – этим сверхшедевром Демиурга! Как это по мне!
Ну хорошо, если уж сравнение любви с наркоманией тебе кажется чересчур мрачным и безысходным, то вот другое, для меня, однако, не менее обоснован-ное.
Можно представить себе «любовь», как питье водки, тошнотворной и оглу-шающей, создающей иллюзорный, якобы светлый мир после двух-трех рюмок. Потом… Впрочем, приглашаю твое воображение продолжить эту метафору… Вот видишь! Аналогия просто поразительная!
Мир же свободного эроса ассоциируется у меня с хорошим вином, где юные любовники – молодой слегка хмельной шипучий напиток. Зрелые любовники — коллекционное бордо с непередаваемым вкусом и ароматом, вливающее си-лы и создающее эйфорию без головной боли и похмелья.
Всю жизнь я стремлюсь освободиться от рамок общественной морали и на-вязанных ею лицемерных стереотипов. Так вот, я не отношу к безнравственной реализацию любого взаимного притяжения двух человеческих существ, вклю-чая однополых, и даже, ближайших родных. Недопустимым я считаю только причинять душевные муки и страдания третьему существу. По мне одинаково аморально как сдерживать физическое влечение, так и не суметь скрыть его от других, разумеется, кроме довольно редких случаев, когда на такое знание эти другие добровольно согласны.
Мое милейшее создание, существо мое чарующее, не томи свое тело и душу, освободись от навязанных христианством догм и запретов. Не сдерживай свою плоть, если она дает сигнал к восторженному совокуплению, когда приблизит-ся некто, чье прикосновение станет приятным, и тебе вовсе не захочется брезг-ливо отстраниться. Но остерегайся черной дыры под обволакивающим назва-нием «любовь», не для кого не жертвуй своей свободой!
Он переменил позу, выпрямил спину. Придвинулся к краю дивана и, накло-нившись над столиком, несколько приблизился к своей слушательнице.
Легкая, несколько саркастическая усмешка сменились на его лице грустной полуулыбкой. Он глубоко и как-то болезненно вздохнул и затем продолжил со-всем в другой тональности, заметно приглушив голос.
— Моя девочка, ты вошла в этот мир в предлетнем буйстве природы, под ослепительным солнцем, а воздух был насыщен сладковатым духом сирени и ландыша, шумом ярко-зеленой свежей листвы и оглушительным гомоном птах, и может, поэтому ты должна была стать яркой, пленяющей, страстной и темпе-раментной, жаждущей бурных ласк и любовных услаждений.
Сначала ты была для меня просто ребенком, дочерью моих друзей, прелест-ным маленьким созданием, но когда тебе минуло 12 лет, куколка стала пре-вращаться в бабочку. Дитя превратилось в нимфетку. Настал тот скоротечный возраст, когда в ребячьем облике внезапно возникают черты начинающей со-зревать женщины. В движениях появляется намек на грацию. Глаз мужчины уже фиксирует крошечные  грудки, намечающуюся талию, кругленькую попку, которая торчит немного вызывающе, стройные голенастые ножки и рельефный набухший лобочек под детскими купальными трусиками. Но острее зрения, эти внезапные изменения воспринимают другие, неизвестные органы чувств муж-чины.
Когда наши взгляды встречались, ты, вдруг, со смущением отводила глаза. Твой облик начинал источать непознанное излучение, которое пронизывает существо противоположного пола, сообщая ему: «Внимание, очень скоро я бу-ду готова тебя принять. Будь настороже, не расслабляйся, не упусти момент, не то первым станет другой».
Именно так я воспринял тебя в первый раз тем жарким летним днем, когда ты, как наяда, грациозно плыла в теплой озерной воде и она, обтекая тебя с ти-хим плеском, натягивала тонкую ткань купальника, обрисовывая все эти не-давно появившиеся прелести. Я плыл рядом с тобой, и время от времени на твоем мокром лице высвечивалась странная загадочная улыбка, точно ты под-дразнивала меня: «Видишь, мне нравится плыть рядом, и мне приятно, что ты не можешь скрыть любования моим юным телом».
Два года спустя со мной произошло нечто необычное. Как трудно мне в этом признаться. Но я хочу быть с тобой предельно искренним и откровенным. (Опять мелодрама, что ж такое!) — с досадой подумал Викентий, — Помнишь ли ты, как мы на одну ночь остались вдвоем на вашей даче? Твоим папе и маме понадобилось срочно уехать в Москву. Я же в те дни был один – мои гостили у Валиных родителей, куда я не вписывался. Вот так сложились обстоятельства всего на одну ночь! Мы с тобой легли в соседних комнатах, разделенных тон-кой перегородкой. И тут, ну прямо как в лирической новелле начала двадцато-го века, разразилась гроза. Даже мне стало не по себе, когда от чудовищного удара грома задребезжали стекла и заложило уши. Я испытывал к тебе огром-ную нежность и с гневом отгонял возникавшие в моей дрянной голове, мучи-тельно искушавшие меня, порочные мысли о том, что вдруг откроется дверь, ты тихонечко войдешь в кромешную тьму комнаты и скажешь тревожным ше-потом, наивно, по-детски: «Мне страшно одной ... Можно я буду спать с то-бой?» И я прижму к себе твою хрупкую плоть, вдохну дурманящий полу ребя-чий аромат твоих волос, прикоснусь своими губами к твоим теплым влажным губкам. Но усилием воли я отгонял эти развратные видения, говоря себе: «Со-всем обалдел, Гумберт доморощенный, педофил недобитый!». Наутро эти мысли казались мне и вовсе кощунственными. При дневном свете я увидел в тебе только полностью доверившееся мне дитя, чем был весьма доволен и ус-покоился…
Ты быстро взрослела. Встречать тебя мне приходилось все реже. Но когда мы оказывались рядом, я к тебе внимательно присматривался, стараясь уловить все происходившие изменения твоей сути и облика.
Как-то, когда тебе сравнялось 15, каким-то немыслимым знаком ты дала по-нять, что потеряла девственность. В твоем поведении, манере держаться, наме-тилось что-то новое, та обескураживающая уверенность женщины, которая по-бедила мужчину, научилась им управлять, используя свою притягательность, играть с ним, как кошка с мышкой. Из тебя стал исходить sex-appeal такой мо-щи, что даже при всем честном народе я не мог удержаться от порывов чуть тебя приобнять, чмокнуть в прохладную гладкую щечку, коснутся и за эти до-ли секунды напитаться хотя бы мизерной порцией неведомой божественной энергии, не имеющей определения. — Он перевел дыхание. Поднес к губам стакан с остатками коктейля. Пальцы его немного дрожали, что не ускользнуло от ее взгляда. Жидкость в стакане плеснулась. Голос его зазвучал еще глуше, он продолжал говорить почти шепотом. Ей представилось, что на все им ранее произнесенное он истратил весь запас своих душевных сил.
 — Может, это смешно и глупо, но я серьезно верю в то, что надо прижи-маться к людям противоположного пола, если только они тебе не неприятны, если только близость к ним не вызывает у тебя отрицательной реакции, тем бо-лее отвращения. Физический контакт — это взаимная зарядка. Ведь какой подъем испытывают мужчина и женщина после совокупления, доставившего радость им обоим! На первый взгляд кажется, что они утомились от этих при-ливов и отливов крови, напряжения всех мышц, а ведь на самом деле они насы-тились той самой энергией, которая, в сущности, и есть жизнь. — Внезапно он умолк. В легких, в горле, в голове возникла тяжесть, как если бы земное при-тяжение вдруг усилилось.
Пока говорил, он избегал смотреть Капе в глаза. Лишь замечал вскользь, что она оставалась неподвижной, пребывала, точно в оцепенении, сидела, напряг-шись, опустив веки, или смотрела немного в сторону. У девушки была тоню-сенькая длинная фигурка, увенчанная прелестной рыжеволосой головкой с ку-кольными чертами, аккуратненьким, чуть вздернутыми носиком и  разбросан-ными вокруг него еле заметными веснушками, как если бы ей на лицо брызну-ли капельки апельсинового сока. Всем своим обликом она напоминала боль-шую и живую куклу Барби с неправдоподобно узенькой талией. В перевозбуж-денном и одновременно усталом мозгу Викентия вспыхнула и тут же погасла похотливая мысль, что его объемистый детородный орган вряд ли поместиться целиком в это игрушечное чрево, случись ему в него проникнуть.
 Капитолина слушала Викентия, ни разу не перебив, не произнеся ни одного звука и не проявляя ни малейшей реакции. Воцарилось неловкое молчание. Ос-татки дров в камине тлели, помигивая фиолетовыми светлячками. В доме стоя-ла полная тишина, если не считать чуть слышного шелеста мелкого дождя за окном. Не без усилия воли он, наконец, посмотрел ей прямо в лицо, натужно улыбнувшись. Их взгляды теперь встретились.
В ее огромных, изумрудных глазах, которые блестели от влаги, ему показа-лись смущение и волнение, неловкость и досада, смятение и отчаяние. Лицо ее горело и даже аккуратные ушки, видневшиеся из-под прядей волос, стали пун-цовыми. Рот ее был чуть-чуть приоткрыт, розовые, без следов помады, губки блестели и притягивали его непреодолимой силой. От этой гаммы насыщенных горячих красок, которыми полыхала юная хорошенькой головка, у Викентия появилась резь в глазах и навернулись настоящие слезы. Впрочем, очень кста-ти.
Он попытался вообразить, что сейчас в ней происходит, и устыдился вооб-раженным, но не смог справится — уж слишком ему хотелось, чтобы было так, и, вперившись в горящее личико немигающим взором, он возобновил свой мо-нолог искусного соблазнителя. Теперь его голос был таинственным и вкрадчи-вым.
— Сейчас я скажу тебе, что с тобой происходит в данный момент. Сердце твое то лихорадочно колотится, бросая в жар, то замирает, куда-то провалива-ясь, и охватывает дрожь. Мысли скачут, наползают одна на другую, ускольза-ют, сознание мутится. Разум норовит отключиться, а из самой глубины суще-ства поднимается приторная истома, медленно разливаясь по всему размякше-му телу. Вот она достигает груди, лифчик давит, соски набухают и твердеют, тебе хочется их освободить. Теперь томительный жар соблазна спускается вниз живота, он тяжелеет, но это упоительно. Ты хочешь раздеться, быть обнажен-ной. Ты говоришь себе: «Боже, как стыдно! Какая же я развратная!».
 Стыд борется с возбуждением, но там, меж тугих атласных бедер, там, где они сходятся и плоть разрывается, вдруг пробегает холодок, становится влаж-но.
 Возникает крошечный бугорок и тебя одновременно охватывают ужас и вожделение, ибо подсознание тебе подсказывает, что если в этой нежнейшей точечке сойдутся ласки, то тело сорвется, полетит и на несколько мгновений перейдет в третье, пока еще вряд ли известное тебе, состояние человека (если двумя первыми считать бодрствование и сон). В него переходят, когда два соз-дания сливаются в одно, их тела взрываются наподобие взрыва вселенной, пре-вращаясь в одно лишь сладострастие, и наступает первородное блаженство возникающего мира, в котором пока  нет ни жизни, ни смерти. И с античных еще времен во многих языках эти несколько секунд божественного отрешения обозначают словом «оргазм» — оно на два звука короче слова «организм», будто «организм» чуть сжимается, чтобы проявить свою суть, в наслаждении, сильнее которого творец ничего не придумал…— Викентий оборвал свою речь. Потянулись минуты, в течение которых ни тот, ни другой не могли вы-молвить ни слова. Он трепетно взял ее руку в свою. Маленькая ладонь была ледяной и дрожала. Он хотел сжать ее, стараясь быстрее согреть, но его горя-чие пальцы держали пустоту …

Викентий Самдесятов стоял на крыльце. Дождь умолк. Серебристые, под-свеченные острым серпом месяца, ночные облака стали расползаться по чер-ному небу. Они неслись все быстрее. В их разрывах, то там, то здесь, посвер-кивали звезды и порой мерещилось, что движутся не облака, а светила. Яркая звезда Альдебаран — красный глаз Тельца, ЕГО созвездия, зловеще подмиги-вала Викентию.
Несмотря на окружающее беззвучие, в ушах у него стоял тошнотворный, монотонный звон, тон одиночества, тоски и безысходности. Время от времени тишина прерывалась не то лаем, не то воем далеких псов, в котором ему слы-шалось: «ненужный, нелепый, нежеланный, нелюбимый, никчемный».
Несколько ледяных капель звонко упали на отполированную кожу головы, в которой, как в зеркале, отражался свет народившейся луны. Викентий поежил-ся, вытер лысину рукой и вернулся в пустой дом. Он сел за рабочий стол, мот-нул головой, окончательно стряхивая наваждение, кулаками с силой протер воспаленные глаза и тупо уставился в светящийся серый экран. Затем помял застывшие пальцы, как пианист, перед тем как обрушить их на клавиши, чтобы извлечь первые аккорды, и тихо застучал по кнопкам с буковками, глядя на возникающую на белесом квадрате первую фразу нового рассказа: «Мужчина в возрасте и совсем молоденькая девушка сидели друг против друга. Он — на диване, чуть откинувшись на  спинку, она — в кресле, несколько напряженно …»