Осень в середине мая

Это не было похоже на весну. Скорее - поздняя осень, вымороженная, хрустящая от легкого ледка, в ожидании снега. Деревья корявыми колючками жались в палисадниках друг к другу в надежде отогреться; небо привычным, серым, выцветшим гамаком прогибалось над стылым городом. И все же – это была весна. Пусть даже и очень похожая на  осень.
Город в стеклянной оболочке окна был таким же серым, как и полотнище неба. Строгие прямые улицы пустынны, стражи перекрестков исполнительно мигают трехцветными глазами. Трудно отличить ночь от утра, когда вокруг одинаково серо. Наступило время серых ночей. Белыми их всяко не назовешь.
Застройки дальних районов высились горделивыми, но какими-то растерянными девятиэтажками. Надрывно кричали чайки. По-детски, жалобно, уныло. Осень в середине мая.
Холодный воздух приятно обжигал лицо и колючим коктейлем врывался в легкие, шкрябая дыхательные пути. Павел отошел от открытого окна, затушил недокуренную сигарету в пепельнице, закрыл форточку. И тишина большого, спящего города отступила, не ушла, а именно отступила, притаилась, готовая в любой момент услужливо вынырнуть обратно, оплести своими стылыми объятьями, не приносящими утешения.
Ночь - тяжелое время. Боль обостряется, страх выползает из уголков сознания и медленно заполняет все пространство изнутри человека, ломая тонкие переборки души. Павел старался ни о чем не думать, но это получалось с трудом. На это ушли все сигареты и почти опорожненная бутылка дешевого коньяка с едким и приторным вкусом.
Он старался не вспоминать, но память штука вредная, можно сказать капризная. Так и норовит подкинуть пару картинок, пару фраз, иногда напоминая только о боли- без картинок и слов. Только боль.Так и сейчас. Против воли он вспомнил.
Пришла. Очень красивая, по-особенному, по-новому: красивая и чужая. Даже еще не чужая - отчужденная, отгородившаяся. И еще - очень свободная. Он сразу понял, что это конец, но в какой-то безумной, отчаянной надежде не хотел принимать это за правду. Должно быть, так просят пощады у террориста, зная, что он все равно спустит курок. Павлу террорист с пистолетом казался милосерднее, чем она в тот момент. Именно, когда он открыл дверь и увидел очень спокойный, уверенный взгляд подведенных карандашом глаз.
Нет. Он не хочет этого помнить. Павел плеснул в стакан коричневой жидкости и выпил одним глотком, подхватил из пачки последнюю сигарету, несколько раз щелкнул зажигалкой и сладко затянулся, так что заныли зубы. Выдыхая дым, он надеялся  выдохнуть память.
… Очень красивая, даже слишком. И эти волосы - мокрые от снежной мороси,, растрепанные, прядями падающие на лицо . Не было раньше таких непослушных, своенравных волос. Была уложенная прическа, аккуратное каре с сильной фиксацией лаком. Волосок к волоску. А тут… Он как будто заново влюбился в другого человека, ничем не напоминающего его привычное «милое солнышко». Влюбился в уходящего человека.
Он прошлепал в душ, быстро разделся, встал под мощный напор горячих струй. Вода стекала по телу Павла и, ему казалось, оставляла борозды на коже. Ему хотелось смыть остатки прошлого, оттереть их мочалкой, как струпья отмершей кожи на подживающих шрамах. Хотелось, чтобы с бесконечным потоком пены в круговорот на дне ванны засосало всю боль, всю память, весь страх. Горячий душ обессилил и без того уставший и истощенный организм.
Потом его предало даже собственное тело. Руки так по предательски помнили ее тело, мягкое и податливое, грудь и живот ломило от желания почувствовать ее прикосновение. Внизу живота  появилась острая резь. Он почти задыхался от желания.
А за окном одиноко лаяла собака и тоскливо вскрикивали  редкие чайки. Город казался вымершим - древней, давно сгинувшей цивилизацией, оставленной временем вне течения. Город стекла и бетона, металла и пластика. Наглядные декорации к жизни начала третьего тысячелетия.
Павел сжался в нервный, пульсирующий болью комок на кровати, где все еще ощущалось ее присутствие, запах волос и тела. Он почти взвыл, когда его желание достигло пика, но не могло быть реализовано. Когда напряглись все мышцы и нервы, когда память накатила новой волной, смывая все на своем пути.
Паша, я не буду извиняться. Я буду прощаться.
Он даже не дернулся, даже не удивился, он знал, что это конец. Но он был заложником и готов был отдать все за жизнь.
Лена, ты… я не понимаю. Может, и понимаю, но…
Она легко, почти невесомо коснулась пальцами его губ.
- Паша, не надо, отпусти так, - она попросила об этом легко, без драматизма, без налета истерики и театральности. Просто попросила, как  раньше просила позвонить вечером или зайти в магазин. Теперь попросила отпустить ее. И эти волосы – беспорядочные, беспокойные. Это говорило о том, что она решилась, а решившись, встала, оделась и приехала. И была неумолима. Он сразу это понял. И уговоры ни к чему.
Не в силах терпеть рвущее на части тело желание, Павел дрожащими руками оделся, скомкал деньги и рассовал их по карманам. Щелчок замка, и он на свободе. Кончился плен из воспоминаний, знакомых запахов, случайно всплывших слов и обрывков чувств.
На улице накрапывал дождь. Видимо, недавно припустил, щедро разукрасив асфальт черными точками. Павел натянул на глаза капюшон куртки, зашагал быстро, размашистыми шагами. Уходя прочь от дома, где даже стены помнили и напоминали ему. Убегая.


Она поняла, что все изменилось, когда, проснувшись среди ночи в своей квартире, почувствовала, что родилась. И даже не заново. Просто родилась. В таких же муках, с таким же ощущением всепоглощающей боли.
За окном в сером мареве построились одинаковые блочные дома. Один, два, три – целая улица, целый город. Это было первым, что она увидела сразу после рождения - осень посреди мая, в средоточении стекла и бетона, осень - бьющуюся жилку.
Лицо что-то обжигало, что-то соленое струилось по лбу и щекам. Пот и слезы. Пот мелким стеклянным крошевом усыпал все ее тело. Она растерла слезы, откинула одеяло и встала с кровати.
Да. Она родилась, и все прежнее не имеет значения. И, придя в этот серый мир, она ничего не чувствовала. Даже глядя в зеркало в ванной и видя себя впервые, она не почувствовала ни боли, ни радости. Разве только – скука. Это была отныне единственная доступная для нее эмоция. Отныне.
Она еще помнила, как приходила в этот мир Наблюдателем, как противилось этому сознание, хватаясь за каждый кусочек памяти. Словно выворачивали наизнанку и душу, и тело, всплывало все  и даже самое гадкое. И даже та ночь, тот первый мужчина.
Удушающая июльская жара липла к коже влажным горячим воздухом. И руки, так пытливо изучающие ее тело. Это ужасное ощущение безвозвратности и страха перед следующим мгновением. И это мгновение наступило.
-Нет, не надо, я не хочу.
-Молчи, дура, сама завела, - пыхтящий, неуклюжий, еще час назад любимый.
-Нет! – она задыхалась от жары, от отвращения. Потом – боль и удивление.
Кто-то перелопатил всю ее память, до самых дальних закоулков. То, что  она  сама от себя прятала, о чем старалась не думать  и даже не знать.
  Родившись, она была чиста, стерильна. Готова к накапливанию новой информации.
И никакая боль теперь ей не страшна, а точнее - попросту не знакома.
Но дальним уголком души, сознания она помнила, что такое радость и что такое боль. Ей хотелось забыть про боль, а если для этого нужно пожертвовать радостью - она не против.
Отныне она - Наблюдатель. Психоинформационная матрица. Ни хорошая, ни плохая. Ей просто скучно, но даже скука не вызывает ни раздражения, ни апатии. Холодок в груди, ранее  принимаемый за плохое предчувствие или тяжелое воспоминание, теперь стал нормой - привычным и безликим явлением, как пульс.
Она умывалась холодной водой, смывая последние бисерины пота с лица и шеи. Вытерлась насухо махровым полотенцем. В комнате подошла к окну. Из глубины комнаты оно выглядело как диковинная картина - нагромождение стен с явной динамикой устремления вверх. Индустриальный пейзаж в тяжелой раме из трех частей - триптих, под замутненным слегка стеклом. Глядя на серый полумрак ночи, она почувствовала лишь легкий укол тоскливости. Но и это быстро прошло - ей не дано даже тосковать.
Захотелось курить. Но раньше этой привычки не было, и сигарет в доме не водилось. Она быстро точно рассчитанными движениями оделась.


Павел почти бежал, острая боль в паху пульсацией разносилась по всему телу. Он выскочил к гостинице «Морская» и бегло, дикими загнанными глазами, пробежался вдоль фасада здания. Ему повезло: в этот уже ранний час еще кто-то работал. На выбор времени не было. Он быстро подошел к крайней девушке. Все, что было дальше, Павел воспринимал как сон : дрянной, отвратительный, тянущийся мучительно долго сон. Густо накрашенное лицо устало развернулось к нему. Девушка, оценив внешний вид клиента и прикинув сумму, улыбаться не стала. Этот и так потянет.
  - У тебя  есть где? – она смотрела словно бы сквозь него, задавая привычный, но такой приевшийся вопрос. Павел дернулся, как от пощечины. Нет, он не может привести шлюху в дом, где еще жива память о той, о ней. Он так яростно замотал головой, что девушка сделала вывод, тоже привычный - дома жена и дети, а этому не спится, потянуло на приключения.
- Тогда пойдем со мной, у меня номер в гостинице снят, - она равнодушно отвернулась от  Павла и сделала шаг в сторону входа. На них безразлично поглядывал охранник, значит, у девушки другая крыша. Павел потянул ее за рукав мохнатенькой курточки.
Я не пойду туда. Не хочу.
-    Экзотики захотелось? – она смотрела на него так же безучастно, как на                бетонный поребрик - свое рабочее место. На  скамейке в парке, в подъезде, на вокзале?
Павел замялся, он даже не смутился, чем сам себя поразил. Просто его  покоробило  безразличное спокойствие девушки с очень усталыми, но все же красивыми глазами. Он неуверенно выдавил из себя, борясь с отвращением к себе.
В подъезде.
Сотню накинешь. За риск.
Он согласно кивнул. Она уверенно провела его дворами к старой «сталинке». Хорошо работает, отлажено. Даже такие «экзотические» заказы уже отработаны, выбран подъезд без кодового замка. Пролеты сумрачные, темные. Доисторический решетчатый лифт с обнаженными тросами, замерший в нерешительности , как большой ребенок среди игрушек. Наверняка, если бы он выбрал скамейку в парке, то она  действовала бы так же уверенно, автоматически. И была бы выбрана удобная скамейка в глубине парка, со всех сторон густо обсаженная кустами, неприметная такая, уютная скамеечка для влюбленных и любителей экзотики класса «экстра».
Она остановилась между вторым и третьим этажами и посмотрела на него.  А он не знал, что делать. Он старательно глядел на осыпавшуюся штукатурку, на стены с грязными потеками и пятнами, на шелушащуюся краску буро-зеленого цвета. Было очень тихо, томительно тихо, до ужаса.
- В первый раз? – несколько сочувственно спросила девушка. Павел сглотнул и кивнул. Тогда она взяла все на себя. Подошла к нему, ловко закинула руки на плечи подавленного обстоятельствами клиента и прижалась всем телом, для убедительности призывно улыбаясь.
  - Действуй, - томным шепотком, который, по-видимому, тоже входил в оплату, произнесла она. – А я помогу.
Он только пытался удержаться на грани сознания, когда весь подъезд поплыл перед глазами, когда его руки судорожно ласкали мягкую и теплую женскую плоть, когда он силился сдержать рвущийся стон. Стон отчаяния и боли. И наслаждения. Стена, к которой он прижал девушку, впечаталась в сетчатку глаза. Он запомнил все до мельчайшей  трещинки, все слои облупившейся краски. Боль медленно уходила из низа живота, отступала, зная, что ее время еще придет.
Павел отстранился от девушки, коротко одернувшей юбку привычным движением. Ему  было беспредельно стыдно. Он застегнул брюки и достал сигареты. Руки дрожали еще больше. Краем глаза он видел, как она подтянула чулки, опустила пониже кожаную юбочку и застегнула мохнатенькую куртку.
Сработано профессионально, - попытался пошутить Павел, закуривая.
  - Угости сигареткой, - попросила она, игнорируя его реплику. Сквозь качественный макияж проступила усталость и измотанность. Нелегкий хлеб… Павел протянул ей свой ужасный «Донской табак», она,  ничего не сказав,  взяла сигарету, прикурила, приблизившись к огоньку зажигалки, который на миг  выхватил из сумрака ее острые скулы и красивый рот. Затянулась глубоко, видно давненько не курила. Ему  захотелось уйти, но это было бы нечестно. Вечное его стремление все идеализировать, покрыть тонким налетом случайной романтики. Очень уж не хотелось признаваться себе, что  трахнул проститутку в старом подъезде за четыре сотни. Эта грязь, липнувшая к жизни, всегда старательно перекрашивалась. И вот уже стирается  грань между пошлостью и  сексуальным приключением. Ночь, город  затаился в ожидании бледного рассвета. Двое соорудили храм любви в подъезде и насыщаются друг другом.
Павел брезгливо сплюнул. Романтики захотелось? Не хрен в грязь было лезть! Теперь стой рядом со шлюхой и придумывай оправдания для своей идиотской интеллигентской душонки.
- Тебя как зовут? – вдруг спросила девушка, выпуская изо рта дым ленивой струйкой.
Павел. А тебя?
На работе – Иоланта, в жизни – Катя, хоть у меня и жизни – то другой и нет.
А зачем говоришь, как в жизни? Я же просто клиент.
А ты больше не придешь. Иоланта – для постоянных клиентов, которые на всю ночь увозят и платят на порядок выше.
Она не хвалилась, нет, просто констатировала факт.
Зачем со мной пошла? Четыре сотни тебе на сигареты только и хватит, - Павел прислонился к холодной стене напротив Кати, благодарный ей за то, что она не молчит.
Я не курю. А ты мне понравился, что ли.
Не ври, ты меня и не разглядывала. Пошла сразу, не глядя с кем.
Она внимательно посмотрела на него.
- Страшно мне было, Паша. Страшно домой возвращаться. Туда, где меня Катькой зовут. Это самое сложное – прийти, принять душ, позавтракать, выпить кофе и при этом старательно не думать, что ты проститутка. Самый страшный час. Между ночью и утром. Промежуток, наполненный пустотой до отказа. В это время мне очень себя жалко. Павел смотрел и смотрел на Катю – проститутку, а в глазах все плыла стена с трещинками и пятнами. Легкие вздохи и почти искренне закрытые глаза. Теперь он наполнил память новым оружием для следующей бессонной ночи. Такая опасная штука, как совесть, в последнее время жила не в ладу ни с умом, ни с сердцем. Двое спасались от одиночества и бессилия. Все - таки ему удалось выстроить новый музыкальный ряд, обернуть в чистый фантик романтизма. Павел протянул деньги. Боясь, что вдруг она станет отказываться, вешая на него ответственность за свое одиночество, но Катя аккуратно сложила деньги в маленькую сумочку, вздохнула, смахивая с лица задумчивость, и улыбнулась - почти искренне , почти весело.
Ну что ж, Павел, пока.
Обходишься без долгих прощаний?
А к чему мне они? Я не на свидании, а ты мне все- таки понравился. Новички все смирные, - она улыбнулась, эта улыбка, по - видимому, относилась ко всем новичкам, и сбежала по лестнице. Потом обернулась.
Знаю, что не придешь, но все равно я каждый вечер у «Морской», приходи, обслужу со скидкой.
Павел поднял руку с часами. Половина пятого. Промежуток, наполненный пустотой до краев. Через мгновение хлопнула входная дверь, выпуская из жизни Паши эту девушку в мохнатенькой курточке. Он достал еще сигарету, постоял в сумраке и вышел из подъезда.


То, что она Наблюдатель, почему-то не лишало ее человеческих потребностей. Вместе с сигаретами она купила в круглосуточном магазине сыр, хлеб и, решив пошиковать, прихватила бутылку вина. Придя домой, быстро разогрела вчерашние макароны. Впрочем, для нее не существовало «вчера». Когда она дворами возвращалась к дому, увидела мужчину с молодой   девушкой, заходящих в подъезд старого дома. Проститутка на работе, у мужчины стресс по поводу ухода женщины и несостоятельности жизни. Способность считывать информацию напрямую стала такой же нормой, как завтрак при чувстве голода. Это были незначительные детали, неиграющие никакой роли. Но в роль Наблюдателя входили другие обязанности – по считыванию всей доступной информации, даже некоторые блокировки. Она научилась снимать легко, беспрепятственно. Нет, не научилась, это было с рождения. А родилась она только сегодня ночью, когда все чувства отжили свое, не состоялись.
Она читала память, эмоции, чувства, переживания. Все, что было доступно. Лишь на третий день ей встретилась блокировка, которую она снять не смогла, сняла только поверхностный слой, и тот очень тонкий. Какой-то сенс, видимо, достаточно умелый, но не профессионал. Это от природы. Даже блокировка выставлена интуитивно, по наитию. Вся сила сжата в тугой комок и накрыта колпаком. А с виду: бледненький мальчик лет семнадцати, хилый, неразвитый, глаза только выдают- неизмеримо старшие глаза.
В ней не возникло интереса, ни малейшего проблеска какой бы то ни было эмоции. Взломать психоинформационную матрицу и считать информацию - вот в чем состояла ее задача.
Она подошла к парнишке, твердо уверенная в исходе дела и в важности этой своей миссии. Тот старательно запихивал кассету в плеер.
             -    Не знаешь, как пройти к видеосалону ? Мне сказали, что здесь где-то рядом, - она улыбалась так мило, так убедительно. Он слегка растерялся, потом кивнул в сторону.
Это через пару домов, в подвальчике, только нужно идти через проходные подъезды, иначе обходить много придется.
Я тут недавно, не знаю еще тайных тропинок. Но ладно, поищу. Спасибо, - она развернулась и неуверенно затопталась на месте, бегая глазами по двору. Ее способность лгать и неплохие актерские данные доставили ей нечто похожее на удовлетворение.
Молодая, симпатичная девушка, только глаза холодные, колкие, рот улыбается, а глаза будто безучастны. Но он не мог прощупать ее, как ни старался. Это и  подвело его, он заинтересовался.
Давай провожу, я не спешу, - парень чуть смутился от собственной фамильярности, но выдержал паузу и добавил:
Здесь действительно рядом.
Он был не прав. Не прав, что заговорил, не прав, что рядом.  Этот путь был самым долгим в его еще короткой жизни. Он зря открылся.
Она безразлично смотрела, как у парня стекленели глаза, как он медленно, словно кукла заваливался на бок у кирпичной стены. Она открыла новую способность - считывать вместе с ценной информацией энергию, затрачиваемую на ее хранение. Парень открылся легко, почти сразу. Профессионал бы не снял защиты, а этот расслабился, улыбнулся и начал медленно оседать. Лицо удивленно вытягивалось. Он не понимал, но только чувствовал. А это порой страшнее. Она просто стояла рядом, перекачивая единицы памяти, как компьютер. Такая же безжизненная, такая же безразличная. В остекленевших глазах  парня замерли девятиэтажки, деревья, далекое серое небо. Очень далекое небо.
Девушка быстро уходила. Легко. Без цинизма, без страха, без сочувствия. Он еще чувствовал ее. И был поражен. Он даже не успел пожалеть своих непрожитых лет.
Это было нетрудно. Она не удивилась даже тому, что раньше считывание не приводило к такому результату. Обычно ее не замечали. Жалость тоже была для нее не доступной роскошью. А роскоши она не любила. Нельзя быть Наблюдателем лишь наполовину.



  Павел долго смотрел в догорающее небо. С утра Лена забрала все вещи. Хорошо, что он был на работе, ключ остался лежать на тумбочке в прихожей, все убрано и аккуратно сложено.
Тоскливо. Наползали непременные тучи, из которых еще косо выбивался луч заходящего солнца. Опять повеяло осенью. Деревья стояли совершенно голые, как младенцы, трава бурым, будто бы застиранным,  ковром устилала клочки земли среди бетона - эти островки жизни в урбанизированной человеком природе.
Было ощущение, будто повисла над городом чья-то тень. Поверх всего шума, всех снований, таких мелких и ненужных. Осенняя тень чего-то пугающего, чужого, инородного, источающего тоску и стылое уныние.
Павел вспомнил Иоланту – девушку с панели с загнанными усталыми глазами, очень упорно пытающуюся быть сильной. Сейчас он тоже очень боялся оставаться один между вечером и ночью, а пограничном времени и пространстве.
На площади уже было многолюдно. Казалось, что половине населения города сегодня захотелось отдохнуть в центре. Много и смачно пили пиво, девчонки-подростки, предпочитающие спортивный стиль и «унисекс», потягивали джин из жестяных баночек - еще одного атрибута времени. В общем, веселье шло полным ходом. Но кому веселье, а кому - работа. Павел поискал глазами мохнатенькую курточку на прежнем месте, но знакомый силуэт не мелькал возле входа в гостиницу. Придавив бутылочку пива, скорее от скуки, чем от желания выпить, он побрел к двум девушкам, профессионально расположившимся у низкого окна фойе. Одна изящно курила, отставив красивую длинную ногу в черной колготке, в ней чувствовалась порода. Вторая попроще, ярко, «по-боевому» нанесен макияж, она нервно обкусывала дорогой маникюр.
Павел выдохнули, придавая голосу небрежность, спросил:
Иоланта сегодня работает?
Лицо первой исказилось, а вторая дернулась и часто заморгала, стараясь удержать влажный блеск в глазах. Та, что курила, не меняя позы, ледяным голосом очень тихо произнесла, с тем тщательно скрываемым презрением к клиенту, что обычно и задевает сильнее.
- Нет, она умерла.
Красивое, «породистое» лицо превратилось в восковую маску, не дрожали веки, не дергался нервно рот. А вторая «коллега» уже зашлась плачем. Ей было страшно, а жалость к подруге - это уже после. Павел отмечал все эти внешние перемены в их поведении, он даже уловил запах духов «Hugo»- тонкий и дорогой. И только потом с нажимом спросил:
Как?
На миг в глазах ледяной маски вспыхнул интерес к заботливому клиенту.
Менты и сами точно не знают. А ты, я погляжу, знал Катьку.
Поверхностно, - слова давались с трудом, застревали в горле и большинство из них приходилось глотать обратно.
Все вы ее поверхностно знали.
Что произошло?
Сама она прыгнула! Я уверена, что сама! Не могли ее столкнуть! Сама дурой была! – почти в истерике выпалила вторая девушка, пытаясь убедить себя в непогрешимости Катькиных спутников.
Ее очередь была «крышу» обслуживать. Увезли, как всегда, на всю ночь. Это работа не оплачивается, так называемый ленинский субботник, - методично, словно из передачи «О жизни животных», повествовала дама с почти докуренной сигаретой. – Забрали ее и еще одну. Только Катюха не вернулась. Вышла  она через окно седьмого этажа. Утром уже почти. Врачи констатировали смерть около шести, а менты классифицировали, как самоубийство.
Сама она выбросилась!
Успокойся, Оля. Сама так сама, Помогли так помогли, строптивая была наша Иоланта. Только закрыто дело, Оля. Проститутка- это потенциальный суицид. Так врач сказал, - она докурила «More».- Дура она была, о чистом мечтала, пока ее в грязи полоскали и мордой в дерьмо тыкали. Так и осталась чистой, не липла к ней грязь, хоть сдохни.
Павел вдруг подумал, что это все дешевое кино или бульварный детектив, вроде тех, что захламляют прилавки привокзальных книжных лотков. Он смотрел на всхлипывающую девушку и ее молчащую и уже безразличную подругу. Тут последняя по-деловому спросила:
А я не устрою?
Почему-то Павлу вспомнилась обещанная Иолантой скидка…

В этот вечер Павел напился. До одури, до цветных кругов перед глазами, до отвращения, А потом через отвращение к водке пил еще и еще. Даже пообщавшись с унитазом, еще пару раз приложился к бутылке. Пил один, как алкоголик, один и много.
Только не думать, не чувствовать, не помнить. Даже механизмы изнашиваются, ломаются… Не нужно помнить ни Ленкиных взлохмаченных волос, ни трещин на стене подъезда, ни гладкой мягкой кожи в сумраке и холоде. Фантазия измывалась над ним, подкидывая почти достоверные картинки- неестественно вывернутое тело в мохнатенькой курточке. А может и не было на ней куртки, но он помнил ее только такой. Нога в изящном лаковом сапожке… Что в последний раз видели ее глаза? Стремительно приближающийся мокрый асфальт? Или лицо старательно выталкивающего, еще пьяного «начальника»? Павел заливал и заливал в себя дешевую суррогатную водку. Только помогало не очень.

Утро было тяжелым. Нет, оно было невыносимо отвратительным. Кислый запах, застоявшийся в комнате, навел на мысль о том, что неплохо было бы проветрить хорошенько квартиру. Но это потом, а сначала- воды. Побольше чистой, холодной воды, чтобы заныли зубы и свело судорогой челюсть.
Павел приподнялся на локте, глянул на часы. Пора вставать, через два часа он должен выступать на собрании директоров с докладом о рацпредложениях. Через час он смог привести себя в более-менее человеческое состояние, хотя человеком себя не чувствовал. Лицо было помятым, глаза опухли, но все же следы похмелья он умело устранил и замаскировал то, что устранению не подлежало. Он заставлял себя все делать , как автомат, как делала Иоланта в подъезде. Он собрался, сгреб бумаги со стола, сложил их в кейс и вышел к автобусной остановке. Павел ничего не чувствовал, ему казалась безразличной  сейчас даже ядерная боеголовка , разорвавшаяся над его головой.
Рядом с ним на остановке, за стеклянной стенкой стояла молодая девушка. Павел не обратил внимания на холодный взгляд. Он узнал бы в нем тень, которая тоской сочилась на выстуженный город. Но ему было безразлично, он ничего не чувствовал. Ничего, кроме ненависти и боли. Но это было запрятано так глубоко, что он сам сомневался, способен ли вообще испытывать что-либо.


Она уже сама многому научилась с момента рождения. Она умела читать чувства, откладывать их, умела считывать ценные знания, умения. Для  нее  не осталось тайн. Те, кто не хотел делиться с ней своими секретами, долго смотрели в небо стеклянными глазами. Лишь немногие  ускользнули от ее всемогущей силы.
Она стояла на остановке, поверхностно вбирая в себя все, до чего  могла дотянуться мысленно и впитать, выжать сок - драгоценный сок знаний. Подошел мужчина в чуть мятом плаще с кейсом в руках. Она скользнула по его сознанию, эмоции не прощупывались. Не было привычной легкости в доступе к информации. Неприятная вещь для  Наблюдателя. Ведь и блокировка не выставлена, просто человек ничего не чувствовал. Версия о втором  наблюдателе отпала сразу: она знала, что одна. Но человек не может ничего не чувствовать, живой человек не может. Тогда она стала раскручивать по спирали его самые незначительные эмоции.

Когда она поняла, в чем дело, и поток информации потянулся к ней, было уже поздно.
Ненависть. Это отвратительное чувство заполнило все, что смогло отыскать в недрах сознания Наблюдателя. Вязкое, тягучее, затягивающее, как тина, чувство. На нее медленно холодными волнами накатывал ужас. Не страх, а просто равнодушный, беспощадный ужас. Она чувствовала, что вязнет в этом черном болоте, что не она его поглощает, а наоборот. В этот миг ее сознания коснулись. Легко, скользяще. Что-то чужое и свое одновременно. Она стала донором для более сильного, более мудрого, более могущественного, но лишь безучастно наблюдающего за этим странным городом из стекла и бетона. У нее забирали все, что она накопила, собрала, считала. Она почувствовала, с легким уколом ревности и восхищения, что в этот миг рождается новый Наблюдатель. В другом, далеком городе из серых панельных плит и кирпичей. Он будет не хуже нее и принесет новое знание тому, кто сейчас читает ее, как открытую книгу.
Мужчина, чья ненависть и боль все еще шли через ее мутнеющее сознание, садится в автобус. Он был сгустком тьмы, которая ничего не чувствует, но несет боль в себе. За мгновение к ней вернулись разом все чувства. И все, что проходило через нее, она испытывала едва ли меньше, чем владельцы этой информации. Даже боли не было, только недоумение: «Почему никто не сказал, что умирать так страшно?» Проживать сотни жизней за несколько секунд. Никто не обращал внимания на девушку с дикими глазами, прижимавшуюся к холодному стеклу.
Последнее, что она увидела перед глазами - это мохнатенькая курточка, вспухшая от крови и глаза, смотрящие в небо. Далекое, серое, затянутое свинцовыми  тучами. Это было страшнее смерти, страшнее боли. Она качнулась, сползла неуклюже на асфальт.
В мир пришел новый Наблюдатель.
Павел ехал в полупустом автобусе. Осень текла ленивой рекой по улицам, отстраняя весну так далеко, так недоступно. За стеклом закопошились мелкие крупинки снега. Жесткие, колкие комочки оголенного холода. И все-таки осень. А лета не будет. А если и будет, то слишком поздно.
Снег тонким, словно  тюлевым, покрывалом осел на жухлой траве.
Город бесконечных лестниц в ожидании недоступного лета. И кто-то молчаливо и почти равнодушно смотрел на него. И на снег.
Наблюдатель. Бог?..