Космический троллейбус

Самые великие из мыслей, посещавших меня когда-либо, посещали меня в общественном транспорте. Порой эти мысли были так велики, что не умещались в голове, на некоторое время мне удавалось рассмотреть только малую часть их тончайшего механизма, но фокус терялся от малейшего шороха крови, все рушилось, и об объеме громады говорило лишь эхо, доносившееся из позвоночника. Я радовался и трусил воскрешать эти волнующие фантомы, мне казалось, что я еще не готов овладеть их красотой, что в спешке можно смять и поломать самое хрупкое, важное. Они обязательно вернуться ко мне сами, закружат, как вдохновение, где-нибудь в марте, или сентябре, стоит только зайти в троллейбус или сесть в метро, - в этом я не сомневался. Но ни одна из них не вернулась. Времена года сменялись быстрее, чем у Вивальди, я наслаждался видом из окна и забывал, забывал фрагменты, что успел разглядеть, узоры таяли на стекле. От некоторых остались потерявшие значение обрывки афоризмов, всплывающие как аллергия на какую-нибудь летящую мимо ушей мудрость. У меня теперь нет великих мыслей, и я все больше склоняюсь к тому, что их нет вообще. Этой мелкой мыслью себя и тешу. Я немного разочаровался в тайнах мирозданья, они кажутся мне надуманными - так же, как и их разгадки. Но все это не мешает мне прислониться где-нибудь в углу, облокотится о поручень и, как прежде, наблюдать за пассажирами.
Окуджава запрыгивал в свой троллейбус на ходу. Я зашел в свой на четвереньках: было скользко и я оступился. На меня посмотрели и отвернулись. Народу было немного. Времени около полуночи, точно не знаю, часы я выбросил. Это отдельная история. Мне хочется ее рассказать. Во всех снах, снившихся мне на протяжении недели, со мной случался один и тот же конфуз: когда я смотрел на свои наручные часы, там то не было стрелок, то циферблат был стерт, то под стеклом оказывалась миниатюрная шахматная доска без фигур. Само по себе это любопытно - выяснить, который час в вашем сне, но для меня это любопытство стало навязчивым. Я надеялся, что потеряю часы, или что они остановятся сами, но они упорно шли и кознедействовали только ближе к утру, когда мозг кипел в борще сновидений. И я их выбросил. Хватит об этом.
Может быть не все знают, что феномен общественного транспорта по значимости содержащегося в нем материала сравним с изобретением паровой машины и мировой войной. Небольшое стадо людей сидит, стоит, рядком, молча, стараясь не двигаться и не смотреть друг другу в лицо, и ждет. Вот усатый мужчина, с поразительной скоростью заполняющий кроссворд. Вот полная старуха с лицом усталого орангутанга. Она слезящимся взглядом уткнулась в затылок девушки, что сидит впереди. Девушка, губки бантиком, едва заметно покачивает перекинутой через ногу ногой, и с вялым презрением изучает старые ботинки кондуктора. Кондуктор сморкается, глядя куда-то вдаль салона. Капните им всем чуть больше ужаса в лица, и вы получите душегубку, везущую узников в газовую камеру. Им тоже было решительно не о чем говорить. Они стеснялись броситься друг к другу, обняться и запеть. Всего через несколько минут они выйдут и больше не встретятся никогда.
События идут прямо по повисшим над дорогой проводам. Немолодая, но и не старая женщина отвернулась от окна и засмеялась. Я подмигнул ей. Она как будто не заметила и засмеялась опять.
"Какой номер у этого троллейбуса?" спрашиваю.
"Тридцать шестой", отвечает кондуктор. Простуженный лай, шуба и ушанка делают его похожим на большого лохматого пса. "Но идет по маршруту семсь седьмого", подумав, добавил он. "На переезде авария".
Мужчина с усами и кроссвордом встрепенулся, так что усы отвалились, и спросил доедет ли он, куда ему надо. Кондуктор ответил: конечно. Мужчина полез под сидение за лежащими в грязной влаге усами, тут же уронил газету, отчего резко покраснел, и у него отвалилось ухо. Очень рассеянный разгадыватель кроссвордов. Я поднял ухо, стряхнул грязную каплю и приставил ему обратно. "Спасибо вам большое", пробормотал он и так торопливо потряс головой, словно хотел стряхнуть и отремонтированное, и второе ухо, и чего доброго нос. Не за что. Я сам зашел сюда на четвереньках, испачкал коленку, и не жалею.
"А семсь седьмой разве не повернет налево?" спросила немолодая женщина с игривой интонацией. Она была очевидно пьяна.
Как простыню, кондуктор вытащил из шубы огромный носовой платок, объяснил, что это не семсь седьмой, а просто мы объезжаем аварию. Издал приглушенный рев, глядя куда-то вдаль салона.
Мы продолжали ехать. Стекла были густо покрыты инеем, сажей, дыханием, по ним бродили призраки огней. Мы стояли, сидели и ехали, а также двигались черт знает какими траекториями, если учесть, что планеты кочуют вокруг светил. Так, без остановок, объезжая неведомую аварию, ехали мы долго.
Сколько раз я ловил себя на том, что троллейбус набит не посторонними мне людьми, а точными копиями меня самого, что это я свисаю с поручней, проверяю билеты, мну газету, вожу пальцем по стеклу. Мне становилось страшно, что сейчас все мои двойники догадаются о том, о чем догадался я, и начнется черт знает что, ведь неясно, кто из нас подлинник, и как быть такому количеству неожиданных братьев с одной жизнью на всех. Сколько раз меня кидало в другую крайность: я испарялся и клубился под потолком, постепенно выветриваясь через вентиляционные отверстия наружу, а между делом продолжал созерцать кукольные позы попутчиков, и тогда мне казалось, что в салоне едут не люди, а манекены, с натянутыми на них резиновыми масками, что тут вероятно снимается кино, или идут испытания, и сейчас троллейбус громыхнет, опрокинется и далеко покатятся пластмассовые головы. И где-то в стороне, равноудаленная от этих двух состояний, зарождалась любовь ко всему человечеству, к братьям и сестрам, к бабушкам и дедушкам, к детям. Мне чудилось, что они все мои близкие родственники и возлюбленные. Была у меня и такая любовь. Конфуций сказал, что любовь ко всему человечеству подобна онанизму, кроме того, кто ее испытывает, она никому не доставляет удовлетворения. Я не согласен, даже если это сказал не Конфуций. Удовлетворения я не испытал, не стал мудрее, но стал снисходителен к людям, и заметил, что они стали снисходительнее ко мне.
"Когда же остановка?" спросила толстая старуха, пытаясь выглянуть во вне сквозь наросты на окнах. "Полчаса едем".
Кондуктор встал и проследовал в кабину водителя. Минуту он провел за закрытой дверью. Затем вышел. Совершенно случайно я заметил торжественность на его морщинистом лице. Он стал посередине прохода, словно собираясь сказать речь, достал носовой платок и тут же убрал его.
"Граждане пассажиры", сказал он. На нем не было кондукторской сумки. Из ноздрей шел парок. "Пожалуйста, не волнуйтесь".
Немолодая женщина, как говориться, прыснула. Рассеянный кроссвордист потрогал свое ухо. Девушка перекинула ногу через ногу.
"Этот троллейбус является экспериментальной установкой по переходу в гиперкомплексное измерение. Меня зовут Адам Давыдович, так меня можете и назвать. Я профессор международного института космоса и мозга. Возглавляю исследовательскую программу по проблеме квантования психических образов. Пожалуйста, не волнуйтесь... Наш водитель, мой коллега и ассистент, Йозеф Макрокефаль, сидит за пультом уникальной машины, разработанной усилиями многих ученых... На научной базе нашего института".
Кондуктор приоткрыл дверь в кабину и сказал: "Поприветствуй собравшихся, Йозеф".
В динамиках громкой связи щелкнуло и мягкий голос с акцентом объявил: "Добрый вечер".
Воцарилось молчание. Троллейбус по-прежнему гудел и покачивался. Кондуктор - профессор закрыл дверь в кабину, бросил ушанку на пустое сиденье, провел рукой по белым волосам.
"Что здесь происходит", выговорила девушка, губы брезгливым бантиком, глаза деревянными пуговицами.
"Каковы ваши требования?" тихо спросил рассеянный мужчина, глядя в пол.
"Спокойствие", сказал профессор, выдававший себя за кондуктора. "Мы не террористы. Меня зовут Адам Давыдович. Институт мозга и космоса в моем лице... Вам, дорогие граждане, предоставляется удивительный шанс поучаствовать в великом эксперименте... эксперименте по телепортации вас самих в пространство вашего же психического материала". 
Так он сказал.
Иногда мне нравиться думать, что я схожу с ума. Особенно когда голова кружиться от одиночества, когда горячий-прегорячий душ не греет стынущее сердце. Предметы теряют привычный статус, даже такая обыкновенность, как чайник на плите, вызывает трепет, трепещущими нервами я соприкасаюсь с иной, куда более божественной формой смысла и предназначения, четкой, как галлюцинация, и земная функция чайника обращается в ноль, если учесть, что он - прекрасная модель вселенной, превосходящая многие другие модели своей простотой, ну и конечно тем, что у нее есть изящный носик. Вселенная это в сущности чайник, в котором сидит какой-нибудь Энштейн, также состоящий из множества маленьких самоподобных чайников, с фиолетовыми цветочками на боку и очаровательными носиками. Неудивительно, что мне почти удается убедить себя в безумии. Но стоит заговорить с первым человеком, как все переворачивается и становиться ясно до звона в ушах, что я здоров и здоровее большинства здоровых, и более того, обречен таскать в себе это здоровье до последнего, может быть, до семидесяти, восьмидесяти, я буду ставить на плиту чайник, поить гостей чаем, и они будут убеждать меня в каких-то фактах, а я соглашаться или не соглашаться, и все это будет еще больше походить на безумие.
Но сейчас, слушая профессора в большой косматой шубе, я не видел ничего безумного ни в себе, ни вокруг. Когда я попадаю в ситуации, подобные этой, я буквально кожей ощущаю дерзкую хватку судьбы. Хотя никакой ведьмы по имени судьба конечно нет, но иногда, очень редко, почти никогда, из медленного тумана возникает чья-то когтистая лапа, со взмахом щелкает мохнатыми пальцами, и мир танцует передо мной, неповоротливый и ошалелый, как изба на курьих ногах. Начинался тот самый случай.
"От вас требуется всего ничего... Совсем не много..." Профессор говорил несколько сбивчиво, но было видно, что он нисколько не волнуется. "Телепорт работает чрезвычайно просто". Он поднял сидение, над которым была вывешена сумма штрафа за безбилетный проезд, вынул оттуда длинный тонкий проводок с присоской на конце.
"Вот этот зонд надо прикрепить ко лбу, затем надо сосредоточиться на самом желанном воспоминании или мечте, которая была у вас в жизни, и думать об этом в течении нескольких минут. Но думать сосредоточенно, образы представлять как можно четче. Все остальное - дело Йозефа, а он свое дело знает. За него я ручаюсь".
"И что же будет?" с интересом спросила выпившая женщина.
"И троллейбус прибудет ровно в то место и время, которое вы представили".
"А дальше?"
"Вы сможете выйти, погулять, и даже остаться там, если захотите".
"Шеф, дай-ка я слезу сейчас. Мне домой пора", сказал здоровенный юноша, пробравшийся из конца салона.
"К сожалению, это невозможно. Мы уже перешли во второю фазу гиперкомпрессии. Я понимаю, что вам это ни о чем не говорит..."
Но юноша был сердит, бледен и перебил: "А я вот сейчас тебе в дыню дам, а потом водителю тоже дам..." И сжал крупные кулаки. Таких юношей называют детинами.
"Пройдите сюда, молодой человек". Профессор приоткрыл дверь водительской кабины и указал подбородком внутрь. Юноша с натянутой ленью подошел и просунул голову в проем. С минуту они так и стояли, профессор с рукой на ручке двери, и широкое туловище юноши, чуть согнутое в коленях и пояснице. Когда молодой человек вынул лицо, на нем застыло глубокое смирение. Только пух на верхней губе как будто стоял дыбом.
"А как же... когда же я попаду домой..." забормотал он растерянно.
"К сожалению, наш эксперимент идет несколько вразрез с конвенцией о правах человека. Но этого требует сама формулировка опыта", ответил профессор, за плечи усаживая юношу на ближайшее сиденье. "Чтобы попасть домой, если вы так этого хотите, вам достаточно как следует вообразить себе ваш дом во время сеанса гиперкомплексной телепортации".
"А когда можно начинать?" спросила подвыпившая женщина. Она заскучала от всех этих научных понятий.
"Начинать можно уже. Садитесь сюда", сказал профессор.
Женщина села, сняла с головы пуховый платок, положила его на колени, сверху сложила руки. Присоска беззвучно приклеилась посередине ее лба. Это вызвало глуповатую улыбку.
"Закройте глаза", командовал профессор. "Расслабьтесь. Как следует расслабьтесь. Не мните платок, дайте его сюда... Начинайте мечтать. Попробуйте вспомнить самое светлое, что было в вашей жизни, или то, чего не было, но о чем вы думали все эти годы".
Троллейбус загудел чуть тише, сбавил громкость. Покачивания и ускорения перестали ощущаться. Огни по стеклам больше не ползали. Очевидно, мы парили в одной из разновидностей пустоты. Между прочим потеплело. Пар от дыхания стал невидим. Запах духов начал фланировать по салону, духов девушки, губки бантиком, терпкий водяной запах, который я вкусил однажды на берегу озера, покрытого ряской и кувшинками.
Внезапно троллейбус тряхнуло. Извне нарастал шум. Окна засветлели, по ним заструилась вода, смывая городскую сажу и зимнюю наледь. Снаружи шел дождь, типичный осенний ливень. Снаружи был хмурый день (может быть, утро, вечер). Мимо с большой скоростью проносились какие-то мрачные постройки, бревенчатые, кирпичные развалины, канавы, горы щебня, голые телеграфные столбы, нахохлившиеся вороны. Полминуты тянулся забор с колючей проволокой наверху. Ливень хлынул с особенной силой, очертания задрожали и стали теряться в нахлестах воды.
Пассажиры, я не исключение, обалдело глазели в окна. Я однако успевал поглядывать на профессора. Он хмуро и внимательно следил за сменяющимися пейзажами и видимо остался ими недоволен.
"О чем вы думаете?" спросил он женщину.
Та в ответ всхлипнула. Из-под накрашенных ресниц катилась третья или четвертая слеза.
"Вам надо думать о хорошем, о светлом... А вас куда занесло?"
"У меня муж в тюрьме сидит", снова всхлипнула она. "А сын наркоман..."
"Тогда вернитесь в молодость. Когда вы были молоды, у вас ведь были прекрасные минуты? Они должны быть у каждого человека".
"О, я была студенткой", сказала женщина. Слабо улыбнулась. "Мы ездили в стройотряды... А в детстве мы ловили стрекоз... да-да... этих самых, быстроживущих, синеглазых..."
"Вот-вот! Вспоминайте, фантазируйте. Но только о хорошем".
Ливень завершился почти мгновенно. За окном просветлело и заголубело. Троллейбус парил над полем, усеянным стогами. Кромка леса. Несколько домов, утопающих в яблоках, зелени и крапиве. Колодец, маленький пруд, как вспышка полуденного неба.
"На этой тропинке остановите", попросила женщина, прояснившимися глазами глядя на приближающуюся родину. Не сомневаюсь, что это была ее родина, голубая, в полевых цветах, пшеничная, как ее волосы. Она отклеила присоску и встала. Троллейбус качнулся, вздохнул. Двери открылись. Напоследок обвела нас странным лукавым взглядом, скинула пальто. Стоит ли говорить, что грудь ее вздымалась глубоко и ровно. Затем спустилась на муравчатую тропинку и двинулась к дому с желтыми ставнями. Вслед ей стрекотали кузнечики.
"Скажите... простите, забыл имя-отчество..."
"Адам Давыдович".
"Скажите, а могу я быть следующим?" Это разгадыватель кроссвордов заискивал в левое ухо профессора.
"А почему это вы первый, с какой это стати?" возмутилась бабуля с лицом оранга.
Ее поддержали:
"Да, с чего это он первый?"
"Так он самый умный".
Началось активное формирование очереди. В таких случаях я всегда предпочитаю выходить последним. Понятно, что мне это удается без усилий.
"Не волнуйтесь, мест хватит всем" сказал профессор. "Сейчас я проведу сеанс телепортации на себе. За это время вы лучше придумайте какое-нибудь счастливое событие вашей жизни. Чтобы было, где выходить".
Двери закрылись. Мы понеслись дальше. Профессор прикрепил на свой лоб датчик и сосредоточенно прикрыл глаза. Его крупные морщины выражали стремление к цели. Эта цель стоила и морщин и белых волос. За окнами быстро стемнело, засвистело, пошел снег. Опять стало холодно. Справа замерцали одинокие огни. Троллейбус остановился в ледяной, покрытой торосами пустыне, напротив нескольких утлых конструкций. Над ландшафтом едва бледнела луна. Завывала вьюга.
"Это мое!" крикнул профессор, сорвал присоску, нахлобучил на себя ушанку.
"Кроме Антарктиды, братцы, мне в жизни было мало чего надо. Прощайте!"
Он выскочил в открытую дверь, на ходу застегивая шубу. На пороге одной из хижин фигура с ружьем махала ему рукой. Сквозь буран лаяла собака. Двери закрылись.
Следующей была толстая бабуля. Она вышла перед серым кирпичным зданием, на фасаде которого висел белым по красному транспарант: "Тщательно пережевывая пищу, вы приближаете коммунизм". Кусты там только покрывались первым зеленым пухом, и было слякотно. Кто-то чирикал. Из здания, вышел мужик в кирзовых сапогах, вытер рукавом рот и стал закуривать. Вдали дымила фабричная труба. "Петя!" раздался надсадный весенний крик. Второй был оборван скрежетом закрывшейся двери.
Девушка, пахнущая кувшинками, привела троллейбус на коралловый остров, со всей причитающейся экзотикой: колыханием пальмовых лап, прозрачным океаном, белой нехоженой косой. Обитаем он был всего тремя дикарями, мускулистыми, в тоненьких набедренных повязках. Один, правда, был в очках. "Я их когда-то любила, а они меня нет", объяснила она на прощание. "Теперь все будет иначе". Остроумно. Они встретили ее прямо у дверей. Пока троллейбус набирал высоту, можно было видеть, как они покорно следуют по пятам, а она забрасывает в волны блузку, и у нее розовый лифчик.
Когда разгадыватель кроссвордов прилепил себе ко лбу присоску, у него сразу отвалились усы. Они так и остались лежать на полу, а он сошел в каком-то южном абрикосовом городке, у дома, где женщина в белой юбке развешивала белье на засыпанном абрикосинами дворе.
Пока выходили мои попутчики, я мучительно перетряхивал память, тщетно отыскивая там приметы счастья. Мне кажется, а порой я даже уверен, что мои воспоминания, эти бегущие по извилинам прошлого ручейки, на самом деле никуда не впадают, не сливаются в единое течение, по которому я спокойно плыву и буду плыть, пока позволит память, слегка томясь непрерывностью и гармонией пейзажа. Воспоминание можно уподобить ручью, но такой ручей бежит не из прошлого в будущее, он перпендикулярен стреле времени, появляясь из темной чащи, где все позабыто, он вспыхивает, чтобы отразить солнце одна тысяча девятьсот какого-то года, улыбку, вымазанную земляникой, смысл фразы, тающий, беззвучный, и тут же, тут же скрыться в безвестности всех этих причин и следствий, до которых теперь нет дела, да и тогда, похоже, не было. Все меньше связи я вижу между самим собой годичной, пятилетней, десятилетней давности. Не то чтобы я не понимал, от чьего лица говорит моя память, но я не нахожу доказательств тому, почему это все же я, а не любой другой мелькаю на горизонте событий, стремлюсь, волочусь, как-то живу. Мне навязана преемственная близость с типом, о котором я не знаю в сущности ничего, кроме его потертого альбома с тысячью любопытных зарисовок; сколько их не разглядывай, мой предшественник не станет реальнее, чем тень облака, пересекающего августовское поле. Однако все думают, что я являюсь продолжением этого зыбкого пятнышка, этого дуновения фантазии, и вынуждают платить по его счетам, тащить за собой его репутацию - и главное - заставляют отречься от свободы, рождаемой смертью пролетевшего мгновения. Если конечно то, что я говорю, не очередная словесная вязь.
Я так ничего и не придумал. Парень с пухом на верхней губе сошел перед огромным переливающимся зданием казино. Вверху мерцали звезды и купола небоскребов. Он приоткрыл чемодан, кем-то забытый на асфальте, и издал победный рык. Спрятав обратно выпавшую пачку купюр, он повернулся ко мне.
"Выходи здесь", сказал он. "Погуляем на славу. Вдвоем веселее".
"Это банально", ответил я. Мой ответ был банален вдвойне. Он меня не понял.
Счастливо. И тебе удачи.
Троллейбус опять воспарил. Я летел в нем один. Я не знал, куда повернуть, и наматывал на палец провод с присоской. Нет, мое воображение не выкинуло белый флаг, не обратилось в бегство. Я пропутешествовал сквозь порядочное число миров, где было ветрено и уютно, где моя любовь вставала над континентом как атомный гриб, где все обитатели плакали от взаимопонимания, и природа умело подыгрывала им. Но мне не хотелось выбирать. Я был против выбора. Порой и витрина, изобилующая видами колбасы, ставит меня в избирательный тупик. Что уж говорить, когда за прилавком галереи грез стоит сама фантазия, да еще без передника, совершенно голая. С таким продавцом сложно консультироваться. В конце концов ничто не мешает мне посетить эту выставку вновь.
Я толкнул дверь водительской кабины. Там сидел человек с крючковатым носом и ел из банки жаренную картошку. Ноги он расположил так, что подошвы его туфель упирались в лобовое стекло. На приборной панели стояли тюбик с кетчупом и бутылка лимонада. Не прекращая жевать, он дружелюбно улыбнулся.
"Йозеф - это вы?"
"Да".
"Йозеф, куда вы должны ехать, когда высадите всех пассажиров?"
"Вернусь обратно, на свою планету", ответил он и отхлебнул лимонада.
"Так вы инопланетянин?"
"Ну, вроде того. Просто иногда, от нечего делать, залетаю к вам сюда, вас развлечь и самому развлечься. А то после работы придешь домой - скукота. Хоть кричи, делать нечего".
"И кем же вы работаете", спрашиваю, "там, у себя?"
"Кем, кем, - водителем троллейбуса". Йозеф салфеткой вытер пальцы и губы.
"А кто же тогда этот профессор?"
"Да я его первый раз видел".
Йозеф погладил свой живот и с видимым удовольствием почесал крючковатый нос. До сих пор не могу понять, что означала эта яркая, почти демонстративная крючковатость его носа. Возможно, она сыграла во всей этой истории немалую роль, оставшуюся за кадром, возможно, если б не нос Йозефа, то и не было бы этой истории вовсе, истории, которая, как вы заметили, является чистой правдой.
"Возьмите меня с собой, Йозеф", сказал я.
"Да ради бога. Не стойте в дверях, садитесь".
Йозеф убрал ноги с окна, повернул рычаг, нажал на педаль. Троллейбус загудел. Путь был усеян звездами.
"А как называется ваша планета?" спросил я.
"Земля".
"Земля", повторил я. "Немного странное название".
"На самом деле, очень похожа на вашу, просто земная цивилизация ушла чуть-чуть вперед. Ладно..." Йозеф включил последнюю скорость. Троллейбус мчался через пространство, высекая энергию из космического мусора усами троллеев. "Через двадцать минут будем на месте..."
И вот теперь я живу здесь, на Земле. Она действительно очень похожа на мою родную планету, ее населяют те же забавные, теплые, двуногие существа, к которым я отношусь хорошо. Новостей особенных нет. Дела в порядке. Купил себе новые часы, и когда смотрю на них, жизнь продолжает казаться приемлемой формой существования.