Нормальный человек

Нормальный человек.

(Нормальный человек – это человек стада, всегда один из толпы, лучший раб и подчиненный, с выкрашенным в серый лицом, лицом, одним на всех ему подобных)

Он умер холодной снежной зимой, когда вокруг все искрилось и мерзло, а мелкая и столь назойливая с пришествием тепла живность, давно дрыхла где-то между ставен запотевших окон. Мертвая роза на его старом столике, мертвые окоченевшие глаза озер, мертвые непонятные окончания чужих слов, мертвый огарок свечи,  и непрерывно умирающее время, мертвый день и ожидание мертвой ночи – из окна той маленькой квартирки все казалось уже давно умершим, увядшим и поэтому смешным. Останки Оливера не внушали мне ни жалости, ни сожаления, здесь, в двух шагах от него, не хотелось ни плакать, ни грустить. Для меня только живой человек мог быть чем-то (всем).
 Я жил неподалеку от его дома, и, так как всем казалось, что мы были закадычными друзьями, первого, когда обнаружили труп, позвали именно меня. Из родственников у Оливера никого в живых не осталось.  «Последний из могикан» - так шутили по этому поводу злые соседи.  Я еще спал, когда в дверь позвонили, и незнакомый голос настойчиво начал требовать моего волшебного появления, с фанатичным упорством повторяя, подобно магическому заклинанию, буквы  фамилии. «Мистер Вендерман, вы дома? Извините за столь ранний визит, но дело не требует отлагательства» - бушевал человек за дверью. И снова и снова, только в обратной последовательности, доносилось раздражающее: «Извините за столь ранний визит, но дело не требует отлагательства. Мистер Вендерман, дома ли вы?». Наверное, я бы подумал, что мужской голос за дверью принадлежит сумасшедшему, потому как сонный мешок из костей и крови со снопом на голове (я на диване) не имел ничего общего с мистером Вендерманом, если бы не его убедительно серьезный тон. Кряхтя и бормоча непослушным языком какие-то нечленораздельные вещи, мистер Вендерман дошел (дополз) до двери и, провозившись некоторое время, все-таки приотворил ее. «Кто вы? Что вам нужно? Почему так рано?» - застонало существо из квартиры шаблонными для таких случаев фразами. «Ваш друг умер. Не согласитесь ли быть понятым?». «Да, конечно. Я только оденусь. Подождите немного». Дремота тут же испарилась, как будто ее и не было. Барабанные палочки бешено запрыгали в области висков, адреналин смешался с кровью и ударил жаркой волной в голову, электрические разряды на кончиках пальцев мешали дотрагиваться до любой поверхности. Выбежав на улицу вместе со следователем, мы быстро зашагали по направлению к дому Оливера. «Его убили?» - весь дрожа, зашептал я. «Нет, нет. Не беспокойтесь, признаков насилия на первый взгляд нет». «На первый взгляд, на первый взгляд» - завертелось в голове. 
Когда умирает кто-то незнакомый, то человек не чувствует ничего, чтобы могло вывести его из равновесия. Это происходит потому, что незнакомец настолько далек от нас (не в буквальном смысле конечно), что даже не ассоциируется в сознании с живым человеком, он всего на всего абстракция, пустой безжизненный символ, чьи страдания и беды воспринимаются только в проекции на нас самих, то есть мы представляем то, что бы мы примерно ощущали, случись такое.  Совсем же другое дело, если умерший был близким или родным. Такие люди не только принимают непосредственное участие в нашей судьбе, но и являются частью планеты, известной только каждому в отдельности, мира, чьи пространства и законы не касаются никого кроме нас. Они в какой-то степени наша сила, наши возможности, олицетворение желаний, либо их исполнения. В случае их смерти умирает и часть этого мира, которую именно они наполняли смыслом, закрываются двери возможностей, становится призрачным все, что связывает их с нами в памяти.  Не могу сказать, что Оливер  был  одним из таких людей, но он был по- своему дорог мне. Очень по-своему.
На месте происшествия (так называл место обитания Оливера следователь) ничего необычного, кроме своры снующих туда и сюда и вынюхивающих что-то экспертов, не наблюдалось. В течение двух часов меня только и делали, что толкали, спрашивали и заставляли расписываться в документах, с содержанием которых просили ознакомиться.  Уходя домой в холодном поту, совершенно подавленный и потерянный, оставленный в этом мире один на один с подкрадывающейся отовсюду красавицей death, я думал о причинах последних событий. Во сне мне привиделись Ницше, Сартр и Байрон. Ницше размахивал томиком «Так говорил Заратустра» и цитировал что-то из своего, вроде «Жизнь испорчена чрезмерным множеством людей…Земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни…Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство… Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет – и что есть у него, оно украло… » и много других умных вещей, чем не только не обрадовал, но и вверг в непонятный ужас; Сартр говорил, что нет объективной морали и поэтому необходимо противопоставлять себя обществу, создавать свою собственную концепцию морали, жить, сохраняя любой ценой индивидуальность; Байрон же бесперебойно читал поэмы, подмигивал мне, и, выкрикивая при любом удобном случае что-то про освобождение Греции, то и дело прихрамывал, двигаясь вокруг философствующего Сартра.  Словом, сон не принес ожидаемого отдыха. И с первыми лучами восходящего солнца я двинулся в прокуратуру к  напористому следователю.
«Я бы хотел сделать заявление не для протокола», - сказал я ему очень нервничая, боясь быть неправильно понятым. «Да, да конечно, но по какому поводу? Чем вы так взволнованы? На вас же лица нет. Хотя понимаю, смерть друга».  «Он не был мне другом, скорее просто кем-то, что уже само по себе не мало. В такой жизни, как у меня, не может, нет, не должно быть много людей». «Я не понимаю вас. О какой такой жизни вы говорите? Почему отрицаете, что он приходится вам другом? Что за странный тон? Успокойтесь и говорите по существу! В чем заключается заявление, которое вы намерены сделать?» «То, что нас часто видели вместе, еще не свидетельствует о дружеских отношениях. Знаете, люди вообще любят делать всякие поспешные выводы, основывающиеся только на поверхностных наблюдениях. Никто не утруждает себя проникновением в самые глубины явления. Так и вы…». «Мистер Вендерман, эти сведения не относятся к делу, и если они и представляют ваше заявление, то лучше уходите, у меня и без вас дел «выше крыши». Еще не хватало, чтобы нервными срывами занималась полиция. Сходите на прием к психиатру». «Да выслушайте же меня! Это касается смерти Оливера». «Дело закрыто, он умер естественным образом». «Он умер, потому что был нормальным человеком!». «Послушайте, мистер…, - вне себя от моих слов, прошипел следователь – от этого еще никто не умирал!».  «Возможно, с такими причинами гибели просто никогда не сталкивались органы следствия», - попытался возразить я. «Представьте себе жизнь, в которой нет рассветов и закатов, любимых, родных, близких, в которой вообще почти ничего не осталось, кроме дороги на работу и домой. Жизнь, остывшая настолько, что в ней нет сил даже на слезы, где не может быть и призрака радости. Все в ней происходит на одной холодной и до того немыслимо ровной волне, что стороннему наблюдателю она покажется мертвой пустыней. Оливер умер давно, еще будучи маленьким мальчиком, когда страх социальных запретов проник в его душу так глубоко, сковав самую волю, что помешал развиваться интеллекту, нанес непоправимый урон психике – уничтожил личностную индивидуальность в зародыше. Его правильность, доведенная до тупости, затвердевшая со временем, подобно камню, являлась прямым творением выродившейся гипертрофированной морали упрямых старцев, которые, утратив способность рассуждать здраво, потеряв всякое чувство все ускоряющегося времени, тем не менее возомнили себя обладателями истинных знаний, и принялись создавать правила и законы одни на всех. Эти несовершенные людишки решили облагородить наш мир, разбив его психосоциальную поверхность  на одинаково равные квадраты, и, поселив в каждом из них блюстителей нравственности, наделенных правом если не уничтожать, то жестоко карать нарушителей. Но люди не боги, и не в их руках находятся абсолюты истины, но люди меняются, и некий незримый пласт морали меняется неизбежно вместе с ними. Стареют каноны того что хорошо, и что плохо. Оливер идеально вписывался  в эти каноны, он был словно бездумная кукла, ведомая по лабиринтам государства «мудрыми», но мертвыми механизмами, принимавшими его за своего. Ни шагу в сторону, ни одной новой мысли! – вот его девиз. Говорю же, он умер давно. За день  до смерти мы разговаривали, и я рассказал ему то же, что говорю вам сейчас. Внешне диалог не произвел на него видимого впечатления. Однако уходил домой он весьма расстроенным. А спустя несколько часов эти слова убили его, как искра в темном сухом погребе испепелили  сознание. Теперь вы понимаете – это я причина его смерти».
Следователь молча сидел в своем кресле, тупо уставившись на муху, беспокойно метавшуюся по кабинету, то и дело обрушиваясь что есть силы  на стекло.   
«Сонная, но упрямая. Зима, а ей не спится. До лета не доживет. Дура! Наверное, она ваш идеал?» - почти шепотом сказал он.
Я не ответил, и поспешно вышел из кабинета. На следующий день меня арестовали, предъявив обвинение в убийстве Оливера Глаумена. Туповатый следователь, восприняв буквально все сказанное, назначил судебно-медицинскую экспертизу трупа. Врачи сделали рентгеновский снимок черепа, который показал, что голова пуста. Проще говоря, мозг, который должен был бы быть на своем месте, отсутствовал. Анализ вещества, находившегося внутри, внес некоторую ясность: голова была заполнена пеплом. Компьютер сгорел.
«Мистер Вендерман, вы признаетесь виновным в непреднамеренном убийстве» - это было последнее, что довелось мне услышать на свободе.
Сейчас я сижу в тюрьме, вдали от жестокого тупого стада, мирно пасущегося где-то за стенами. Тюрьма – миниатюра нашей планеты, упрощенная модель государства, и единственное место, где не учат жить. Мутно-желтый огромный глаз, медленно выползающий по ночам на черное расшитое светлячками звезд небо, грозно пялится на меня сквозь крошечное окошечко камеры. Струны лунного света с легкостью пронизывают пропитанный затхлым запахом мрак, и мне, как ребенку, хочется верить, что гнев Селены направлен именно на меня, только на меня, играющего словами в шахматы.